Оно достигало пароксизма, если родители куда-то выходили вечером. Я смотрел на них, таких невыносимо прекрасных: элегантный папа в темном костюме и сияющая мама в платье с открытыми плечами, длинноногая, великолепная даже в скромных украшениях. Я любовался родителями и страдал, не понимая, кто эти незнакомцы. Передо мной была влюбленная пара, а не мои родители. Мама кокетничала – едва заметно, заигрывала с отцом и превращалась из моей матери в любовницу моего отца. А его взгляд становился «знойным», уголок рта приподнимался, он как будто провоцировал жену, чувствуя власть над ней… Я вздрагивал, слыша, как папа произносит: «Жаннин» – выдыхая звуки и округлив рот, как для поцелуя. Я смущался – и завидовал, меня очаровывало их соучастие, но чувствовал себя крошечным, смешным, нелепым. Ребенком. Всего лишь ребенком.
Моя старшая сестра Флоранс радовалась нашим «вольным» вечерам, и мы упоенно предавались играм, а потом ложились спать. Я накрывался одеялом, зажигал ночник и приступал к своему главному занятию – ожиданию. Лежал, сложив руки на груди, и ждал. Прислушивался к шуму улицы и ждал. Каждую секунду надеялся услышать, как в замке поворачивается ключ, и ждал.
Апокалиптические идеи то и дело нарушали мою сосредоточенность: сбежавший из лечебницы псих убивает моих родителей или поджигает дансинг и все гибнут в пожаре. Автоужасы уступили место более эффектным кошмарам. Я мужественно боролся с игрой воображения, успокаивал дыхание – и продолжал ждать.
Услышав, что в замок вставили ключ, я убеждался, что не останусь сиротой, переворачивался на живот и мгновенно засыпал.
Тревожность так и не изжилась, но приобрела более лаконичные, переносимые формы… В двадцать лет я вылетел из гнезда, научился жить на приличном расстоянии от матери, привык к редким встречам. И все-таки… три-четыре дня без контакта с ней повергали меня в смятение. Часто телефонный звонок пугал до смерти, заставляя подозревать худшее.
Страх перед маминой смертью заполнял мою жизнь.
Теперь все кончено. Смерть убила страх.
Я ничего не боюсь.
Жить с предчувствием было легче, чем с реальностью пустоты.
* * *
Я тысячи раз оплакал мамину смерть, у меня выработалась привычка, я опередил время.
Странно, что у меня осталось так много слез.
* * *
Метаморфозы любви…
С детства моя привязанность к матери выражалась в навязчивом страхе потери.
Теперь моя привязанность обрела форму печали.
* * *
Несколькими абзацами выше я неудачно выразился. Меня страшило не сиротство – я боялся, что с мамой случится беда. Я думал не о себе, а о ней.
* * *
Мне не хватает не матери.
Мне не хватает ЕЕ.
* * *
У меня не сохранилось самое первое воспоминание о маме, зато я никогда не забуду последнее.
За несколько дней до рокового вторника я приехал в Лион, чтобы в семейном кругу отпраздновать мамин восемьдесят седьмой день рождения. Она сказала, что все организует сама, «протестировала» вместе с подругами несколько ресторанов и повела нас – Флоранс, Алена, Тибо, Стефана и меня – в только что открывшееся и совершенно несуразное место.
За ужином мама не выглядела особенно веселой, ела без аппетита и несколько раз повторила, что очередная поездка в санаторий будет как нельзя кстати. Я заночевал в гостевой комнате и на следующее утро улетел домой.
В дверях я поцеловал маму, как всегда делал с пяти лет, хотел было обнять покрепче, но она отстранилась. Садясь в такси, я, как обычно, послал маме воздушный поцелуй, и она ответила – как всегда, с балкона, из-за рубиновых гортензий. Я по привычке повернулся, чтобы взглянуть на нее через заднее стекло. Она не уходила в комнату, и каждый из нас до последней секунды наслаждался присутствием другого. А еще я подумал – тоже как всегда, – что этот раз может стать последним.
Все пять лет, прошедших со смерти моего отца, я страшился этого момента. Упрекал себя за щемящее чувство, за беспокойную любовь, но добавлял inpetto[10], вымаливая отпущение грехов: «Однажды это случится на самом деле».
Случилось.
* * *
Я закончил книгу «Месть и прощение».
Первую из тех, которые она не прочтет.
* * *
Радость испарилась. Весеннее утро прогнало ее. Она улепетнула, как дикое животное, и неизвестно где укрылась…
* * *
Я тону. Работа держала меня на плаву, но плавать-то я не умею!
* * *
Я просыпаюсь и осознаю, что это не кошмар: уже несколько недель мир пуст без моей матери.
Краткий миг надежды между сном и явью нового дня.
Ядовитая надежда…
Страдание: мое счастье осталось в прошлом, беда поселилась в настоящем.
* * *
Ее отсутствие слышно в тишине.
* * *
– Как вы переносите траур?
Ограничиваюсь печалью и тоской, потому что сил вести себя «как положено» у меня нет.
* * *
«Никогда».
Я впервые не понимаю, но чувствую это слово.
Я больше никогда ее не увижу.
* * *
– Есть ли лекарство от слез?
– Нет.
– Значит, это не болезнь. А от тоски существуют препараты? Какой-нибудь антитоскин?
– Нет.
– Значит, это тоже не болезнь.
Не мешайте мне плакать. Я хочу остаться наедине с горем.
* * *
Когда меня спрашивают: «Как дела?» – я мгновенно отвечаю: «Очень хорошо», чтобы избежать других вопросов. Я закрываюсь от мира, окукливаюсь и, кажется, вот-вот достигну полнейшего одиночества.
* * *
Ампутация…
Что-то исчезло, но продолжает причинять боль.
* * *
Вечер с друзьями в ресторане. Я сижу в конце стола, с приветливым видом, молчу, улыбаюсь.
Они что, не слышат, как вопит мое молчание?
Стараюсь не заразить моей горечью других людей.
– Как вы?
– Хороший вопрос… Спасибо, что поинтересовались.
– Не понял…
– Очень хорошо. Со мной все отлично.
Я был в кафе, сидел за дальним столиком и наблюдал за посетителями. Все эти мужчины и женщины тоже переживают неудачи, болезни, потерю любимых, но высоко держат голову, развлекаются, шутят, делают хорошую мину.
Делать плохую мину значит считать себя слишком важной персоной, чьи чувства и мысли имеет смысл выставлять напоказ в публичном пространстве. Делать плохую мину значит привлекать к себе внимание, понуждая всех и каждого погружаться в пучину отчаяния. Делать плохую мину значит взращивать негатив. Воспевать худшее, передавая его как заразу.
Некоторые интеллектуалы – эти рыцари печального образа – восхваляют их. Недостаток образования выдается за дерзость, неумение сочувствовать – за гениальность, а потворство вредоносным явлениям – за прозорливость высшей марки!
Я никогда не понимал, зачем вгонять близких или современников в уныние. Это недальновидно. Нужно говорить о трауре, не повергая в печаль, будоражить, не провоцируя неизлечимой тревогой.
Я говорю «нужно», потому что речь идет о морали – и в жизни, и в искусстве. Если затрагиваешь проблему, предлагай решение, свою дорожную карту.
Философия без благоразумия – развалины души.
* * *
Мысль о том, что она опечалится, увидев, что я в печали, делает меня еще печальнее.
* * *
Как бы мне хотелось, чтобы ослабла меланхолия!
* * *
Смерть, должно быть, заразна – я чувствую себя живым наполовину.
* * *
Боль не возвышает, а разрушает. Она делает нас не лучше, а слабее. Не вызывает возвышенных мыслей, но лишает последних.
Боль – не облагораживающая привилегия, она – бич, прибивающий людей к земле.
* * *
Тишина упорствует, пустячность упорствует.
* * *
Смерть любимого существа оставляет после себя мертвую тишину и слезы…
Где сейчас слезы?
* * *
Отсутствие всегда будет тяжелее цельности?
* * *
Смерть не нападает на прошлое, она уничтожает настоящее и будущее. Смерть могущественна, но она не способна убить воспоминания.
Отныне все, что было когда-то, милее того, что случится завтра. Оно согревает, а будущее угнетает. Я смакую тысячу волшебных моментов и тем сильнее восхищаюсь ими, что больше ничего подобного не переживу.
Единственное исключение – ее дневники.
* * *
Воспоминание заключает в себе время, когда оно есть, и время, когда ее больше нет.
И я устраиваю оргии с памятью, чтобы отыскать ее.
* * *
Пусть воспоминания смягчат боль!
Пусть воспоминания оживят боль…
* * *
Да, я отступаю: моя меланхоличная любовь становится глубоко личной тайной, не проявляет себя ни действиями, ни словами, но постепенно занимает все внутреннее пространство.
* * *
Я ненавижу печаль, которая никогда не уйдет.
Я лелею эту печаль, перевоплощение моей любви к ней.
* * *
Моя грусть становится храмом, где я нахожу убежище.
* * *
Иногда я чувствую, что единственное утешение – остаться безутешным.
* * *
Не хочу, чтобы ощущение потери исчезло!
* * *
Сейчас только печаль делает меня счастливым. Я часто бегу от людей на встречу с ней, как в отчий дом, к родному очагу.
* * *
Смерть матери не похожа на несчастный случай, она предопределена, ее ждешь, это в порядке вещей. Что может быть нормальней?
Банальность несчастья не отменяет этого несчастья.
* * *
Можно утешиться, потеряв нечто заменимое. А если теряешь единственное в своем роде?
* * *
Можно пережить смерть любимого человека и снова влюбиться – со мной случилось и то и другое.
Нельзя принять только смерть матери.
* * *