ании выгодные предложения о мире. Эти предложения Терещенко показал только Керенскому[504].
Разочарование постигает большей частью близоруких людей. Эмигрант Керенский дал интересное интервью:
«Макс. Смогли бы вы одолеть большевиков, если бы заключили сами сепаратный мир?
Керенский. Мы были бы сейчас в Москве.
Макс. Почему же вы этого не сделали?
Керенский. Мы были слишком наивны»[505].
В результате такой «наивности» Первая мировая война окончилась для России «позорным», по мнению Верховского, миром, а некогда могущественная Российская империя оказалась на Голгофе. Последствия той войны известны. По образному выражению Сталина: «Кому достались пироги и пышки, а кому синяки и шишки».
Примечательно, что граф Павел Граббе, сын графа А. Н. Граббе[506], начальника Конвоя Его Императорского Величества Николая II, в своих мемуарах назвал Ленина гением именно за понимание им насущных народных нужд, за то, что «солдаты хотели вернуться домой, а крестьянам нужна была земля»[507].
В книге А. Г. Авторханова «Ленин в судьбах России» приведена интересная цитата из книги американского профессора Стефана Поссони (1913–1995), характеризующая политическую обстановку в конце октября. Он писал: «Верховский оказался прав не только как военный, но и как проницательный политик в силу своего природного дара трезво анализировать обстановку. Какие же выводы сделало правительство из дискуссии между Терещенко и Верховским? Подтвердило “верность” союзникам (поистине верность до могилы!) и выгнало Верховского из кабинета…»[508].
Генерал Верховский был вынужден подать в отставку. Это, с его слов, происходило так: «На заседании 19 октября, где я заявил об отставке, причина, окончательно меня толкнувшая, была следующая. Целый вечер они обсуждали, что делать ввиду готовившегося движения большевиков. Кишкин дал единственное предложение – новое воззвание к лучшим чувствам. Обсуждалось, кому дать власть в городе: Полковников не хорош, Пальчинский одиозен. Обо мне ни слова, как будто меня нет. Керенский снимает вопрос с обсуждения. Говорит, что подумает, как сделать. Военному человеку это не переносимо. Надо драться и сегодня же, а потому если не решают, то весь разговор “скучно слушать! Вздор говорят”. Это я и сказал». (л. арх.).
А. Ф. Керенский, однако, не решился сказать всю правду об отставке военного министра, и 24 октября 1917 года под рубрикой: СОБЫТИЕ ДНЯ появилось правительственное сообщение: «…генерал Верховский уволен в отпуск с освобождением от должности военного министра»[509].
Этот судьбоносный момент самим Верховским изложен иначе: «Я хотел уйти так, чтобы это не произвело вредного впечатления на армию. Военный министр уходит в отставку вследствие несогласия Временного Правительства идти на мир с Германией, а я боялся, что именно так в упрощенной психологии толпы, будет истолкован мой уход. Вопрос о мире в армии стал столь больным, что мои товарищи по кабинету нашли невозможным громко сказать причины моего ухода. Я подал в отставку 19 октября, а они 22 поместили приказ, что я увольняюсь в отпуск на 2 недели без прошения. Поэтому мне пришлось молчать и слушать весь вздор, все гадкие сплетни, всю грязь, которую тогда обо мне говорили…»[510].
Добавим, что не только говорили, но и писали… После отставки чрезвычайный интерес российской периодической печати к Верховскому пропал надолго, и только обозреватель французской газеты «Le Progrès» 14 ноября 1917 года с опозданием сообщил публике «сенсацию», заключающуюся в том, что, оказывается, во Временном правительстве находился человек, который пошел на сговор с большевиками и это, мол, значительно упростило переворот. Этим человеком оказался… военный министр генерал Верховский, предательство которого стало для Керенского очевидным слишком поздно…
В лукавых словах французского обозревателя можно найти и рациональное зерно. Хотя никакого отношения к большевикам Верховский не имел, можно согласиться, что его уход с поста военного министра действительно «значительно упростил переворот».
Союзникам Керенский объяснил увольнение Верховского тем обстоятельством, что он пытался захватить власть. Такое признание означает, что А. Ф. Керенский был не таким уж простачком, как его аттестуют, и понимал опасность, исходящую от молодого генерала, готовящегося в наполеоны. «Керенский, – писал Верховский, – взял даже с меня слово, что я срочно уеду из Петрограда»[511].
Очевидно, что Временному правительству пришлось – выражаясь гоголевским языком, – решать сложную задачу: такой ли был человек генерал Верховский, «которого нужно задержать и схватить как неблагонамеренного, или же он такой человек, который может сам схватить и задержать их всех, как неблагонамеренных»[512].
А. И. Верховский вспоминал другие подробности своей отставки: «Последняя сцена, где мне заявили о решении Временного правительства меня освободить, были Керенский, Коновалов и Милянтович. Прочли и мое заявление: «Вы так слабы, что не можете даже меня арестовать, а я беру на себя делать, и не выступать нельзя». Я еще сказал, что Керенский должен уходить, и поскорее» (л. арх.).
После отставки Верховского «диктатора» Петрограда с исключительными полномочиями «по водвореннию порядка» все-таки назначили. Словно в насмешку над здравым смыслом, им стал один из руководителей кадетской партии, доктор медицины, по профессии физиотерапевт – Николай Михайлович Кишкин. Примечательно, что когда военный министр Верховский при посещении 20 сентября Преображенского, Егерского и Волынского полков столкнулся с митинговым оратором большевиком-прапорщиком, провозглашавшим сверхпопулярный лозунг «Долой войну!», то он увидел, что солдаты испытывали «бешеное удовольствие, когда он нападал на Временное правительство, состоящее из буржуев, разных Кишкиных-Бурышкиных». Только личная популярность помогла тогда Верховскому одержать верх, и, как он вспоминал, «победить» (л. арх.).
Вдовствующая императрица Мария Федоровна, хорошо знавшая Верховского с его юных лет, но не располагавшая всей полнотой информации, отметила в своем дневнике:
«21 октября [пятница] 1917 ‹….› Все более тревожные и грозные вести приходят из Петербурга. Верховский, занимавший пост военного м[инистра], ушел в отставку, он, впрочем, на эту должность не слишком-то годился. Газеты полны сообщений о самом ужасном, что только можно себе представить. Повсюду царит анархия, и никто ничего не делает, чтобы этому помешать. Говорят, нынешнее правительство низложено»[513].
21 октября 1917 года Верховский сдал полномочия своему заместителю генералу А. А. Маниковскому и в тот же день покинул столицу. Находясь вместе с женой в ссылке на острове Валаам, в девственной тишине, где не было ни телефона, ни телеграфа, ни писем, Александр Иванович сожалел, что упустил исторический шанс для себя и для России, – «все-таки можно и нужно было прогнать Временное правительство “силой штыков”»[514].
Бывший член Временного правительства Ф. Степун вполне обоснованно считал: «Законности власти Керенского можно было и не признавать, так как он не был ни помазанником Божиим, ни всенародным избранником, а всего только ставленником цензовой Думы и самозваного Совета рабочих и солдатских депутатов»[515]. Философ Ф. Степун был прав: начиналась долгая эпоха самозванцев…
После отставки военного министра дальнейшие исторические события происходили по сценарию, который отчетливо предвидел Верховский. 24 октября примерно в десять часов утра Керенский созвал в своем кабинете в Зимнем дворце совещание министров и сообщил им о «захвате инициативы в свои руки». После этого он, получив одобрение своей заранее заготовленной для выступления в Предпарламенте речи, уехал в Мариинский дворец.
Заседание Предпарламента открылось в 12 ч. 30 минут… Неожиданно в министерской ложе появился Керенский. Его взволнованный вид привлек к себе внимание депутатов. В зале началось оживление. Как только министр Никитин кончил речь, трибуну быстро занял Керенский. Он резко обрушился на большевиков, обвинив их в организации восстания, в выражениях не стеснялся, а Ульянова-Ленина обозначил как скрывающегося государственного преступника. Речь Керенского была бурная, крайне длинная и, как писали в «Истории Гражданской войны», – «истерическая». Керенский констатировал, что имеет место «полное, явное, определенное состояние известной части населения Петербурга как состояние восстания».
С кадетской скамьи (с которой несколько дней назад едва ли не освистали генерала Верховского. – Ю. С.) раздались крики:
– Дождались!»[516].
После порции словесного гипноза, выпущенного в зал, Керенский потребовал от Предпарламента чрезвычайных полномочий для ликвидации восстания самыми решительными мерами, то есть речь шла о той самой диктатуре, в которой 5 дней назад было отказано Верховскому. В 2 часа дня Керенский, провожаемый овацией, покинул трибуну и помчался в Зимний дворец отдавать распоряжения.
Но этим дело не кончилось. Совет республики продолжал работать и вымучивал из себя вотум поддержки в течение… шести часов!.. «Устраивались перерывы заседания, фракции совещались по своим комнатам, велись межфракционные переговоры. В результате к вечеру Временный совет раскололся на две почти равные части. Ничтожным большинством голосов прошла «левая» формула, представлявшая собой целую лекцию о «демократических» способах борьбы с вооруженным мятежом. Когда председатель Совета привез эту резолюцию в Зимний дворец, министр-председатель с полным основанием спросил, не равносильна ли она выражению недоверия правительству и не следует ли ему уйти в отставку. Коалиционный предпарламент не оказал поддержки коалиционному правительству. Республиканский центр в самую критическую для революции минуту обанкротился»