— Согласен, — подтвердил Аревало. — Но ты, Леандро, уж очень разошелся. Ты настоящий консерватор.
— А почему бы мне им не быть?
— Почему старые люди становятся ненавистны? — рассуждал Аревало. — Они слишком самодовольны и не уступают другим своего места.
— Да разве нашего Толстяка кто уберет от кассы? — спросил Джими.
— Что? Я должен уступать каким-то мошенникам, потому что они молодые? Отказаться от плодов моего собственного труда? Бросить руль?
Подмигивая одним глазом, Джими запел:
— «Ах, как ворчлива старость!»
— Очень смешно, — хмыкнул Нестор и, как всегда картавя, продолжал: — Но если правительство не сдержит эту волну, кто сможет жить спокойно?
— Помните богачку с улицы Угартече? — спросил Рей.
— Старуху кошатницу? — спросил Аревало.
— Да, старуху кошатницу, — подтвердил Рей. — В чем могли ее обвинить? Так, чудачество, кошек кормит. И вот вчера, у самого ее дома, банда мальчишек забила ее насмерть на глазах у равнодушных прохожих.
— И кошек, — прибавил Джими, который не выносил, когда долго предаются унынию.
— Они обнюхивали труп, — уточнил Рей.
— Когда сидишь напротив этого испанца, — обратился Джими к Видалю вполголоса, — прямо хоть зонт раскрывай. Видел, как у него изо рта вылетел кусочек ореха? Мы, старики, когда разговариваем, плюемся. До сих пор я был избавлен от этой неприятности, а теперь и сам начал брызгать слюной. Недавно заспорил не помню с кем и в пылу объяснений посадил ему на рукав белое пятнышко. Как ни в чем не бывало продолжаю разговор, а сам только и думаю: хоть бы он не заметил!
— Случай с дедушкой куда хуже, — сказал Аревало.
— С дедушкой Рея? — спросил Данте.
— Разве вы не читаете газеты? — удивился Аревало. — Этот дедушка был для семьи обузой, и два внучка, один шести лет, другой восьми, прикончили его.
— Вы что, сговорились меня дразнить? — спросил Джими. — Поговорим о вещах серьезных. Выиграет «Ривер» в воскресенье?
— В честном поединке «Ривер» делает невозможное! — заявил Рей.
— Верно. Ты, как всегда, рассуждаешь правильно, — отметил Аревало.
— А при чем тут его дедушка? — с раздражением спросил Данте.
Стали вспоминать всякие происшествия на футбольном поле и на трибунах.
— В нынешнее время человек благоразумный смотрит футбол по телевизору.
— Что до меня, — сказал Данте, который наконец что-то расслышал, — я на футбол не хожу, хотя бы даже играли экскурсионисты.
Нестор, заявив, что он сторонник «настоящей, честной борьбы», объявил:
— В воскресенье увидите, как я буду на стадионе болеть за «Ривер».
— Не впадай в азарт, — попросил Джими.
— Самоубийца, — флегматично определил Рей.
— Нестор идет со своим сыном, — сообщил Данте.
— А, это другое дело, — согласился на этот раз Рей.
Сияя от отцовской гордости, Нестор подтвердил:
— Поняли? Я человек не азартный и не самоубийца. Со мной пойдет сынок.
— А пока он разговоры разговаривает, — заметил Джими, — игра не движется, он просто оттягивает проигрыш. Неужто старикашка нас всех надует? Вот хитрец!
Проиграв четыре партии подряд, неудачники сказали, что с них довольно. Данте объявил, что хочет пораньше лечь, Нестор предложил еще по стаканчику фернета и орешки. Рей заметил, что уже полночь. Они расплатились.
— Уж в любви нам дьявольски повезет! — сказал Нестор.
— Почему вам должно повезти? — спросил Джими. — Что вы проиграли, в том не карты виноваты.
— Оставьте нам хотя бы надежду, — с дружеской укоризной сказал Рей и, улыбаясь, покачал головой.
— Поглядите на него, — призвал всех Аревало. — Куда девалось его знаменитое нахальство? Нет, недаром Новион утверждал, что одна только мысль о любви смягчает человека.
Вышли все вместе, но очень скоро разошлись в разные стороны, остался лишь Рей.
— Хочется размять ноги, — сказал он Видалю. — Я провожу тебя, Исидро, до дома. — И доверительно прибавил: — Прошу тебя, не думай, будто для меня единственное удовольствие в жизни — это развалиться в кресле и смотреть футбол по телевизору. Говорю это с полным уважением ко всем новинкам техники.
Видаль почувствовал, что эта последняя фраза вызвала в нем необъяснимое раздражение. Они шли рядом. Рей взял его под руку.
— Пройдемся еще немного, — сказал Рей. — Теперь проводи ты меня.
Пока шли, Видаль думал, что хотелось бы поскорей быть дома, в своей постели, и спать, спать.
— Эта ночь не такая холодная, — сказал он, чтобы о чем-то поговорить.
— Да, наступает, хоть и с опозданием, бабье лето после дня Святого Иоанна.
Странно, думал Видаль, что ночью — верно, эта пора для него благотворна — его не угнетает то, что в течение дня отравляло жизнь; люмбаго, например, почти его не мучает.
Когда подошли к булочной, он поспешно воскликнул:
— До завтра!
— Я провожу тебя до дома.
Впервые Видалю пришло на ум, что друг, возможно, хочет сообщить ему что-то важное. И еще он подумал, что, если Рей никак не решится высказаться, так и будут они ходить до утра. И он снова прервал молчание:
— Почему тебя вчера не было в лавке?
— Когда? Утром? Да это девочки выдумывают…
Несомненно, Рей поглощен мыслями о том, что необходимо что-то сказать, но боится. Видаль не был любопытен. С эгоизмом усталого человека он решил прекратить это хождение туда-сюда.
— До завтра, — сказал он и вошел в дом. Перед ним смутно мелькнуло мясистое лицо Рея, приоткрывшего рот.
9
Утром недомогание возобновилось. Видаль с трудом встал, вскипятил воду, оделся, выпил несколько порций мате. Пробуя те или иные движения, он внимательно прислушивался к боли. Подшучивая над собой, он сравнил свои действия с повадкой искусного игрока в труко, например Аревало (или Джими, когда он подражал Аревало), который изучает карты, с нарочитой медленностью знакомясь с общим раскладом. Вскоре он пришел к выводу, что боль вполне терпима и покамест не требует уколов или других расходов на аптеку. И тут он вспомнил, что теперь ему предстоит как мужчине преодолеть истинное испытание, притом тягчайшее: постирать свое белье. «И немедленно», — сказал он себе и, представив, как придется полоскать и выкручивать, согнувшись в три погибели, оробел, обозвал «мастодонтами» старые раковины в их доме, слишком широкие и глубокие. «Такие модели уже не выпускают, — возмутился он.
— Недаром говорят, что в прошлые времена люди были крупнее». Он собрал в узелок пару носков, трусы, сорочку, майку. Покачав головой, подбодрил себя: «Ничего не поделаешь. Пока не выплатят пенсию
— да еще вопрос, выплатят ли ее вообще, — я не могу отдавать белье в стирку. Антония на меня обозлится, как всегда, когда я не отдаю белье ее матери. Нет, пока мне не выплатят пенсию, эта роскошь и чужие услуги исключены. Да что же это я все сам с собой разговариваю!»
Донья Далмасия, мать Антонии, была самым известным человеком в их доме. Смолоду овдовев, за стиркой и глажкой (не переставая при этом шутить и петь) эта бравая женщина вырастила и выучила, сравнительно прилично одевая, восьмерых детей. Теперь, когда все они (кроме Антонии) уже обзавелись семьями и жили отдельно, донья Далмасия взяла к себе трех бледных девчушек, дочек своего сына, переживавшего трудные времена: в большом сердце сеньоры Далмасии места было вдоволь, а ее способность трудиться не знала границ. Однако с возрастом характер у нее изменился, проявились черты таившейся под спудом грубости, что дало повод людям, недавно поселившимся в их квартале, наделить ее прозвищем насмешливым, хотя и дружеским: Солдафон; в минуты гнева она не знала удержу — кто ее разозлит, подвергался известной опасности, но все также знали, что она быстро отходит и забывает обиды.
Направляясь в санузел, Видаль пробормотал: «Хоть бы никого не встретить! Здесь ведь считают даже, сколько раз в уборную сходишь». Ну конечно, он там застал Нелиду за стиркой и Фабера.
— Я тут объяснял сеньорите, — сказал Фабер, — что виноваты не только те, кто стар и немощен. Виноваты также те, кто науськивает.
— Вы поверите, дон Исидро? Антония на меня осерчала.
— Не может быть, — удивился Видаль.
— Не может быть? Вы ее не знаете. Сеньор Фабер не сделал мне ничего плохого, а она желает, чтобы я обращалась с ним как с собакой.
Фабер кивком подтвердил ее слова.
— Невероятно! — воскликнул Видаль.
— Хотите, больше скажу? Она теперь со всеми сплетничает обо мне, потому что я тогда ночью была в вашей комнате.
На эту новость Видаль не успел отреагировать, как она ожидала, должным возмущением — появились Данте (вид у него был какой-то необычный) и Аревало. Нелида поспешно собралась уйти.
— Ладно, — бросила она, уходя, — только уж вы не мозольте людям глаза, не выводите их из себя.
Фабер засеменил к себе домой, и тут вошел управляющий.
— Нельзя допускать, — сказал он, — чтобы всяческие свары, хотя бы и пустячные, разделяли нас.
Пример? Да вот сеньор Больоло донельзя разъярен из-за того, что на него, мол, с чердака лили воду. Стоит ли так сердиться? Схожу сейчас наверх, посмотрю, что там такое. — Он отошел на несколько метров, потом вернулся и патетически возгласил: — Или мы будем держаться единым фронтом, или нас осадят со всех сторон.
— В вашем доме что-то очень беспокойно, — сказал Аревало, когда управляющий ушел. — А нам-то, пожалуй, важнее всего покой. Мы хотели с тобой посоветоваться.
— К вашим услугам, — ответил Видаль.
— Не делай такую торжественную мину. Нам надо узнать твое мнение. Данте, вот он здесь, вчера вечером решил… Сказать?
— Но мы же ради этого и добирались сюда, — с досадой сказал Данте. — Чем скорее, тем лучше.
Аревало быстро заговорил:
— Вчера вечером он решил покрасить себе волосы и хочет знать, как ты его находишь.
— По-моему, замечательно, — пролепетал Видаль.
— Ты не стесняйся, — подбодрил его Аревало.