— Ох! — смеется парень. — Этих моментов было, на самом деле, немало. Под Берестовое каждое утро я доставлял еду нашим парням. Ну, обыденный маршрут, ничего нового, ничего не предвещало. Идём обратно, и рядом бахается снаряд. Мы едва успели лечь. Потом дали дёру оттуда, и этот квадрат начали обстреливать. Был случай в Попасной. Парни жили в четырёхэтажном доме. И однажды комбат сказал, что нужно срочно переезжать. Надо так надо. И только они переехали, как в тот дом прилетают «хаймарсы». И двора нет. Комбат наш, «Бес» позывной, очень печётся о нас и у него хорошая чуйка. Часто нас выводил из передряг.
— Сейчас ты возвращаешься домой по закону о демобилизации студентов, — перехожу я к приятной для Малого теме. — Устал, наверное, за это время очень?
— Безумно. Безумно, на самом деле!
— А какие планы у тебя?
— Тут на войне я понял одно правило: нельзя думать о будущем, что-то планировать, — объясняет мне студент. — Плохая примета. Как будет, так и будет. Приеду домой, а там уже всё видно будет.
Время ближе к сумеркам, надо заканчивать разговор и выдвигаться в Луганск, пока еще светло. Губера спрашиваю напоследок:
— За эти девять месяцев войны, которые ты прошёл, что они, может быть, в тебе изменили? Каким ты вернешься в мирную жизнь?
— Если я вернусь, — говорит Дима, ёжась в своём чёрном ватнике, — я останусь человеком, каким был до этого. Я был чиновником. У меня был коллектив сплочённый, я всех их понимал. Добро должно быть добром, а зло должно отсутствовать. Самое страшное, когда в коллективе, в людях есть ненависть друг к другу. Это самое плохое чувство. Давайте быть добрее. И на войне, если вы, не дай бог, побываете, это сплачивает. Мы сплочённые все. Мы становимся добрее.
— Разве война не ожесточает? — задаю ему вопрос.
— Нет, нет. Здесь наоборот, — за камерой стоят товарищи Губера и хором соглашаются с ним. — Мы, когда приходим на войну, мы хотим выжить, хотим жить, хотим отстаивать нашу Родину. Поэтому мы вместе собрались в кучу: ты то делаешь, ты это делаешь. Мы как бы совокупились, хе-хе, — смеётся боец двусмысленности своей фразы. — Вот мы в кучке все и здесь нет ненависти. Наоборот, мы стали людьми. Вот Тёмыч, вообще же говорить не умел! — Дима показывает на соратника. — Тамагочи. А вон, разговорился уже. Большая дружная семья. Есть позывные у нас и всё. Но мы дружные стали. И самое главное, ребята, пацаны, любите жить. Любите жить и жизнь любите. Это самое главное. А жить-то так хочется!..
30 ноября 2022 г
В бомбоубежище много детей. Самые маленькие — два-три года. Там наверху на улице что-то постоянно свистит, бахает и горит. Кто-то гибнет и страдает. Но ребятишки этого не слышат. Бетонные стены убежища надежно оберегают их от тревожных звуков и осколков. А под потолком подземелья, словно под сводами храма, то парит хоровое многоголосье, то музыка льется, то радостный смех звенит. Душу греет. Теплеет изнутри, несмотря на студеную погоду снаружи. Так проходили дни войны в бомбоубежище рубежанской детской школы искусств.
— Здесь не было света, здесь не было тепла. Детей человек сорок. И чтобы их организовать, успокоить, у нас был час игр, — говорит директор школы Елена Ганшина, человек, для которого педагогика это не работа, а настоящее служение, это я понял позже.
— Мы водили хороводы, — продолжает она. — Какие-то маленькие вкусности, сладости им за это давали. Они с большим удовольствием в этом участвовали, потому что было довольно голодно. А потом, когда была просто идеальная тишина, мы первый раз запели, так, что никто не поверил. Здесь в убежище рекреаций много, и отсюда очень хорошее эхо. И мы начали делать здесь концерты. И, узнав об этом, каждый день к шести вечера к нам подтягивался весь микрорайон.
Елена Анатольевна затягивает: «Ой, то не вечер, то не вечер, ой мне малым-мало спалось…» И я с восторгом обнаруживаю, что акустика в этом бетонном подвале не хуже, чем в концертном зале:
— Ох, ничего себе!
— А ведь это я одна, — замечает директор-педагог. — Акустика здесь очень хорошая. Сюда приходили два пожилых мужчины за семьдесят лет, замечательно пели. У нас тут смешанный хор образовался. Потом дети принесли укулеле, стали подыгрывать. Потом подростки сделали такой свой микробэнд с современным репертуаром, и они свои концерты стали устраивать. Так что у нас тут была небольшая концертная жизнь.
В моей голове будто заиграла знаменитая ленинградская симфония Шостаковича, которую исполняли в голодном и страшном блокадном городе. Искусство во все времена спасало людей от мрака войны. Не важно — музыка, театр, живопись или танцы. Тем сильнее это было необходимо детям Рубежного. Хотя почему «было». Они и сейчас остро нуждаются в этих встречах с миром прекрасного. Приходят отогреть души, замороженные прифронтовой стужей и обветренные пока ещё гнётом безысходности. И отогреваются, несмотря на то, что отопления в самой школе нет.
Мы заглядываем в класс фортепиано. Там за инструментом сидят двое: женщина-преподаватель и девочка-ученик. Ребенка зовут Кира, и она растерянно хлопает длиннющими ресницами. Сначала мне показалось, что она пугается моего костюма — в нём я выгляжу, как военный. А может, вовсе и не от того она опешила. Всё-таки эффект внезапности: нагрянула такая делегация, да еще и с видеокамерой.
— А что ты застыла, Кира? — улыбается Елена Анатольевна.
— Ну, давай сыграем «Казачка», — уговаривает девочку учитель. — Вместе. Всё у тебя получится.
Они начинают играть в четыре руки какую-то незамысловатую мелодию, напоминающую вальс. Оба музыканта в теплых куртках. В крохотном кабинете холодно, несмотря на настольный обогреватель, который изо всех сил пыжится надышать теплом.
Денег за педагогическую работу учителя здесь не получают. Школа на освобожденной территории ещё не включена в перечень учреждений Министерства образования РФ и не имеет финансирования. Всё ждут регистрации. А пока учителя официально оформлены как «работники по разбору завалов». Что тоже недалеко от истины, ведь им приходится заниматься и этим. После украинских снарядов повреждена кровля, некоторые стены, побит концертный зал.
— Я, когда увидела разрушения в первый раз, мне показалось, что это никогда в жизни не поднять, — делится с нами Елена Ганшина. — Ни людей не было, ни материалов, ничего. И в паузах между обстрелами я бегала по микрорайону: то там кирпич найду, то трубу. Брала рубероид, грузила на него материалы и тащила этот воз, как тягловая лошадь. Потом стали приходить родители и те, кто когда-то сидел в нашем подвале, приносить цемент, гвозди, что у кого есть, убирать, ремонтировать. И мы начали работать.
В классе хореографии танцуют около десятка мальчишек и девчонок. Среди них Полина.
— Скажи, что тебя пугало в дни войны? — спрашиваю её.
— Очень испугалась, когда в соседней дом прилетело в крышу, — вспоминает Полина, держа за руку свою маленькую сестренку. — Я сидела на диване — и такая вспышка красная. Мы побежали в подвал, и после этого я стала сильно заикаться.
Глаза девочки тут же краснеют и становятся влажными. Я жалею о том, что коснулся больной темы. Пытаюсь сменить её:
— Поль, а о чем ты мечтаешь?
— Хочу, чтобы война закончилась, — с улыбкой произносит она.
— А что после войны? Как ты себе представляешь своё будущее?
— Ну, не знаю, — и вдруг она заплакала.
Елена Анатольевна тут же спешит на помощь. Обнимает девчонок:
— Вспомни, Поль, как было до войны, как мы на конкурсы ездили, помнишь? — Полина кивает в ответ. — Девчонки, всё будет. Если мы пережили стрельбу, самое страшное пережили, то не может быть, чтобы у нас было плохо, — успокаивает детей Ганшина. — Плохо мы уже пожили, теперь давайте поживём хорошо.
Девочки снова улыбались.
Уже в пустом кабинете, покинув танцевальный класс, мы продолжили с Еленой Анатольевной разговор о детях войны.
— Полина… Она ведь была такая восторженная девочка, — объясняет мне директор. — А сейчас она же уже взрослая. Она стала зажатой. И я, когда слушаю, начинаю плакать. Хотя я довольно неслезливый человек. Поэтому ты всё время должен держаться и говорить: «всё хорошо, всё хорошо». И из всей войны я вынесла одно. Страшно не то, что там трупы. Страшно то, что ко всему, оказывается, можно привыкнуть. Вот это страшно. Но мы взрослые. Не хотелось бы, чтобы дети к этому привыкали. А они слишком насмотрелись. Для их детской психики это слишком. Здесь очень нужны дефектологи, реабилитологи. Есть дети, которые просто замолчали. Они не онемели, но они не могут говорить. Есть те, у кого страшное заикание. И для этого срочно нужно заниматься вокалом, потому что в вокале нет заиканий. А вообще я заметила, что во время войны им стало труднее играть на фортепиано. Руки по клавишам не бегут, голова не запоминает нотный текст. И поэтому сейчас их надо привести в обыкновенную детскую эмоциональную норму.
— А за эти три месяца занятий есть какой-то прогресс? — спрашиваю педагога.
— Конечно. Мы их называем «поколением гаджетов», ругаем, что они всё время в телефоне торчат. И вдруг, я смотрю — через полтора месяца в подвале, где нельзя зарядить смартфон, они вдруг стали играть в шашки, узнали, что такое «крестики-нолики» и многие другие игры нашего детства. А главное стали читать книги. Поэтому у них совершенно изменились и ценности, и эмоциональный фон. И сегодняшние занятия им очень нужны. И не только детям, это нужно и взрослым. Родители до такой степени заняты бытом, кострами, очередями за гуманитаркой, заботами, как накормить, напоить семью, что у них уже нет времени полноценно заниматься детьми. А тут школа, коллектив опять же, детям есть с кем поделиться. Они ходят в понедельник, среду, пятницу. Бегут в школу с большим удовольствием. Ну, нет канализации, нет воды. А они стали приносить с собой по двухлитровой бутылке воды. И вот идут они на уроки, все с водой. Тепла нет, воды нет, а мы работаем. Как-то работаем…
Педагоги с большой буквы. Преклоняюсь перед такими…