и машины в одном месте под открытым небом? И даже после прилётов автобусы остаются стоять, привлекая внимание вражеской аэроразведки, хотя часть этой техники еще можно было бы восстановить!
Проехав до администрации, ответа не получаем. Там тоже заперто. Никого нет. Видимо, здесь чиновники по субботам отдыхают. А население прифронтовой Кременной, ежечасно нуждающееся в помощи и решении проблем, подождёт до понедельника, ничего с ними не станется!
Уже после выхода репортажа коллеги, побывавшие в администрации Кременной, рассказывали о гневе местной чиновницы и ругани в мой адрес. Жаловались на меня и в пресс-службу Минобороны. Но ответственный офицер лишь развел руками, не поняв претензий, — я ведь ничего не нарушил. Зато потом в моих соцсетях отписывались люди, явно неравнодушные к администрации Кременной: «Вас, Дмитрий, следует вздрючить за репортаж о 2-й школе в Кременной. Помогаете данными укроармии, пиаритесь на чужом горе? Еще и без спроса сняли всё».
Военный корреспондент федерального российского телеканала будет спрашивать разрешения у местной чиновницы, что ему снимать в зоне СВО, а про что умалчивать? Похоже, эти люди ещё не поняли, что украинская реальность канула в Лету, а на ее место пришла российская законность, в том числе с правами журналистов, которые осуществляют свою профессиональную деятельность. Забавно, что в самом репортаже я слова не сказал про вину кременских чиновников. Но самим фактом рассказа о поврежденных автобусах так их разгневал, что еще долгое время получал от анонимов публичные обвинения в помощи ВСУ и за все последующие прилёты в Кременной, на объектах которых мы ни разу не бывали. Месть обиженных людей она такая. Но даже на это я не реагировал, лишь пообещав, что, если не прекратится травля и клевета, мне придется всем популярно рассказать о проколе чиновников с автобусами, а также других делах в Кременной, законность которых вызывает у меня и горожан вопросы. Травля тут же прекратилась. Ну, да бог с ними.
Едем по частному кварталу в сторону кременских лесов. Куда упадёт следующий снаряд — неизвестно. Это как лотерея. Выехав от дверей городской администрации на полминуты позже, мы тем самым вытягиваем счастливый билет. Снаряд падает в сотне метров впереди нашей машины.
— Я эту ночь вообще не спал, блин, — делится Чистый. — Сны такие дурные снились. Короче, попал я в плен. И почему-то в украинской форме. Они меня за своего приняли. А потом у них там какая-то непонятная барышня из дежурной части говорит: «А вы у него документы проверили?» А у меня в кармане удостоверение моё полицейское! Я давай истории придумывать, что мне нужно в туалет срочно сходить. Куда-то я пошёл, вижу какую-то реку, пытаюсь сбросить удостоверение.
— Успел? — переживаю я, будто речь не про сон.
— Вроде успел, — усмехается командир. — Проснулся. То обычно сны вообще не снятся, то какая-нибудь дичь приснится. Проснусь, думаю, ёпрст, слава богу, что это сон!
— Мне тоже такое снится, бывает, — вспоминаю я. — То мы несёмся прямо на вражеские позиции, я стою в кузове пикапа, и нас обстреливают минами. Самоубийство какое-то. То мне приснилось, будто я в руках держу бомбу, понимая, что она ядерная. И вдруг она звонко падает на бетонный пол, я отпрыгиваю, сжимаюсь весь и жду, когда бахнет. А сам думаю: а каково это — попасть в эпицентр ядерного взрыва? Какие, мол, ощущения? В общем такая ерунда.
— Здесь мне редко сны снятся, — продолжает Чистый. — А дома, в отпуске, особенно после дебальцевской операции, сны снились плохие. Даже вспоминать их не хочется.
— А долго снились? — интересуюсь я. — Когда тебя отпустила эта история?
— Она ж ещё не закончилась, эта история, — грустно констатирует боец. — Поэтому, наверное, будет сниться ещё долго.
Мы уже на окраине Кременной. Этот город, как говорят, «ключ к северу Луганщины». ВСУ пытаются взять его с декабря. Но тщетно.
— В октябре, когда наши вышли из Красного Лимана, с Ямполя, здесь небольшой хаос был. Но понадобилось буквально пару дней, чтобы наладить взаимодействие и оборону города. Специально обученные люди этим занимались, сделали всё профессионально, так сказать, по учебнику. И с октября-месяца здесь такая хорошая оборона. Пару месяцев было сравнительно спокойно. Но с декабря и по сегодняшний день они постоянно пытаются лезть, а мы их уничтожаем. А самый капец был в новогоднюю ночь, когда Владимир Владимирович выступал. Десятиминутка его речи, а тут так грохотало, что не поймёшь: то ли к нам, то ли от нас. Все друг друга с Новым годом, так сказать, поздравляли. Так речь и не послушали.
Подъезжаем к крайнему блокпосту. Боец с позывным «Морячок» тоже вспоминает ту новогоднюю ночь:
— Ярко было, как днём. Поздравляла нас противоположная сторона яро. Люто, я бы даже сказал. Горело всё со всех сторон. Ну, мы, конечно, тоже не оставались в долгу, поддерживали на уровне, — смеется парень. — Ну, потрепали они нам нервишки немножечко, а так в целом праздник удался. Детского шампанского выпили, и всё было хорошо. Дай бог, чтоб такой напряженный Новый год был крайним, чтобы следующий мы обязательно встретили с семьями, родственниками, любимыми людьми. Но сейчас сложилось как сложилось. Стоим на защите Родины и Отечества.
Подходим к бетонным заградительным блокам поста. Там аккуратно в рядок выложены осколки от американского гаубичного снаряда, от «трёх сапогов» который, М777.
Спускаемся в блиндаж. Внутри боец луганской полиции Беларус и пёс с позывным «Чепуха». Собака с аппетитом набрасывается на привезенную нами колбасу.
Незаслуженно, говорят бойцы.
— А почему Чепуха? — спрашиваю их.
— А он бесполезный, — машет Морячок в сторону черного пса с рыжей головой. — Делать ничего не может. Ладно бы, как «звоночек» работал. А так просто на танки бросается.
— Надо было тогда его ПТУРом[8] назвать! — шутит Чистый, и все хохочут.
— Понту с него нету, — добавляет Морячок. — Если бы он хотя бы гусеницу с танка стянул, поменяли бы позывной!
Принёс парням сигарет, а они, оказывается, не курят. Нечасто бойцы от курева отказываются. Говорят, бросили еще в том году. Сигареты стоят дорого, а здоровья и успеха, мол, не приносят. Зачем тогда курить? Даю Морячку сниккерс — к сожалению, больше ничего в рюкзаке не осталось.
— А вообще какая радость-то у бойца? — спрашиваю.
— Чтобы сослуживцы были живы, здоровы, — отвечают. — В семьях было всё хорошо. А так всё у нас есть.
Многие из этих сотрудников ОБТФ МВД ЛНР воюют с 2014 года. Но особенно сложно им пришлось в году прошлом под Харьковом.
— Когда мы зашли в Харьковскую область, это была, честно говоря, эйфория, — вспоминает Морячок. — Потому что в четырнадцатом мы о таком и мечтать не могли.
— Мы как заехали, наверное, месяца два вообще на связь не выходили, — подхватывает Чистый. — Родственники не знали, где мы, что мы. Мы ж до последнего дня всё держали в секрете. Отцы-командиры сказали молчать, мы и молчали до того дня, когда всем стало известно. Нахождение в Харькове было самым тяжёлым временем. Большой объем работы выполнили для успеха Специальной военной операции. Поначалу что? Мы ж сотрудники полиции. И основной фронт обязанностей был направлен на работу с гражданами, с диверсионными группами, находящимися там пособниками ВСУ. Мы работали в этом направлении. А потом наступил такой момент, когда пришлось уже становиться не полицейскими, а полноценными военными. Где-то штурмовиком, где-то сапёром, где-то оператором БПЛА, где-то миномётчиком. Все там по своим направлениям работали. И когда началась эта «перегруппировка», нам даже не верилось, что мы оттуда выходим. Мы же там грызлись до последнего! А выходили с боем уже…
— Мне говорили, — обращаюсь к Чистому, — что вначале СВО российские военные, когда узнавали, что рядом с ними воюют луганчане, увереннее себя начинали чувствовать.
— То, что мы с Донбасса, это влияло не только на военных, которые с нами заходили в Харьковскую область, но и на гражданское население. Из тех местных, кого мы там встречали, сетовали, что вот, мол, мы уже неделю без света. Я говорю: ну, ребята, это война, так бывает. Вот вы не понимаете! — возмущаются они. Говорю: я с Донбасса, я с Луганска. И всё, человек просто замолкал, потому что все прекрасно понимают, сколько мы лет в таких условиях прожили. А ребята, которые с нами заходили, россияне, когда узнавали, что мы — луганчане, сразу и бодрость, и искорка в глазах, уверенность, что приехали ребята опытные, что помогут, расскажут. Так и происходило. Подсказывали. Иной раз и жизнь спасали.
— Население как там было, лояльное? — уточняю у командира спецназа.
— Ну, никто же не будет говорить прямо: я вас ненавижу! Отношение по взгляду можно было понять. Пятьдесят на пятьдесят, я бы так сказал. Но с каждым днём нахождения нас там видно было, что они переходят уже на нашу сторону. Они видят хорошее отношение к ним, в отличие от украинских военных, которые там находились. У нас оно другое. Мы пришли с доброй миссией, мы пришли освободить людей, русский народ. Поэтому к нам стали относиться с пониманием. Когда ухудшилась обстановка, обстрелы усилились, нам приходилось заниматься эвакуацией детей, стариков. Несмотря на обстрелы, сажали их в автобусы, ребята вывозили. Всех желающих мы эвакуировали. Но были, конечно, те, кто остался. Потом мы их видели в украинских роликах, как они ВСУ с пирогами встречали. Хотя, когда наша гуманитарная помощь приезжала, эти же люди стояли в первых рядах. Благодарили, руки зачем-то целовали. А потом эти же лица — с пирогами для ВСУ.
Прощаемся с ребятами, нас догоняют те парни, что стояли на дежурстве. Узнали, что мы с РЕН-ТВ, попросили приветы родным передать. Передали в Тюменскую, Тамбовскую области, Надым, в Подмосковье. Передал привет и боец, которого назвали в честь героя фильма о «вагнерах» в Африке — «Турист». Внешне похож. Хотя сам парень фильма не видел.
— У меня есть и другое объяснение своего позывного, — говорит Турист. — Я домосед, не люблю путешествовать, а тут пришлось. Я уже много что посетил. И в Волгоградской области был, и там, и сям, по всем городам. То ли ещё будет впереди!