утешение. Через год-два слезы забудутся, и снова жизнь пышнее зацветет там, где теперь только ручьи крови. Я твердо надеюсь, что вскоре уж буду свободен и тогда воспользуюсь добротой Стася, а теперь пусть он меня простит за напрасные пока хлопоты и издержки. Письмо от Стаси я получил и писал ей две недели тому назад в Дзержиново; наверное, скучно и тоскливо ей там будет зимой, одной с детьми, без Игнася. А я не помню уже нашего Дзержинова в зимнюю пору — и всегда, когда думаю о нем, оно в мысли соединяется с летом. Я писал уже, что получил твое письмо от 16/Х и карточки Ясика. Спасибо сердечное.
Твой Феликс
А. Э. Булгак [124]
[Орел, Губернская тюрьма] 18 декабря 1914 г.
Дорогая моя Альдона, сегодня я получил твое сердечное письмо с фотографиями моего Ясика. Хочу сразу сегодня ответить тебе, пользуясь возможностью отослать письмо. В этом году всем нам грустно в праздники — и единственно, что придает нам бодрости, это теплые чувства, связывающие нас друг с другом и с теми, с кем мы когда-то были вместе. Когда чувствуешь дружескую руку, когда вспоминаешь радостные минуты, когда получаешь сердечные слова, даже нынешние страдания теряют свое напряжение и снова возвращаются жажда жизни и вера в себя. Настоящий праздник души — слияние человеческих чувств. Сегодня, когда кругом посеяно столько ненависти, когда столько людей брошено друг против друга, — может быть, в сердце не одного человека, обращающего мысль (в праздничные дни) к своим дорогим, опять проснется жажда любви, братания. Так тяжело здесь сидеть теперь — бесполезным и бездеятельным, когда там гораздо хуже, чем здесь, ибо кажется мне, что скоро зло будет побеждено и что мои силы и мысли могли бы пригодиться. Будет объявлена война войне, и она навсегда устранит источники ненависти. Поэтому-то сегодня моя мысль бежит ко всем, кого я люблю и кому хотел бы дать счастье, которое питается уверенностью, что любовь победит и будет хозяином земли. И мне кажется сегодня, что мы живем в такое время, когда ненависть, доведенная до предела, обанкротится и утонет в собственной крови. Можно ли представить себе что-либо более чудовищное, чем эта бойня? Я думаю только о ней, и я хотел бы послать мои новогодние пожелания тем миллионам, которые идут на бойню вопреки своей воле. Безнадежно тоскливо было бы жить сейчас, и здесь и там, на свободе, если бы не эта уверенность, что придет царство правды, любви и счастья. Сегодня я мыслями с вами. Пишу уже лежа ночью, ибо утром я должен отослать это письмо, а днем я написать не мог. Не беспокойся обо мне, Альдона, дорогая, я здоров и надеюсь, что вернусь здоровым и что буду иметь силы жить так, как подсказывает мне моя совесть. Как долго здесь пробуду, не знаю. Здесь ходит много слухов, но они ни на чем не основаны, кроме желания выйти на свободу. Я, впрочем, тоже надеюсь, что в этом, 1915, году выйду уже на свободу. А пока — день за днем — время проходит быстро. Уже почти 5 месяцев прошло, как я уехал из Варшавы.
Твой Феликс
А. Э. Булгак
[Орловская губернская тюрьма] 4 января 1915 г.
Дорогая, милая моя Альдона!
Я получил твое письмо с карточкой моего Ясика и, как всегда, очень был счастлив. Снова милые воспоминания — давние, такие далекие и столь противоположные действительности. И действительность хоть на время как бы отступает в прошлое. А я вот в течение нескольких последних дней хворал немного. Трясла лихорадка, но уже прошла — сегодня вышел из больницы и надеюсь, что не повторится. В общем тяжело у нас в камере, где столько людей и у каждого свое горе. Ужасно трудно так сидеть, не зная, как долго придется ждать. И знаешь, только здесь можно понять, какие огромные силы у человека — душевные силы. Я так пишу — а ведь знаю сам, что происходит теперь там, на воле. Я получаю «Правит, вестник» и пишу к Стасю теперь с просьбой, чтобы он подписался еще на два месяца, — эти вести по крайней мере связывают с жизнью. Из Варшавы я уже очень давно не получал писем.
Я написал такое грустное письмо, и мне досадно, — может быть, ты слишком близко примешь к сердцу, но ведь ты знаешь меня, знаешь, как я люблю жизнь, и как я смотрю на нее, и что всегда-всегда в сердце моем столько любви, что мне вечно слышна музыка полей, и леса, и неба голубого, и что я умею как бы со стороны смотреть на свою тяжелую ношу. И когда я думаю о тебе, когда пишу, мне радостно на душе, как будто бы ты возле меня и я рассказываю тебе о пережитом. Поэтому, дорогая моя, обо мне не беспокойся.
Целую тебя крепко и горячо, моя любимая.
Твой брат Феликс
С. Г. Мушкату[125]
[Орел, Губернская тюрьма] 16 января 1915 г.
…Я ужасно беспокоился, не получая так долго никаких вестей от Зоей и Ясика; с отъездом моим в Орел все сразу как-то вдруг оборвалось. После долгого выжидания я, наконец, получил письмо ваше, а затем открытку. Пожалуйста, пишите мне все, что только будете знать о Ясике и Зосе. Я знаю, что им не может быть хорошо, ведь кому теперь может быть хорошо, когда ужас стал «насущным хлебом».
Я знаю, что Зося не боится горя и перенесет мужественно все, но мысль о крошке нашей — Ясике — сильно беспокоит меня, и я так хотел бы знать о нем все изо дня в день. Мечты — я знаю. Сестра Альдона прислала мне старые фотографии Ясика, и я опять имею его теперь при себе. Не знаю, известно ли вам, что когда нас перевозили сюда, в Орел, все вещи наши по дороге пропали и вместе с ними и все фотографии. У меня все сравнительно хорошо: имею все, что можно здесь иметь, и здоровье до сих пор не покидало меня. Хотя в общем тяжело: столько людей здесь, сижу теперь вместе с 70-ю другими тоже из Варшавы. Всякий измучен, с расстроенными нервами на почве бессмысленной тюремной жизни, вдали от своих и в вечной тревоге за них, с постоянным выжиданием, что что-то должно произойти важное, всю нашу жизнь долженствующее изменить. И все это при общем жалком недостаточном питании и всевозможных лишениях. Стараемся осмыслить эту жизнь занятиями и чтением. Разрешено нам иметь карандаши и тетради, и многие учатся писать и математике. Здесь довольно сносная библиотека. Время проходит очень быстро, и надеюсь, что скоро пройдет — и тогда забудется все. Пишите мне, дорогие, о себе и о жизни в Люблине. Как отразилась на жизни у вас война? Я получаю — брат выписывает мне — «Правительственный вестник». Эту газету нам разрешается получать, и, таким образом, я не совсем отрезан от мировых событий.
А. Э. Булгак
Орел [Губернская тюрьма], 3 февраля 1915 г.
Дорогая, милая моя Альдона!
Я получил твое сердечное письмо от 11/I 1915 г. Не беспокойся обо мне. Правда, я немного болел, но кто теперь не болеет! И лихорадка прошла уже, и о Ясике я уже имею известие. Зося прислала мне письмо, она в Цюрихе, и письмо шло со дня его отправления на почту в Цюрихе всего только 24 дня. Это недолго. Она пишет, что в Закопане Ясик окреп, что только тяжелая дорога из Закопане в Вену утомила его и он простудился, но что теперь уже здоров и своим веселым серебристым смехом может мертвого заставить улыбнуться. И теперь я спокоен — тяжело им там, но кому теперь не тяжело, а они счастливы друг с другом — Ясик с Зосей. И вещи мои нашлись, не знаю только, в каком они состоянии, получу их через 1–2 недели; все-таки жаль было бы, если б они пропали. Будь поэтому спокойна за меня, милая. Пиши мне открытки с видами Вильно — печатные надписи не мешают вовсе, даже если бы были на китайском языке, — а Вильно я люблю, столько воспоминаний, теперь живешь этим да мечтами о будущем.
Целую тебя крепко, дорогая, и детей.
Твой Феликс
А. Э. Булгак [126]
[Орел, Губернская тюрьма] 15 марта 1915 г.
Дорогая моя Альдона!
Спешу написать тебе письмо, так как есть возможность послать его. Открытку с видом собора, отправленную 19/II, я на днях получил, большое тебе спасибо. Поблагодари Стася за «Правительственный вестник», на который он для меня подписался до мая. Наверное, я останусь здесь еще долго, хотя точно ничего не известно.
Мое дело уже находится в Судебной палате, и возможно, что скоро будет суд, в таком случае меня вышлют в Варшаву. Эта неопределенность неприятна, но я уже успел привыкнуть и стать безразличным ко всем этим «удовольствиям». Сегодня не хочется ни о чем думать — такой чудесный солнечный день, солнечный свет заливает нашу камеру, а за окном широкое небо, город, а дальше — поля. Все покрыто белым свежим снегом. А там, из-под окна снизу, звон кандалов — это прогулка каторжников. Через неделю уже праздники. Везде страдания, тяжелый труд и нужда. Единственное светлое — это наши чувства, мечты и уверенность, что грядет лучшее завтра. Посылаю тебе самые сердечные пожелания и объятия. Несмотря ни на что, я уверен, что мы увидимся еще в иных условиях, когда мне больше не нужно будет скрываться и когда работа и муки мои и миллионов других дадут свои плоды…
Я чувствую себя здоровым и сильным, несмотря на все невыносимые условия. Теперь здесь свирепствует брюшной тиф, говорят, что уже умерло много политических заключенных. Точно мы этого не знаем, так как больных сейчас же переводят отсюда в бывшую женскую тюрьму, расположенную рядом, но совсем изолированную от нас. Условия для лечения здесь прямо-таки ужасные. Врача Рыхлинского называют палачом… Никаких лекарств, кроме порошков, больным не дают. Трудно даже увидеть или вызвать фельдшера: больных с высокой температурой оставляют по 5 дней в камере без всякой врачебной помощи. Неудивительно, что здесь так часто умирают наши, особенно из Ченстохова, Лодзи, Домбровского бассейна, те, кто не может получать из дому никакой помощи. Уже умерло шестеро наших, из них пятеро от чахотки… Камера, где я сижу, солнечная, и у нас образовалась сплоченная группа из товарищей, с которыми я живу. Я помогаю другим учиться, и время очень быстро проходит. Обо мне поэтому не беспокойся, дорогая. Мы выписываем себе сало, солонину, немного сыра, селедки — и нам хватает этого. Чувствуем себя хорошо — так мало нужно человеку. Значит, будь