Диктовал сегодня Маше страничку своих мыслей: всё против войны и братоубийства, как он выразился.
Сидела с ним ночь до пятого часа утра и с Буланже, переворачивала его, меняла намоченное белье, поила лекарствами (дигиталис), шампанским и молоком.
Заглядываю в себя и вижу, что всё существо мое стремится к тому, чтоб выходить любимого человека. И вдруг сидишь с закрытыми глазами, и понемногу выступают всякие мечты, целые планы жизни самой разнообразной, самой неправдоподобной… Опомнишься к действительности, и опять нытье в сердце, что замирает жизнь человека, с которым так сжилась и без которого я себя представить не могу. Странная, двойственная внутренняя жизнь. Объясняю себе это своим несокрушимым здоровьем, громадной жизненной энергией, просящейся наружу и находящей себе пищу только в те тяжелые минуты, когда действительно нужно что-нибудь делать: переворачивать, кормить, мыть, лечить больного; не спать – это самое трудное. А как только бездействие, сиденье часами при больном, так жизнь воображения начинает свою работу. Если б не слепнувшие глаза – я бы читала, какое это было бы хорошее развлечение и занятие времени!
9 февраля. Опять бессонная ночь, полная труда и тревог и страданий! Болели печень и живот. Когда ночью он просил его посадить и мне сесть сзади, чтоб поддерживать его – какие я испытывала страдания ощущать жалкие косточки моего мощного силача Левочки, бодрого, сильного и теперь жалкого, страждущего! Никто из ухаживающих не может ощущать того, что я. Кроме душевной боли, я всё время чувствую, что что-то со страданиями отдирается от меня.
На днях Л. Н. сказал: «Всё болит, вся машина разладилась. Нос вытащишь, хвост увязнет, хвост вытащишь, нос увязнет». А сегодня утром, утомленный, говорит: «Как тяжко, умирать не умираешь и не выздоравливаешь». Что-то будет!
Вчера был ясный день, и ему было лучше. Сегодня опять снег идет и темно, серо, на точке замерзания, а вчера было 3° мороза.
Еще вечером вчера опять диктовал Л. Н. Павлу Александровичу Буланже свои мысли.
10 февраля. Опять сегодня ясный день и 3° тепла, и потому наш дорогой больной опять ночь спал хорошо и менее тоски днем, хотя слабость страшная, температура дошла до 36 и 3. Он ничего сегодня не говорит, ничем не интересуется, тихо лежит, пил три раза понемногу кофе, раз шампанского спросил, впрыскивали два раза камфару. Он спокоен, и на меня нашло спокойствие.
Перечитываю сочинение Льва Николаевича «Христианское учение», и мне кажется всё время, что я это всё давно, давно, с детства знаю и сама передумала двадцать раз.
«Цель жизни человеческой в желании блага себе и всему существующему. Достичь этого можно только единением людей между собой…» А кто из нас в раннем еще детстве не испытывал этого чувства, чтоб всем было весело и хорошо? Мама веселая, папа смеялся, няне подарили платье, собачку накормили, с Мишей помирится – и так всё весело, хорошо, потому что всем хорошо. И вот живешь, вырастаешь. Везде страдания, всем не хорошо. На днях газету пересматриваю: в Шемахе землетрясение, погибли в страшных мучениях тысячи людей… Англичане (солдаты) сделали из живых женщин и детей вал и им себя защитили, стреляя в буров, то есть в отцов, мужей, братьев, сыновей этих самых женщин. И уж не веришь, что мое горячее детское желание, чтоб всем было хорошо, имело бы какое-нибудь значение, и руки опускаются. Конечно, это не мешает духу стремиться всё к тому же, к любви, к Богу.
Вечер. Весь день почти Л. Н. спал, вечером подозвал Машу и меня и велел написать Леве, который очень мучился, что огорчил отца своим романом и рекламой, сделанной редактором журнала о том, что роман написан против толстовцев, следующие слова: «Жалею, что сказал слово, которое огорчило тебя. Человек не может быть чужд другому, особенно когда так близко связан, как я с тобой. О прощении речи не может быть… конечно».
Взволновали мою маленькую душу разные объявления о концертах, об исполнении вещей сочинения Сергея Ивановича, и я, как голодный хочет пищи, вдруг страстно захотела музыки, и музыки Танеева, которая своей глубиной так сильно на меня действовала.
12 февраля. Эти дни Л. Н. очень соплив, слаб и мало говорит. Вчера спросил у доктора Волкова, как лечат в простонародье таких стариков, как он, впрыскивают ли им камфару, кто их поднимает, чем питают. Волков ему всё рассказывал, говорил, что лечат так же, но что поднимают и помогают домашние, а часто соседи.
Вернулся Щуровский, привез свою дочку. Саша больна. Стало теплей. Измучилась я и физически и душевно, но Бог дает силы, и то благодарю Его.
13 февраля. Опять плохо проведенная ночь. Вчера весь день температура держалась около 37; сегодня держится на 36 и 5. Но сегодня большая слабость и сонливость весь день, даже не умывался и сонный едва проглотил две маленькие чашечки кофе, два яйца и один стаканчик молока. Утро я спала, весь день сижу с Левочкой и шью разные подушечки, подстилочки и т. п.
Кончила сегодня перечитывать «Христианское учение». Очень хорошо о молитве и будущей жизни.
14 февраля. Ночь тревожная. Давно я не была так слаба и утомлена, как сегодня. Опять сердце мое слабеет, и я задыхаюсь. Читала вчера детям, Варе Нагорновой и барышням свой детский рассказец, еще не конченный, «Скелетцы», и, кажется, понравилось.
Относительно Левочки не знаю, что думать: он всё меньше и меньше ест, всё хуже и хуже проводит ночи, всё тише и тише разговаривает. Ослабление это временное или уже окончательное – не пойму, всё надеюсь, но сегодня опять напало уныние.
Как бы мне хотелось до конца с нежностью и терпением ходить за ним, не считаясь со старыми сердечными страданиями, которые он мне причинял в жизни! А вместе с тем сегодня я горько плакала от уязвленной вечно любви моей и заботы о Льве Николаевиче: спросил он овсянки протертой, я сбегала в кухню, заказала и села около него; он заснул. Овсянка поспела, и когда Л. Н. проснулся, я тихо положила на блюдечко и предложила ему. Он рассердился и сказал, что сам спросит и во всю болезнь пищу, лекарства, питье принимает от других, а не от меня. Когда же надо его поднимать, не спать, оказывать интимные услуги, перевязывать компрессы – он всё меня заставляет делать без жалости. И вот с овсянкой я употребила хитрость: позвала к нему Лизу, А сама села рядом в комнате, и как только я ушла – он спросил овсянку и стал есть, а я стала плакать.
Этот маленький эпизод характеризует всю мою трудную с ним жизнь. Труд этот состоял в вечной борьбе с его духом противоречия. Самые разумные, нежные мои заботы о нем и советы всегда встречались протестом.
15 февраля. Третий день Левочка слабеет и отказывается принимать пищу. Сегодня осложнилось сильной болью в желчном пузыре. Я надела с Машей ему компресс из масла с хлороформом и вместе согревающий; сейчас полегче. Ноги и руки холодеют… Доктора всё дают надежду, но сердце болит невыносимо и плохо надеется.
Сегодня ночь спал довольно много и хорошо, я дежурила до пяти часов утра, потом меня сменила Лиза. Когда Левочка страдал от колючей боли в правом боку, я нагнулась, поцеловала его в лоб и руки, говорю, что мне так жаль его, что он опять страдает. Он слабо взглянул на меня полными слез глазами и тихо сказал: «Ничего, душенька, это хорошо». И я рада, что сегодня в первый раз увидала в нем не мрачное желание ожить, а покорное смирение. Помоги ему Бог, так легче и страдать и умирать.
Больна Саша. Уж и за нее стало страшно. Боже мой, какую мы переживаем мрачную зиму! Два мертворожденных внука, болезнь тяжкая Льва Николаевича – и что еще впереди! Сегодня у Л. Н. температура 36 и 2, а пульс – 100. Впрыскивали опять камфару.
Вечером. Получила письмо от петербургского митрополита Антония, увещевающего меня убедить Льва Николаевича вернуться к церкви, примириться с церковью и помочь ему умереть христианином. Я сказала Левочке об этом письме, и он мне сказал было написать Антонию, что его дело теперь с Богом, что «моя последняя молитва такова: “От тебя изошел, к тебе иду. Да будет воля твоя”». А когда я сказала, что если Бог пошлет смерть, то надо умирать, примирившись со всем земным, и с церковью тоже, на это Л. Н. мне сказал: «О примирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды или зла, а что такое церковь? Какое может быть примирение с таким неопределенным предметом?» Потом Л. Н. прислал мне Таню сказать, чтоб я ничего не писала Антонию.
Сейчас у него усилились боли в правом боку, воспаление держится, и завтра поставят мушку.
Туман, свежо; перед Гаспрой стоит в море пароход, и сирены жалобно кричат. Видно, пароходы стоят на якоре и боятся пускаться в туман.
16 февраля. Сегодня Льву Николаевичу немного лучше: он не страдает ничем, лежит тихо, спал и ночью, и днем лучше. Боюсь радоваться. Уехал Щуровский, приезжает Сливицкий, бывший земским врачом у Сухотиных, человек немолодой, хороший. С утра погода была ясная, теплая, теперь опять заволокло.
Читала, сидя при спящем Льве Николаевиче, о последних годах жизни Байрона. Много незнакомых имен, эпизодов, много специального, но очень интересно. Какой был сильный, значительный человек и поэт! Как правильно относился ко многим вопросам, и теперь еще не дозревшим в обществе. Трогательна кончина и друга его Шелли, утонувшего в море, и его самого, преследующего в Греции цель общего умиротворения.
Удивительно, как бескорыстны доктора: ни Щуровский, ни Альтшуллер, ни бедный, но лучший по доброте из трех – земский врач Волков, никто не берет денег, а все отдают и время, и труд, и убытки, и бессонные ночи. Сегодня поставили мушку к правому боку.
Вечером разломило мой затылок, голова совсем не держится, я прилегла на диване в комнате, где лежит Лев Николаевич, он меня кликнул. Я встала, подошла. «Зачем ты лежишь, я тебя так не позову», – сказал он. «У меня затылок болит, отчего же ты не позовешь, ведь ночью ты же зовешь меня?» И я села на стул. Он опять кликнул. «Поди в ту комнату, ляг, зачем ты сидишь?» – «Да ведь нет никого, как же я уйду?» Пришел в волнение, а у меня чуть не истерика, так я устала.