13 марта. Стало тепло, 13° тепла в тени, и шел теплый дождь. Льву Николаевичу всё лучше и лучше. Всё продолжаю свое дежурство до 5 часов утра; вчера сменяла Саша, сегодня сменит Таня.
Прочла вчера вечером поздно перевод статьи Эмерсона «Высшая душа». Мало нового я нашла в этом сочинении, всё давно сказано и лучше у древних философов. Между прочим, рассуждение, что всякий гений гораздо ближе в общении с умершими философами, чем с живущими близкими семейного очага. Довольно наивное заключение. Разумеется, когда отпадает земная, материальная жизнь, то остаются после умерших философов только их записанные мысли. Так не только гении, но мы все, простые смертные, читая эти мысли, приходим в общение с умершими мыслителями гораздо ближе, чем даже с гениями, но живущими. Живые гении, пока они не сбросили с себя материальную оболочку и не перешли своими произведениями в историю, созданы для того, чтоб поглощать всё существование этих, якобы не понимающих их близких домашнего очага.
Гению надо создать мирную, веселую, удобную обстановку, гения надо накормить, умыть, одеть, надо переписать его произведения бессчетное число раз, надо его любить, не дать поводов к ревности, чтоб он был спокоен, надо вскормить и воспитать бесчисленных детей, которых гений родит, но с которыми ему возиться скучно и нет времени, так как надо общаться с Эпиктетами, Сократами, Буддами и т. п., и надо самому стремиться быть ими.
И когда близкие домашнего очага отдадут молодость, силы, красоту, всё на служение этих гениев, тогда их упрекают, что они не довольно понимали гениев, а сами гении и спасибо никогда не скажут, что им принесли в жертву не только свою молодую, чистую жизнь материальную, но атрофировали и все душевные и умственные способности, которые не могли ни развиваться, ни питаться за неимением досуга, спокойствия и сил.
Служила и я, сорок лет скоро, гению и знаю, как сотни раз поднималась во мне умственная жизнь, всякие желания, энергия, стремление к развитию, любовь к искусствам, к музыке… И все эти порывы я подавляла и глушила и опять, и опять, и теперь, и так до конца жизни буду так или иначе служить своему гению.
Всякий спросит: «Но для чего тебе, ничтожной женщине, нужна была эта умственная или художественная жизнь?» И на этот вопрос я могу одно ответить: «Я не знаю, но вечно подавлять ее, чтоб материально служить гению, – большое страдание». Как бы ни любить того человека, которого люди признали гением, но вечно родить, кормить, шить, заказывать обед, ставить компрессы и клистиры, тупо сидеть молча и ждать требований – это мучительно, а за это ровно ничего, даже простой благодарности не будет, а еще найдется многое, за что будут упрекать. Несла и несу я этот непосильный труд – и устала.
Вся эта тирада у меня вылилась с досады на Эмерсона и на всех тех, кто со времен Сократа и Ксантиппы писали и говорили об этом. Когда между женой гения и ним существует настоящая любовь, как было между нами с Львом Николаевичем, то не нужно жене большого ума для понимания, нужен инстинкт сердца, чутье любви – и всё будет понято, и оба будут счастливы, как были мы. Я не замечала всю жизнь своего труда – служения гениальному мужу, и я почувствовала больше этот труд, когда после чтения дневников мужа увидала, что для большей своей славы он всюду бранил меня; ему нужно было оправдать как-нибудь свою жизнь в роскоши (относительно) со мной. Это было в год смерти моего Ванечки, когда я огорченной душой больше примкнула к мужу – и жестоко разбилась сердцем и разочарованием в нем.
15 марта. Прошлую ночь провел Л. Н. без сна, тоска в ногах, в животе. Температура утром была 36 и 1, вечером 36 и 5. Пульс 86. День он был вял, просматривал газеты и письма, диктовал письмо Лизе Оболенской, мало разговаривал.
Ездила с Машей и Колей от моря, туда пришла с Юлией Ивановной. Волны, прибой, зеленые оттенки. Невесело, ничто не трогает. Никакой весны тут не чувствуешь. То ли дело наша русская, торжественная весна, тронутся снега и льды, взломаются реки, потекут потоки, прилетят птицы, и вдруг всё, точно чудом, зазеленеет, зацветет, заживет… Здесь же немного теплей, чуть-чуть позеленей в парках, а то всё те же камни, те же корявые деревья, безжизненная почва и волнующее море.
Шила опять много.
19 марта. Жизнь так однообразна, что нечего записывать. Болезнь Л. Н. почти прошла, осталась слабость и иногда маленькое повышение до 37° температуры. Пульс утром 80, после еды 92–96. Аппетит большой, но ночи тревожные.
Относительно его расположения духа одно очевидно, что он мрачно молчалив. Беспрестанно застаю его сосредоточенно считающим удары пульса. Сегодня, бедненький, смотрел в окно на солнце и всё просил меня хоть на минутку отворить дверь террасы, но я не решилась, боюсь.
5 апреля. Еще прошло много времени с малыми событиями. Уехали 30 марта Таня и ее семья; 24-го приехал Андрюша. Здоровье Л. Н. почти в том же положении, только пульс очень учащен эти последние три дня. Лечения всякого – без конца. Ночи – вначале все тревожные, болят живот и ноги. И вот приходится растирать ноги, и это мне очень тяжело: спина болит, кровь к лицу приливает и делается истерическое состояние. Вообще всё отрицалось, когда здоровье было хорошо, а при первой серьезной болезни – всё пущено в ход. По три доктора собираются почти через день; уход трудный, и много нас, и все утомлены и заняты, и жизнь личная всех нас поглощена болезнью Л. Н. Он прежде всего писатель, излагатель мыслей, но на деле и в жизни – слабый человек, много слабее нас, простых смертных. Меня бы мучило то, что я писала и говорила одно, а живу и поступаю совершенно по-другому; а его это, кажется, не очень тревожит. Лишь бы не страдать, лишь бы жить, выздороветь… Какое внимание ко времени приемов лекарств, перемены компресса, какое старание питаться, спать, утолять боль!
Убийство министра внутренних дел Сипягина очень взволновало Л. Н.[145] Зло родит зло, и это действительно ужасно. Сегодня Л. Н. долго писал письмо великому князю Николаю Михайловичу и опять излагал ему, как и в письме государю, свои мысли о земельной собственности. Писал ему и о том, что убийство Сипягина может повлечь дальнейшее зло и надо прекратить его, переменив систему управления Россией.
Вчера и сегодня играла во флигеле, одна, очень приятно, часа два с лишком.
Погода отвратительная: буря, холодный ветер, все эти дни 4° тепла днем. Сегодня 7°. Из дома не выхожу, шью, читаю, глаза плохи.
13 апреля. Суббота, вечер накануне Светлого Христова воскресения, и, боже мой, какая невыносимая тоска. Сижу одинокая наверху, в своей спальне, рядом внучка Сонюшка спит. А внизу, в столовой, идет языческая, несимпатичная мне сутолока. Играют в винт, выкатили туда в кресле Льва Николаевича, и он с азартом следит за Сашиной игрой.
Я очень одинока. Дети мои еще деспотичнее и грубо настоятельнее, чем их отец. А отец так умеет неотразимо убеждать в парадоксах и лживых идеях, что я, не имея ни его ума, ни его prestige'а, совершенно бессильна во всех своих требованиях. Он меня крайне огорчает своим настроением. С утра, весь день и всю ночь, он внимательно, час за часом выхаживает свое тело и заботится о нем. Духовного же настроения я не усматриваю никакого решительно. Бывало, он говорил о смерти, о молитве, об отношении своем к Богу, к вечной жизни. Теперь же я с ужасом присматриваюсь к нему и вижу, что следа не осталось религиозности. Со мной он требователен и неласков. Если я от усталости что неловко сделаю, он сердито и брюзгливо на меня крикнет.
11 мая. Мне совестно, что я как бы с недобрым чувством к Левочке и к своим семейным писала свой последний дневник. Мне было досадно за отношение к Страстной неделе всех моих, и я, вместо того чтоб помнить только себя в смысле греховности, перенесла досаду на близких. «Даждь мне зрети прегрешения мои и не осуждати брата моего…»
Сколько прошло уже с тех пор времени, и как тяжело, ужасно опять то, что мы переживаем! После своей последней болезни, воспаления в легких, Л. Н. начал поправляться, ходил с палочкой по комнатам, отлично питался, и варил желудок.
Маша мне предложила поехать по делам в Ясную и Москву, так как очень нужно это было. Подумав, я решила ехать на возможно короткий срок и выехала 22 апреля утром.
Поездка моя вполне была успешна и приятна. Пробыла я день в Ясной Поляне, куда приезжал и Андрюша. Погода была прелестная, я так люблю раннюю весну с нежной зеленью, с надеждой на что-то хорошее, свежее, новое… Усердно занялась счетами, записями, прошлась с инструктором по всем яблочным садам, посмотрела скотину и на заходе солнца пошла в Чепыж. Медунчики, фиалки цвели, птицы пели, солнце за срубленный лес садилось, и природа, чистая, не зависящая от людских жизней и тревог природа доставила мне огромное наслаждение.
В Москве порадовало меня отношение ко мне людей. Такое дружеское, радостное, точно все мне друзья. Даже в магазинах, банках и везде меня приветствовали хорошо после долгого отсутствия. Устроила успешно дела, побывала на передвижной выставке и на выставке петербургских художников; побывала на экзаменационном спектакле и слушала Моцарта, веселую музыку оперетки [ «Все они таковы, или Школа влюбленных»]. Повидала много друзей, собрала в воскресенье свой маленький любимый кружок: Масловы, Маруся, дядя Костя, Миша Сухотин, Сергей Иванович, который мне играл Аренского мелкие вещи, сонату Шумана и свою прелестную симфонию, она больше всего мне доставила удовольствия.
Удовлетворенная, успокоенная, я поехала обратно в Гаспру, надеясь и судя по ежедневным телеграммам, что всё там благополучно. Мне казалось таким удовольствием прожить еще месяц май в Крыму, радуясь на поправление Льва Николаевича. И вдруг, возвратившись 1 мая вечером в Гаспру, я узнаю, что у Л. Н. жар второй или третий день по вечерам. И вот пошло ухудшение со дня на день. Жар ежедневно повышался, и наконец обнаружился брюшной тиф.