Была в концерте Гофмана, чудесный концерт с оркестром Шопена. Очень много было дела с исканием корректора, с печатаньем, переплетом и прочим. Многое не кончила. Занялась и Сашиными денежными делами… Но какое душевное усилие и сколько трат! Напечатано в «Новом времени» мое письмо против Андреева по поводу статьи Буренина: в № 7 февраля 1903 года[149].
15 февраля. У Льва Николаевича сидит старичок, николаевских времен солдат, сражавшийся на Кавказе, и рассказывает ему, что помнит. Л. Н. сегодня и вчера катался по лесу, а утром сидел на верхнем балконе. Он здоров и спокоен. Занялась немного его корреспонденцией: всё больше просительские письма и просящие автографа.
Что было за это время? 1) Родился у Андрюши сын Илья в ночь на 4 февраля. Ездила я на него взглянуть и поздравить Ольгу. 2) Уехали за границу Маша с Колей, и без них очень опустело, но мне стало легче. Это были почти единственные наши гости. Был на Масленице Давыдов, прочел отрывок из своей повести. Были Буланже, Дунаев, и гостила Зося Стахович. Умная, живая девушка, но я испугалась как-то последние дни за мою откровенность с ней.
Саша была в Петербурге и огорчила меня известием о продолжающейся болезни Доры и о нервности Левы.
Теперь нас осталось здесь мало: Саша, Юлия Ивановна, доктор Гедгофт и Наташа Оболенская. Теплая, сырая зима: 2° тепла, вода в лощинах, солнце на небе и снегу почти нигде нет. Сегодня посвежей, 2° мороза и пасмурно.
Очень уж уединенно живем, и я рада опять съездить в Москву. Неестественна наша жизнь помещичья – единицы среди сельского населения. У нас нет общения ни с народом, оно было бы фальшиво, ни с равным себе образованным классом.
Получаю много писем по поводу моего письма. Многие обвиняют Льва Николаевича как начинателя грязной литературы во «Власти тьмы», в «Крейцеровой сонате» и в «Воскресении». Но это недомыслие, непонимание. Многие восхищаются и благодарят меня за письмо, особенно от лица матерей. Но есть и заступники Андреева. А на меня всё это производит такое впечатление, что я посыпала персидским порошком на клопов и они расползлись во все стороны. Я написала письмо в газету – и поднялись письма, статьи, статейки, заметки, карикатуры и проч. Обрадовалась бездарная наша пресса скандалу и пошла чесать всякую чепуху.
Надоело, и тоска у меня эти дни… Одно утешенье – музыка, и другое – исполнение долга ухода и облегчения жизни Льву Николаевичу.
21 февраля. У Миши родилась дочь Таня.
6 марта. Была в Москве – тяжелая болезнь Андрюши, проверка продажи книг, пломбирование зубов, покупки, заказы; концерты: филармонический – кантата Танеева и проч., симфонический – Манфред, увертюра «Фрейшютца» и проч., квартеты Бетховена и Моцарта, пианист Буюкли – As-duf ный полонез Шопена.
Ездила в Петербург. Трогательные Лева и Дора и миленькие мальчики; сестра Таня жалкая безденежьем, брат Вячеслав с некрасивой женой, чуткий и милый. Пробыла один день, две ночи в вагоне. В Москве опять беготня, гости, больной Андрюша, и бессилие тоски и неудовлетворенности среди нервной, безумной траты сил физических и духовных.
В Ясной Поляне лучше. Красота ясных дней, блеск солнца в ледяных, зеркальных, гладких пространствах замерзшей воды, синее небо, неподвижность в природе и щебетанье птиц – предчувствие весны.
Ездили кататься по лесам с Л. Н. Его нежная забота обо мне, хорошо ли, весело ли мне кататься. Ездили в трех санках все. Вечером, когда я его покрывала и прощалась с ним на ночь, Л. Н. нежно гладил меня по щекам, как ребенка, и я радовалась его отеческой любви…
Были скучные, некрасивые Розановы[150]. Кончила корректуру «Анны Карениной». Проследив шаг за шагом за состоянием ее души, я поняла себя, и мне стало страшно… Но не оттого лишают себя жизни, чтоб кому-то отомстить] нет, лишают себя жизни оттого, что нет больше сил жить… Сначала борьба, потом молитва, потом смирение, потом отчаяние и последнее – бессилие и смерть. И я вдруг ясно себе представила Льва Николаевича, плачущего старческими слезами и говорящего, что никто не видел, что во мне происходило, и никто не помог мне… А как помочь? Пустить, пригласить опять к нам Сергея Ивановича и помочь мне перейти с ним к дружеским, спокойным, старческим отношениям. Чтоб не осталось на мне виноватости моего чувства, чтоб мне простили его.
7 марта. Лев Николаевич здоров. Прекрасно катались сегодня по Засеке, всё лесными дорожками, но уже всё тает. Л. Н. ехал с Сашей, я с Левой, а доктор – с Наташей и Юлией Ивановной. Потом я пересела к Льву Николаевичу. Сердце мое прыгало от радости, что он здоров, едет и правит: сколько раз я считала его жизнь конченой, и вот опять он к ней возвращен! И эта радость его здоровья не излечивает моего сердечного недуга; как войду в свою комнату, опять охватывает меня какая-то злая таинственность моего внутреннего состояния, хочется плакать, хочется видеть того человека, который составляет теперь центральную точку моего безумия, постыдного, несвоевременного. Но да не поднимется ничья рука на меня, потому что я мучительно исстрадалась и боюсь за себя. А надо жить, надо беречь мужа, детей, надо не выдавать, не показывать своего безумия и не видеть того, кого болезненно любишь. И вот молишься об исцелении этого недуга, и только.
18 марта. Мне часто кажется, что в жизни моей я была мало виновата перед моими детьми – я слишком их любила, и осуждение их, а иногда и грубость невыносимо больно действуют на мою душу.
Сегодня пошла в библиотеку за книгой. Лева спал; и у меня такое нежное до слез умиление было, когда я посмотрела на его плешивенькую, с черными редкими волосами маленькую голову, на его немного оттопыренные губы и всю худую фигуру его. И так жалко мне стало его, что он храбрится перед жизнью, которая разлучила его теперь с семьей – больной, милой женой и двумя мальчиками. И чем-то кончится болезнь Доры! И так же умиленно я смотрю и на часто мрачно озабоченного Сережу, и на спутавшегося старого ребенка – Илюшу, и на закрывающего на всё разумное глаза легкомысленного, но ласкового Андрюшу, и на любимую Таню, и на больную Машу, и на пока счастливого, но еще бессознательного Мишу, и на такую же Сашу. Так всегда одного хочется: чтоб все были счастливы и хороши морально!
Еду сегодня в Москву, и тяжело, и что-то страшно… Стоит месяц уже солнечная погода, Л. Н. здоров, всё у нас хорошо. Работа во мне идет внутренняя со страшной силой, всё молюсь, особенно по ночам, на коленях перед старинным образом, и так и хочется, чтоб поднятая рука Спасителя наконец поднялась бы надо мной и благословила мою душу на мирное, спокойное настроение.
1 июля. Не писала всю весну и лето; жила чисто с природой, пользуясь прелестной солнечной погодой. Такого жаркого, красивого во всех отношениях лета и такой блестящей весны – не запомню. Не хотелось ни думать, ни писать, ни углубляться в себя. Да и зачем? «Взрывая, возмутишь ключи…»[151]. Жили мирно, спокойно, даже радостно.
Сегодня отвратительный разговор за обедом. Л. Н. с наивной усмешкой, при большом обществе, начал обычно бранить медицину и докторов. Мне было противно (теперь он здоров), но после Крыма и девяти докторов, которые самоотверженно, умно, внимательно, бескорыстно восстановили его жизнь, нельзя порядочному и честному человеку относиться так к тому, что его спасло. Я бы молчала, но тут Л. Н. прибавил, что Руссо сказал, что доктора в заговоре с женщинами; итак, и я была в заговоре с докторами. Тут меня взорвало. Мне надоело играть вечно роль ширмы, за которой прячется мой муж. Если он не верил в лечение, зачем он звал, ждал, покорялся докторам?
Наш тяжелый разговор 1 июля 1903 года не есть случайность, а есть следствие той лжи и одиночества, в которых я жила. Я обвиняюсь своим мужем во всем: сочинения его продаются против его воли; Ясная Поляна держится и управляется против его воли; прислуга служит против его воли; доктора призываются против его воли… Всего не пересчитать… А между тем я непосильно работаю на всех и вся моя жизнь не по мне.
Так вот я отстраняюсь от всего, я измучена вечными упреками и трудом. Пусть Л. Н. хоть остальную свою жизнь живет по своим убеждениям и по своей воле. А я устала служить ширмами и выйду из этой навязанной мне роли.
5 июля. Есть что-то в моем муже, что недоступно моему жалкому, может быть, пониманию. Я должна помнить и понять, что назначение его – учить людей, писать, проповедовать. Жизнь его, наша, всех близких должна служить этой цели, и потому его жизнь должна быть обставлена наилучшим образом. Надо закрывать глаза на всякие компромиссы, несоответствия, противоречия и видеть только в Льве Николаевиче великого писателя, проповедника и учителя.
9 июля. Вернулись из-за границы все дети: Оболенские – Маша с Колей 6-го, Андрюша – 7-го, Лева – 8-го. Андрюша очень худ, слаб и жалок, но очень приятен. Лева, бедный, измучен душевно, очень мне жалок и дорог. Маша поправилась и по-прежнему чужда.
Сегодня Л. Н. почувствовал стеснение в груди и перед завтраком пульс был правильный, 78, а когда он поел картофеля и хлеба с медом, удушья усилились, пульс стал частый и путаный; вчера еще и все последние дни он жаловался на слабость и ночь провел плохую.
Очень я испугалась, и опять ужас перед пустотой в жизни, если не станет Льва Николаевича раньше меня.
10 июля. К вечеру вчера Л. Н. уже стало лучше. Он последние дни слишком много тратился, и верхом, и пешком, а кроме того, поел тяжело. Приезжали вечером молодой кавалергард Адлерберг с огромной, полной женой. Л. Н. его позвал к себе и много расспрашивал о военных действиях: «Что такое развод? Когда на смотру государь садится на лошадь? Кто подводит лошадь?» и проч., и проч. Л. Н. очень занят историей Николая I и собирает и читает много материалов. Это включится в «Хаджи-Мурата».