куда-нибудь переезжала жить с Львом Николаевичем, потому что ему будто бы в Ясной Поляне стало невыносимо, что это пустяки; что посетители и просители везде его найдут и легче не будет, а ломать жизнь на старости лет просто нелепо.
Ездила к Гольденвейзерам. Александр Борисович уехал в Москву; жена же его, брат и его жена были очень приятны. В это же время Лев Ник. приезжал верхом к Чертковым и, по-видимому, очень устал от жары.
После обеда пришло много народу. К обеду приехал сын Лева, оживленный и радостный. Ему приятно быть опять в России, в Ясной Поляне и видеть нас[161]. На террасе происходили разговоры о добролюбовцах[162] в Самарской губернии. Присутствовали: Сутковой, его сестра, Картушин, Марья Александровна, Лев Ник., Горбунов, Лева и я.
Сутковой рассказывал, что эти добролюбовцы соберутся, сидят, молчат, и между ними таинственно должна происходить духовная связь и единение. Лев Ник. ему возражал, но, к сожалению, не помню и боюсь ошибиться в неточности выражения его мысли.
Приезжала мать Черткова. Она очень красивая, возбужденная и не совсем нормальная, очень уже пожилая женщина. Редстокистка[163], тип сектантки, верит в искупление, верит во вселение в нее Христа и религию производит в какой-то пафос. Но – бедная мать, у нее умерло два сына, и она подробно рассказывала о смерти меньшего, 8-летнего Миши. Прошло с тех пор 35 лет, а рана этой утраты свежа, и сердце у нее измучено горем, со смертью ее Миши прекратились для нее навеки все радости жизни. Слава Богу, она нашла утешение в религии.
Лев Ник. брал ванну, желудок у него расстроился, но в общем состояние его здоровья недурно, слава богу!
3 июля. Еще я не оделась утром, как узнала о пожаре в Танином Овсянникове. Сгорел дом, где жили Горбуновы, сгорела и избушка Марьи Александровны. Она эту ночь ночевала у нас, и без нее подожгли ее избу. У нее сгорело всё, но больше всего ее огорчило, что сгорел сундук с рукописями. Всё, что когда-либо было написано Львом Ник., всё было у нее переписано и хранилось в сундуке вместе с тридцатью письмами Льва Ник. к ней. Не могу без боли сердца вспомнить, как она влетела ко мне, бросилась мне на шею и начала отчаянно рыдать. Как было ее утешить? Можно было только ей сочувствовать всей душой. И целый день я вспоминаю с грустью ее прежние слова: «У нас, душечка, райская жизнь в Овсянникове». Свою избушку она называла «дворцом». Сокрушалась очень и о своей старой безногой шавке, сгоревшей под печкой.
Завтра Саша едет в Тулу ей всё купить, что необходимо для непосредственной нужды. Мы ее и оденем, и обставим, как можем. Но где ей жить – не знаю. Она не хочет жить у нас; привыкла к независимости, к своим коровам, собакам, огороду, клубнике.
Лев Николаевич ездил с Левой верхом в сгоревшее Овсянниково и всё повторял, что «Марья Александровна хороша», то есть бодро выносит свое несчастье. Это всё хорошо, но сейчас надо во что-то одеться, что-то есть и пить, а ничего нет. Спасибо, что Горбуновы вытащили всё имущество и не бросят пока без помощи старушку.
Страшная жара, медленно убирают сено, что немного досадно. Здоровье получше, ходила купаться. Вечером приехали Гольденвейзер и Чертков. Лев Ник. играл с Гольденвейзером в шахматы, Чертков сидел надутый и неприятный. Лева очень приятен, участлив и бодрит меня, а все-таки что-то грустно!
Поправила много корректур и отсылаю.
4 июля. Описывала поездку нашу в Москву и к Чертковым, читала английскую биографию Льва Ник., составленную Моодом. Нехорошо; слишком много всюду он выставляет себя, пропагандируя свои переводы (об искусстве) и другие.
Лева сегодня говорил, что вчера случайно подстерег на лице Льва Николаевича такое прекрасное выражение человека не от мира сего, что был поражен и желал бы его уловить для скульптуры. А я, несчастная близорукая, никогда не могу своими слепыми глазами улавливать выражения лиц.
Да, Лев Ник. наполовину ушел от нас, мирских, низменных людей, и надо это помнить ежеминутно. Как я желала бы приблизиться к нему, постареть, угомонить мою страстную, мятущуюся душу и вместе с ним понять тщету всего земного! Где-то, на дне души, я чувствую это духовное настроение; я познала путь к нему, когда умер Ванечка, и я буду стараться найти его еще при моей жизни, а главное, при жизни Левочки. Трудно удержать это настроение, когда везешь тяжесть мирских забот, хозяйства, изданий, прислуги, отношений с людьми, их злобу, отношений с детьми и когда в моих руках отвратительное орудие, деньги – Деньги!
Саша с Варварой Михайловной накупили в Туле всё нужное для Марьи Александровны. Я уже начала вечером работать на нее. У нее всё сгорело решительно, и надо ей всё завести и одеть ее. и вот еще новая забота!
Чертков вечером привозил стереоскопические снимки, сделанные в Мещерском, где гостил у него Лев Ник. И Лев Ник., как ребенок, на них радовался, узнавая везде себя. Гольденвейзер играл, Лева нервно расплакался. Свежо, 12°, и северный ветер.
5 июля. Жизни нет. Застыло как лед сердце Льва Николаевича, забрал его в руки Чертков. Утром Лев Ник. был у него, вечером Чертков приехал к нам. Лев Ник. сидел на низкой кушетке, и Чертков подсел близко к нему, а меня всю переворачивало от досады и ревности.
Затем был затеян разговор о сумасшествии и самоубийстве. Я три раза уходила, но мне хотелось быть со всеми и пить чай, а как только я подходила, Лев Ник., повернувшись ко мне спиной и лицом к своему идолу, начинал опять разговор о самоубийстве и безумии, хладнокровно, со всех сторон обсуждая его и с особенным старанием и точностью анализируя это состояние с точки зрения моего теперешнего страдания. Вечером он цинично объявил, что всё забыл, забыл свои сочинения. Я спросила: «И прежнюю жизнь, и прежние отношения с близкими людьми? Стало быть, ты живешь только настоящей минутой?» – «Ну да, только настоящим», – ответил Лев Ник. Это производит ужасное впечатление! Пожалуй, что трогательная смерть физическая с прежней нашей любовью до конца наших дней была бы лучше теперешнего несчастия.
В доме что-то нависло, какой-то тяжелый гнет, который убьет и задавит меня. Брала на себя успокоиться, быть в хороших отношениях с Чертковыми. Но и это не помогло; всё тот же лед в отношениях Льва Николаевича, всё то же пристрастие к этому идиоту.
Ездила сегодня отдать визит его матери, видела своих внуков. Старушка безвредная; поразила меня своими огромными ушами и количеством съеденной ею при мне всякой еды: варенца, ягод, хлеба и проч.
Кроила Марье Александровне рубашки, шила на машине юбку и рубила платки. Заболела голова.
Были Булыгин, Ге, Гольденвейзер. Ох, как тяжело, как я больна, как я молю Бога о смерти! Неужели это ничем не разрешится и Черткова оставят жить в Телятинках? Горе мне! Хотелось бы прочесть дневник Л. Н. Но теперь всё у него заперто или отдано Черткову. А всю жизнь у нас не было ничего друг от друга скрытого. Мы читали друг другу все письма, все дневники, всё, что писал Лев Николаевич. Понять моих страданий никто не сможет, они так остры и мучительны, что только смерть может их прекратить.
6 июля. Не спала всю ночь. Всё видела перед глазами ненавистного Черткова, близко, рядом сидящего возле Льва Ник. Утром пошла одна купаться и всё молилась дорогой. Я отмолю это наваждение, так или иначе. А если нет, то, ходя ежедневно купаться, я воспитаю в себе мысль о самоубийстве и утоплюсь в своей милой Воронке. Еще сегодня вспоминала я, как давно, давно Лев Ник. пришел в купальню, где я купалась одна. Всё это забыто, и всё это давно и не нужно; нужна тихая, ласковая дружба, участие, сердечное общение…
Когда я вернулась, Лев Ник. поговорил со мной добро и ласково, и я сразу успокоилась и повеселела. Он уехал верхом с Душаном Петровичем, не знаю куда.
Лева (сын) добро и трогательно относится ко мне; пришел на речку меня проведать, в каком я состоянии. А я взяла на себя успокоиться и как можно меньше видать Черткова.
Ездила к Звегинцевой, она мне была рада, болтали по-женски, но сошлись в одном несомненно, это в нашем мнении и отношении к Черткову.
Опоздала к обеду; Лев Ник. не хотел было обедать, но потом я его позвала хоть посидеть с нами, и он с удовольствием съел весь обед, составленный для его желудка особенно старательно. Суп-пюре, рис, яйцо, черника на хлебе, моченном в миндальном молоке.
Вечером шила юбку Марье Александровне, приехал Чертков, пришли Сутковой и Николаев, потом и Гольденвейзер, сыгравший сонату Бетховена, ор. 90, рапсодию Брамса и чудесную балладу Шопена. Потом Лев Ник. разговаривал с Сутковым о секте добролюбовцев и перешли к обсуждению религии вообще. Он говорил, что нужно прежде всего познать в себе Бога, а потом не искать форм и искусственных осложнений вроде чудес, причастия, искусственного молчания для мнимого общения с мистическим миром; нужно устранять всё лишнее, всё, что мешает общению с Богом. И для того чтоб этого достигнуть, нужно усилие; и об этом Лев Ник. написал книжечку, которой очень доволен и которую, сегодня прокорректировав, послал Горбунову для печатанья[164].
Сегодня я меньше волнуюсь и как будто овладела собой, хотя не могу простить Черткову его слово напакостить. Странно! Сколько праздных разговоров, и как немногие понимают, что важно в жизни. Помню, когда я во время моей операции провалилась куда-то в бездну страданий, усыпления эфиром и близости смерти, перед моими духовными глазами промелькнули со страшной быстротой бесчисленные картины земной, житейской суеты, особенно городской. Как не нужны, странны мне показались особенно города: все театры, трамваи, магазины, фабрики – всё ни к чему, всё вздор перед предстоящей смертью. Куда? Зачем всё это стремленье и суета? – невольно думалось мне. «Что же важно? Что нужно в жизни?..» И ответ представился мне ясный и несомненный: «Если уж нам суждено жить на земле по воле Бога, то лучшее и несомненно хорошее дело есть то, что