мы, люди, должны помогать друг другу жить. В какой бы форме ни проявлялась обоюдная помощь – вылечить, накормить, напоить, утешить – всё равно, лишь бы помочь, облегчить друг другу житейские скорби».
И вот, если б Лев Ник. тогда, вместо всех речей, на мой призыв умоляю приехать — приехал бы, а не откладывал, он помог бы мне жить, помог бы в моих страданиях и это было бы дороже всех его холодных проповедей. Так и всегда во всем. Это сходится и с христианством.
7 июля. Утро. Дождь, ветер, сыро. Поправляла корректуру «Плодов просвещения», дошила Марье Александровне юбку. Взяла из дивана Льва Ник. корректуры «Воскресения», пока Чертков еще не пронюхал, где они, и не взял их. Несмотря на погоду, Лев Ник. поехал к своему идолу. Думала сегодня, что хотя последние дневники его очень интересны, но они все сочинялись для Черткова и тех, кому угодно будет г. Черткову их предоставить для чтенья! И теперь Лев Ник. никогда в своих дневниках не смеет сказать обо мне слова любви, это не понравилось бы Черткову, а дневники поступают к нему. В моих же руках всё самое драгоценное по искренности, по силе мысли и чувств.
Очень плохо я соблюла рукописи Льва Ник. Но он мне их раньше никогда не давал, держал у себя, в ящиках своего дивана, и не позволял прикасаться. А когда я решила их убрать в музеи, мы в Москве перестали жить, и я только могла убрать, а не разобрать их. Да и жили-то когда в Москве, я была страшно занята многочисленной семьей и делами, которые просто из-за хлеба насущного нельзя было бросить.
Лева тоже вчера рассорился с этим грубым неотесанным идиотом Чертковым.
Льет дождь, холодно, а Лев Ник. поехал-таки верхом к Черткову, и я в отчаянии ждала сто на крыльце, тревожилась и проклинала соседство с Чертковым…
Вечер. Нет, Льва Ник. еще у меня не отняли, слава Богу! Все мои страданья, вся энергия моей горячей любви к нему проломила тот лед, который был между нами эти дни. Перед нашей связью сердечной ничто не может устоять; мы связаны долгой жизнью и прочной любовью. Я взошла к нему, когда он ложился спать, и сказала: «Обещай мне, что ты от меня не уйдешь никогда тихонько, украдкой». Он мне на это сказал: «Я и не собираюсь и обещаю, что никогда не уйду от тебя, я люблю тебя», – и голос его задрожал. Я заплакала, обняла его, говорила, что боюсь его потерять, что так горячо люблю его и, несмотря на невинные и глупые увлеченья в течение моей жизни, ни минуты не переставала любить его до самой старости больше всех на свете. Лев Ник. говорил, что и с его стороны то же самое, что нечего мне бояться; что между нами связь слишком велика, чтоб кто-нибудь мог ее нарушить, – и я почувствовала, что это правда, и мне стало радостно, и я ушла к себе, но вернулась еще раз и благодарила его, что снял камень с сердца моего.
Когда я уже простилась с ним и ушла к себе, немного погодя дверь отворилась и Лев Ник. вошел ко мне. «Ты ничего не говори, – сказал он мне, – а я хочу тебе сказать, что и мне был радостен, очень радостен наш последний разговор с тобой сегодня вечером…» И он опять расплакался, обнял и поцеловал меня… «Мой! Мой!» – заговорило в моем сердце, и теперь я буду спокойнее, я опомнюсь, я буду добрее со всеми и постараюсь быть в лучших отношениях с Чертковым.
Он написал мне письмо, пытаясь оправдаться передо мной. Я вызывала его сегодня на примирение и говорила ему, что он по крайней мере должен, если он порядочный человек, извиниться передо мной за эти две его грубые фразы: 1) «Если б я хотел, я имел возможность и достаточно связей, чтобы напакостить вам и вашим детям. И если я этого не сделал, то только из любви к Льву Николаевичу»; 2) «Если б у меня была такая жена, как вы, я давно убежал бы в Америку или застрелился».
Но извиняться он ни за что не хотел, говоря, что я превратно поняла смысл его слов и т. д. А чего же яснее? Гордый он и очень глупый и злой человек! И где их якобы принципы христианства, смирения, любви, непротивления?.. Всё это лицемерие, ложь. У него и воспитанности простой нет.
Когда Чертков сходил с лестницы, то сказал, что во второй фразе он считает себя неправым и что если его письмо ко мне меня не удовлетворит, то он готов выразить сожаление, чтоб стать со мной в хорошие отношения. Письмо же ничего не выразило, кроме уверток и лицемерия[165].
Теперь мне всё равно, я тверда своей радостью, что Лев Николаевич показал мне свою любовь, свое сердце, а всё и всех остальных я презираю, и я теперь неуязвима.
Петухи поют, рассветает. Ночь… Поезда шумят, ветер в листьях тоже слегка шумит.
8 июля. Ласка мужа меня совсем успокоила, и я сегодня провела первый день в нормальном настроении. Ходила гулять, набрала большой букет полевых цветов Льву Николаевичу; переписывала свои старые письма к мужу, найденные еще раньше в его бумагах.
Были опять всё те же: Чертков, Гольденвейзер, Николаев, Сутковой. Шел дождь, холодно, ветер. В хозяйстве двоят[166] пар, красят крыши. Саша вяла, в сильном насморке, дуется на меня. Лев Никол, нам прочел вслух хорошенький французский рассказ нового писателя Милля. Ему и вчера поправился рассказ: «La biche ecrasee».
Он был бы здоров, если б не констипация[167].
9 июля. Господи! Когда кончатся все эти тяжелые подлые сплетни и истории! Приезжала невестка Ольга, поднялся опять разговор всё о том же – о моем отношении к Черткову. Он мне нагрубил, а я ему ни единого неучтивого слова не сказала – и мои же косточки перебирают по углам, пересуживая меня и в чем-то обвиняя. Часто удивляюсь и не могу еще привыкнуть к тому, что люди просто лгут. Иногда ужасаешься, пытаешься с наивностью напомнить, объяснить что-нибудь, восстановить истину… И все эти попытки совершенно не нужны; люди часто совсем не хотят правды; им это и не нужно, и не в их пользу. Так было со всей чертковской историей. Но я больше об этом говорить не буду. Довольно всяких других тревог.
Сегодня Лев Ник. с Левой поехали верхом по лесам. Шла черная, большая туча; но они прямо поехали на нее и даже не взяли ничего с собой. Лев Ник. был в одной тонкой белой блузе, Лева в пиджаке. Я прошу всегда Льва Ник. мне сообщать свой маршрут, чтобы можно было выслать ему платье или экипаж. Но он не любит этого делать. И сегодня разразилась сильная гроза, ливень, и я полчаса бегала по террасе в страшной тревоге. И опять это болезненное сжимание сердца, прилив крови к голове, сухость во рту и всех дыхательных органах и отчаяние в душе.
Вернулись мокрые, я хотела помочь растереть Льва Николаевича спиртом – спину, грудь, руки и ноги, но он сердито отклонил мою помощь и едва согласился на то, чтобы его потер его слуга, Илья Васильевич.
Ольга почему-то озлилась, не осталась обедать и увезла детей. Весь день потом болела голова, нездоровилось, температура поднялась немного (37 и 5), и я уже ничего не могла делать, а работы много, особенно по изданию, которое совсем остановилось. Вечером я почувствовала изнеможение, легла в своей комнате, заснула и, к сожаленью, проспала весь вечер, просыпаясь несколько раз.
Приехали Чертков и Гольденвейзер. Пришел Николаев, который, по-видимому, очень раздражает Льва Ник. своими разговорами. Л. Н. играл в шахматы с Гольденвейзером, который потом немного поиграл. Чудесная мазурка Шопена! Всю душу перевернула! Лева-сын тревожен о заграничном паспорте, который сегодня не выдали ему в Туле, требуя от полиции свидетельства о беспрепятственном выпуске его из России, а Лева находится под судом за напечатание в 1905 году брошюр «Где выход?» и «Восстановление ада». Всё и это тревожно.
12° тепла, сыро, неприятно. Саша грубо, дребезжаще кашляет – и это тревожно тоже. И что-то вообще кончается. Не жизнь ли моя или кого из близких?
Чертков привез мне не полный, как обещал, альбом снимков с Льва Николаевича, некоторые прекрасные; мать его прислала мне книжечку «Миша» о ее умершем мальчике. Я прочла, очень трогательно, но в ее отношениях к Иисусу, к Богу, даже к ребенку – много искусственного, мне непонятного.
10 июля. Лев Николаевич, разумеется, не посмел в дневнике своем написать, как он поздно вечером вошел ко мне, плакал, обнимал меня и радовался нашему объяснению и нашей близости, а везде пишет: «Держусь». Что значит держусь! Большей любви, желания блага, бережности нельзя дать, чем я отдаю ему. Но дневники отдаются Черткову, он их будет издавать, он всему миру постарается повестить, что, как он говорил, от такой жены, как я, надо застрелиться или бежать в Америку.
Уехал сегодня Л. Н. верхом с Чертковым в лес: какие-то там будут разговоры. Подали лошадь и Булгакову, но его устранили, чтоб не нарушал их уединения. Вот мне приходится держаться, чтоб ежедневно видеть эту ненавистную фигуру.
В лесу раза два слезали зачем-то, и Чертков, направив свой аппарат на Льва Ник., снимал его в овраге. Приехав, Чертков хватился, что потерял часы. Он нарочно подъехал к балкону и сказал Льву Ник., где думает, что потерял часы. И Л. Н., жалкий, покорный, обещал после обеда пойти искать часы господина Черткова в овраге.
К обеду приехали приятные гости: Давыдов, Саломон и Ге. Давыдов привез мне прочтенное им «Воскресение» для нового издания, но много еще мне над ним придется работы. Работу эту взял на себя и сын Сережа.
Я думала, что Льву Ник. будет совестно потащить всех нас, почтенных людей, в овраг искать часы господина Черткова. Но он так его боится, что не остановился даже перед положением быть смешным: случилось исканье часов Черткову целым обществом в восемь человек. Мы топтались все в мокром сене и часов не нашли. Да и бог его знает, где этот рассеянный идиот их потерял! И почему надо было фотографировать на неудобном мягком и мокром сене?.. Лев Ник. во всё лето в первый раз позвал меня с ним погулять, мне это было так радостно, и я с волнением ждала, что нас минует этот овраг с часами. Но, конечно, ошиблась. На другое утро Лев Ник. встал рано, пошел на деревню, созвал ребят и с ними нашел часы в овраге.