Утром я решила уехать из дому, хотя бы на время. Во-первых, чтоб не видать Черткова и не расстраиваться его присутствием, тайными заговорами и всей его подлостью и не страдать от этого. Во-вторых, просто отдохнуть и дать Льву Николаевичу отдых от моего присутствия со страдающей душой. Куда я поеду жить, я не решила еще; уложила чемодан, взяла денег, работу письменную и думала или поселиться в Туле, в гостинице, или ехать в свой дом в Москву.
Поехала в Тулу на лошадях, которых выслали за семьей Андрюши. На вокзале я его окликнула и решила, проводив их в Ясную, ехать вечером в Москву. Но Андрюша, сразу поняв мое состояние, остался со мной, твердо решив, что не покинет меня ни на одну минуту. Делать нечего, согласилась и я вернуться с ним в Ясную, хотя дорогой часто вздрагивала при воспоминаниях обо всем том, что пережила за это время, и при мысли, что всё опять пойдет то же, сначала.
Езда взад и вперед, волнение – всё это меня очень утомило, я едва взошла на лестницу и прямо легла, боясь встретить мужа и его насмешки. Но неожиданно вышло совсем другое и очень радостное. Он пришел ко мне добрый, растроганный; со слезами начал благодарить меня, что я вернулась.
– Я почувствовал, что не могу решительно жить без тебя, – говорил он плача, – точно я весь рассыпался, расшатался; мы слишком близки, слишком сжились с тобой. Я так тебе благодарен, душенька, что ты вернулась, спасибо тебе…
И он обнимал, целовал меня, прижимал к своей худенькой груди, и я плакала тоже и говорила ему, как по-молодому, горячо и сильно люблю его и что мне такое счастие прильнуть к нему, слиться с ним душой, умоляла его быть со мной проще, доверчивее и откровеннее и не давать мне случая подозревать и чего-то бояться… Но когда я затрагивала вопрос о том, какой у него заговор с Чертковым, он немедленно замыкался и делал сердитое лицо и отказывался говорить, не отрицая тайны их заговора.
Вообще, он был странный: часто не сразу понимал, что ему говорят, пугался при упоминании Черткова. Но слава богу, я опять почувствовала его сердце и любовь. Права же свои после смерти моего дорогого мужа пусть отстаивают уж дети, а не я.
Вечер прошел благодушно, спокойно, в семье, и, слава богу, без Черткова. Здоровье и Льва Ник., и мое нехорошо.
26 июля. С утра грустное известие о нездоровье дочери Тани, она лежит. Очень зовет в Кочеты Льва Николаевича, но не меня, и я ужасно боюсь, что он уедет, но тогда и я с ним. Доктор наш говорит, что дизентерия прилипчива, и я боюсь, что Лев Ник. при ослабевшем организме и болезни печени и кишок заразится от Тани.
Сыновья мои очень добры, солидарны между собой и со мной. Саша злобно на меня смотрит, как все виноватые. Нагрубив мне и наплевав чуть ли не в лицо, она дуется на меня, и без памяти ей хочется увезти от меня отца; но я брошу всё и вся и уеду за ним, конечно.
Много позировала для бюста своего, и работа Левы подвигается. Сегодня тепло, сыро и ходили тучки, но дождя не было. Косят овес, лежит еще не связанная рожь, кое-что убрали.
27 июля. Утро. Опять не спала всю ночь: сердце гложет и гложет, и мучительна неизвестность какого-то заговора с Чертковым и какой-то бумаги, подписанной Львом Николаевичем вчера. (Это было, по-видимому, приложение к завещанию, составленное Чертковым и подписанное Львом Ник.[171]) Эта бумага – месть мне за дневники и за Черткова. Бедный старик! Что готовит он своей памяти после смерти?! Наследники ничего не уступят Черткову и будут всё оспаривать, потому что все ненавидят Черткова и все видят его хитрое, злое влияние. Непротивление оказалось, как и надо было ожидать, пустым словом.
Вечером 27 июля Булгаков отрицал свое участие в бумагах и подписях Льва Николаевича. Может быть! Тут ничего не поймешь. Когда спросила дочь Сашу, что она знает о завещании и бумаге отца, о которой у Льва Ник. таинственные переговоры с Чертковым, она, как всегда, зло и грубо ответила, что ничего не скажет. Не оскорбительно разве жене, что тайны с дочерью и Чертковым, а от меня всё скрывают?
Как только встала, пошла с Ванечкиной корзиночкой бродить по лесам. Первое, что увидала в лесу, был Л. Н., который сидел на своем стульце-палке и что-то записывал. Он удивился, увидав меня, и как будто испугался, поспешно спрятав бумагу. Подозреваю, что он писал Черткову.
Ходила я часа два с половиной и думала, как хорошо в природе без хитрых и злобных людей. Дурочка Параша стережет телят, веселая, добрая, набрала и принесла мне несколько негодных грибов, но с таким добродушием! Два пастуха ласково со мной поздоровались и прогнали мимо меня наше стадо. Я вглядывалась в выражение глаз коров и убедилась, что они только природа, без души.
Мальчики шли, собирали грибы, веселые, бесхитростные… На гумне, у риги расположились поденные девушки (дальние) и яблочные сторожа обедать. Все бодрые, веселые; никаких у них нет задних мыслей, бумаг, заговоров с хитрыми дураками вроде Черткова. Всё просто, откровенно, ясно и весело! Надо бы слиться с природой и народом; легче бы было (без) этого ложнонепротивленского смрада нашей жизни.
С Львом Ник. опять молчаливо и холодно. Легла перед обедом и спала ½ часа. В голове немного просветлело, и я могла после обеда немного заняться изданием. Послала Стаховичу статьи и письмо, писала в типографию. Днем позировала Леве. Была сильная гроза и ливень, портит хлеб. Л. Н. с Душаном Петровичем ездил верхом и попал под дождь. Потом Лев Ник. играл в шахматы с Гольденвейзером и позднее слушал игру приехавшего сына Сережи (полонез Шопена, что-то Шумана, «Шотландские песни», мазурка Шопена). Очень было приятно. Сашу почти не вижу, она сидит больше у себя и со своей точки зрения наговаривает каждому обо мне, что хочет, а вечером пишет свой дневник, опять-таки со своей личной, недоброжелательной точки зрения.
Часов в 12 ночи мы еще сидели вдвоем с Сережей, и я ему рассказала всё, что мы пережили за это время. Как и всем, ему всё время хотелось осуждать меня; одна собака тявкнет на кого-нибудь, дернет – и вся стая за ней разрывает жертву. Так и со мной. И все стремятся меня разлучить с Львом Николаевичем. Но этого им не удастся.
28 июля. Приехала Зося Стахович; непременно хотела, чтоб я ей рассказала обо всем, что мы пережили за это время. Я ей сообщила все подробности, она осудила меня за то, что я так настоятельно требовала дневники Льва Ник., но она, хотя и очень умна, но девушка и никогда не поймет той связи, которая образуется между мужем и женой после 48-летнего супружества.
Скучно болтать без дела, еще скучнее позировать для Левы. Он всё время нервничает, кричит: «Молчите, молчите!», как только я слово скажу, и меня очень стало утомлять это бесконечное позирование. Сегодня стояла почти iVi часа. Люблю теперь жизнь спокойную, занятую полезным делом, дружную, без лишних гостей и с близкими, милыми людьми, изредка посещающими нас только из любви, а не с какими-нибудь целями.
Вечером, после того как Лев Ник. играл с Гольденвейзером в шахматы и пил чай с медом, он ушел к себе и показался мне грустным. Я пошла за ним и сказала ему, что если он скорбит о том, что не видит Черткова, то мне его жаль, пусть он его позовет к нам. И Лев Ник., по-видимому, искренно и несомненно правдиво сказал мне: «Нисколько я об этом не скорблю, я тебя уверяю! Я так спокоен, так рад, мне совсем не нужен Чертков, лишь бы с тобой всё было любовно и ты была бы спокойна».
И я была так счастлива, что это сомнение снято с души моей и что не я причиной разлуки Левочки с Чертковым, а как будто сам он рад освободиться от гнусного давления Черткова на него. И так мы дружно, любовно, по-старому обнялись со слезами, и с таким счастьем в душе я ушла от него!
Теперь ночь, он спит, и мне хотелось бы еще взглянуть на его любимое мной столько лет, изученное до последних подробностей, милое старенькое лицо. Но мы не вместе – живем через коридор в разных комнатах, и я всю ночь прислушиваюсь к нему.
Нет, господин Чертков, я уже не выпущу больше из моих рук Льва Николаевича и не уступлю его. Я всё сделаю, чтоб Чертков опротивел ему и никогда бы его не было в моем доме.
Вечером Лев Ник. прочел нам вслух остроумный рассказец Милля «Le repos hebdomadaire», который ему очень понравился, и начало рассказа «Le secret».
29 июля. Повеяло от нашей жизни прежним спокойным счастием, и жизнь наладилась. Слава Богу! Уже пять дней ни Чертков к нам не ездит, ни Лев Ник. к нему. Но при воспоминании о нем и возможности вновь их сближения что-то поднимается со дна души, клокочет там и мучает меня болезненно. Ну, хоть пока отдых!
Зося Стахович вносит много оживления и очень приятна. Лев Ник. ездил верхом, но всё дожди. Занялась корректурой и восхищалась «Казаками». И как сравнительно бедны и жидки новые рассказцы!
Писала дочери Тане, племянницам: Лизе Оболенской и Варе Нагорновой, Марусе Маклаковой. После обеда пришел Николаев, и Лев Ник. с ним беседовал о Генри Джордже и о справедливости; слышала отрывочно их разговор, который, очевидно, утомлял Л. Н. Зося Стахович оживленно и весело рассказывала о Пушкине, что читала, и говорила его стихи.
Потом устроили игру в винт; Саша хотела меня устранить, но когда я решительно взяла тоже карту, она сделала злое лицо и ушла. Мы весело взяли с Львом Ник. большой шлем без козырей. Я не люблю карт, но грустно оставаться в одиночестве, когда все близкие за карточным столом, оживленные и веселые. День прошел мирно и без Черткова. Лев Ник. сегодня здоровьем лучше и бодрее.
30 июля. Целый день ничего не приходится делать: суета, скучные заботы о еде, об устройстве приезжих, о посеве ржи, о ремонте погреба, и проч., и проч., а за всё это вечные упреки, осуждение, предписывание мне материальности.
Позировала час Леве; потом ушла одна за грибами, проходила часа два, грибов нет, но хорошо уединение и природа.
Семья Бирюкова, приехавшая к нам, пять человек, будет нам, очевидно, в тягость, так как дети крикливы и очень непривлекательны. От шума, крика, граммофона, лая пуделя, громкого хохота Саши трещит моя еще слабая голова, а когда вечером сели играть в карты и это был бы отдых моей голове и глазам, меня, как всегда, оттерли от игры. Я, как приживалка, всем разливала чай, а приживалка Варвара Михайловна – чужая, молодая – уселась, конечно, за карточный стол, чему очень была рада Саша; но чуткий Лев Ник. понял, что я огорчилась, и, когда я ушла, чтобы не расплакаться, спросил меня: «Куда ты?» Я сказала: «В свою комнату».