Ночью приехали Л. Н., Саша и доктор, и вместо радости я упрекнула ему, расплакалась и ушла к себе, чтоб дать ему отдохнуть от дороги.
23 сентября. Ну вот и свадебный день. Я долго не выходила из своей комнаты и проплакала одна. Хотела было пойти к мужу, но, отворив дверь, услыхала, что он что-то диктует Булгакову, и ушла бродить по Ясной Поляне, вспоминая счастливые времена – не очень их было много – моей 48-летней брачной жизни.
Просила потом Льва Ник. позволить нас фотографировать вместе. Он согласился, но фотография вышла плохая – неопытный Булгаков не сумел снять.
К вечеру Л. Н. стал как-то мягче и добрее и мне стало легче на душе. Почувствовала некоторое успокоение, точно я действительно нашла вновь свою половину.
24 сентября. Недолго был добр Лев Ник. Опять он кричал на меня за то, что я, узнав в Таптыкове от француженки, бывшей гувернантки Дитерихсов, что у Черткова читали рассказ Л. Н. «Детская мудрость», просила и мне его дать прочесть. Когда в доме, и даже у Льва Ник. не оказалось ни одного экземпляра, я почувствовала досаду и горечь сердца и сказала, что Чертков, конечно, поспешил отобрать рукопись, потому что он коллекционер и больше ничего. За это страшно рассердился Лев Ник. и так накричал на меня, что я опять неутешно плакала. Ушла в елочки, пилила там ветки, потом копировала фотографии, читала корректуру и весь день почти не видала мужа.
25 сентября. Радуюсь, что муж мой хотя бы фактически со мной, и начинаю успокаиваться. Но как далек он от меня душой! Я люблю его больше, чем он меня.
Лев Ник. читает с интересом книгу Малиновского «Кровавая месть», ездил верхом.
26 сентября. С утра всё было мирно и хорошо. Саша с Варварой Михайловной уехали в Таптыково к Ольге, с нами осталась Марья Александровна; я копировала фотографии. Проходя через кабинет Льва Ник., увидала, что портрет Черткова, который я в отсутствие Л. Н. перевесила на дальнюю стенку, заменив его портретом отца Л. Н., снова повешен над головою и креслом Льва Ник., в котором он всегда сидит. Мне тяжело было видеть портрет этого ненавистного мне человека ежедневно над Львом Ник., когда я по утрам приходила с ним здороваться; я и удалила его. То, что Лев Ник. восстановил его на прежнее место, привело меня опять в страшное отчаяние. Не видая его, он не мог расстаться с его портретом. Я сняла его, изорвала на мелкие части и бросила в клозет.
Разумеется, Лев Ник. рассердился, справедливо упрекал меня в лишении свободы (он теперь вдруг на этом помешался), о которой всю жизнь не только не заботился, но и не думал. К чему свобода, когда мы всю жизнь любили друг друга и старались сделать всё приятное и радостное друг для друга?
Опять я пришла в безумное отчаяние, опять поднялась ревность к Черткову самая едкая, и опять я доил акал ась до изнеможения и головной боли. Думала о самоубийстве, думала, что надо убрать себя из жизни Льва Ник. и дать ему желанную свободу. Я пошла в свою комнату, достала фальшивый пистолет, пугач, и, думая приобрести себе настоящий, попробовала выстрелить из пугача. Потом, когда Лев Ник. вернулся с верховой езды, я выстрелила и вторично, но он не слыхал.
Марья Александровна, думая, что я стреляться хочу по-настоящему, не разобрав, в чем дело, написала Саше в Таптыково письмо, чтоб Саша приезжала, потому что мама стрелялась или что-то в этом роде. Я ничего об этом не знала, слышу, ночью подъезжает экипаж и кто-то стучится. Было очень темно, и я удивилась, кто бы это мог быть. Выхожу, вижу – Саша и Варвара Михайловна. Очень меня это удивило. «Что случилось?» – спросила я. И вдруг на меня в два голоса посыпались такие грубые речи, такие злые упреки, что я долго не могла опомниться. Пошла наверх, Саша и Варвара Михайловна с криками за мной. Наконец я потеряла терпенье и страшно рассердилась. Что я им двоим сделала? В чем моя вина?!
К сожалению, и я начала кричать: говорила, что выгоню их из дому, что завтра же разочту эту приживалку, подлизывающуюся к Саше. Марья Александровна, поняв свою ошибку, стала плакать и просить этих двух разошедшихся крикуний уйти из ее комнаты. Но эти две злючки не скоро успокоились и на другое утро, уложив свои вещи, забрав лошадей, собак, попугая, уехали в Телятинки, в Сашин дом. Сами виноваты и сами озлились и сделали дурной поступок.
27 сентября. Остались мы, старики, одни. Лев Ник. поехал один верхом по шоссе, я за ним в кабриолете. Он, видимо, нарочно, постоянно оглядываясь, ехал всё дальше и дальше, ожидая, что я наконец озябну (я плохо оделась) и вернусь. Но я не вернулась, простудилась, получила потом насморк, но до дому доехала с ним. Мы сделали тогда 17 верст, и он проспал до 7½ часов, обедали в 8 часов.
Вечером Лев Ник. играл в шахматы с Хирьяковым, был сонлив, вял, и расстроился у него желудок. Очевидно, эта верховая езда в холод и страшный ветер дурно повлияла на него.
Несмотря на неприятности, я много занималась изданием и корректурами.
28 сентября. Всё так же занималась в одиночестве и с тяжелым камнем на душе. Не только мне не помогают выздороветь, но всё делают, чтоб мучить меня! Даже случайности против меня! Лев Ник. ездил верхом в Овсянниково к Марье Александровне и встретил Черткова, ехавшего к Ольге в Таптыково. Так и защемило сердце, когда я подумала о той радости, которую они оба испытали. Но Лев Ник. с лошади не слезал и поговорил недолго; aparte никакого не было, так как ехали еще Дима и Ростовцев.
Во весь день Л. Н. ел очень мало, начинался насморк, и изредка он кашлял; разумеется, вчерашняя поездка не могла обойтись даром; да и в Овсянниково ездить и далеко, и очень холодно было. Никогда ему даром не обходились поездки в Овсянниково.
29 сентября. Тихо, дружно с Львом Ник. и потому хорошо! Когда он завтракал, я сидела с ним и тоже начала что-то есть, кажется, блинчики с творогом. Надо было видеть, как он обрадовался, когда на вопрос, кому я кладу блинчики, я сказала: «Себе». – «Ах, как я рад, что ты наконец начала есть!» Потом принес мне с такой любовью грушу и просил ее непременно съесть. Вообще он без посторонних опять по-старому добр и ласков со мной, и я чувствую, что он мой. Но что-то он не бодр, и я беспокоюсь. Сама была подвижна весь день: пилила сучья в елочках, ездила в Колпну покупать рожь и муку. Ясный, морозный день, красиво по-осеннему.
30 сентября. У Льва Ник. сильная изжога с утра. Это всегда плохой признак, и мне тревожно, тем более что он что-то уныл. Отъезд Саши был для него новой и неожиданной неприятностью. И неужели на ней такая непроницаемая броня, что ей не жаль делать неприятное старику отцу своим бегством из дому? Несмотря на физическое недомогание, Лев Ник. поехал с глупым Душаном верхом и долго ездил по лесам и оврагам. Говорю глупым, потому что на то держат доктора, чтоб он следил за состоянием здоровья Л. Н., а не допускал его делать неразумное.
Опять ледяной ветер и солнце. У меня насморк, на душе тоскливо. Наклеивала газетные вырезки, убирала журналы, занималась хозяйственными распоряжениями и изданием, но нет ни здоровья, ни энергии, ни прежней работоспособности. Я скоро умру.
1 октября. Приехал утром Гольденвейзер, играл в шахматы с Льв. Ник. вечером. Днем приезжала Саша и повезла Гольденвейзера к Чертковым. Хотела я было предложить и Льву Ник. ехать туда, но как только подумала об этом и заговорила с мужем – слезы подступили к горлу, я вся заволновалась, затряслась; кровь бросилась в голову, меня всю точно изранило что-то, особенно когда я увидала в лице Льва Ник. радость от мысли снова видеться с Чертковым. Дошла опять до отчаяния и ушла к себе плакать. Спасибо моему милому мужу, что он не поехал к Черткову, а поехал опять верхом в лес и по оврагам и очень устал.
Кончила работу над «Детством» и читала корректуру «О деньгах». Льет дождь и ветрено.
2 октября. Утром приехал милый Павел Иванович [Бирюков], всегда мягкий, сочувствующий, умный и добрый. Рассказывая ему о своем горе, я плакала. Он тоже не любит Черткова и понял меня.
Льву Ник. всё хуже; расстроился желудок, он никуда не ходил и всё спал. После обеда хорошо беседовали, приехал сын Сережа. Играли все в шахматы.
3 октября. Утром Лев Ник. гулял, потом недолго ездил верхом, весь окоченел, ноги застыли, и, чувствуя себя ослабевшим, он даже не снял холодных сапог, повалился на постель и заснул. Он долго не приходил к обеду, я обеспокоилась и пошла к нему. Л. Н. как-то бессмысленно смотрел, беспрестанно брал часы и справлялся, который час, поминая об обеде, но тотчас же впадал в забытье. Потом, к ужасу моему, он стал заговариваться, и вскоре началось что-то ужасное! Судороги в лице, полная бессознательность, бред, бессмысленные слова и страшные судороги в ногах. Двое и трое мужчин не могли удержать ног, так их дергало.
Я, благодаря бога, не растерялась; со страшной быстротой налила мешки и бутылки горячей водой, положила на икры горчичники, мочила голову одеколоном, Таня давала нюхать соли; обложили всё еще ледяные ноги горячим; принесла я ром и кофе, дали ему выпить. Но припадки продолжались, и судороги повторились пять раз.
Когда, обняв дергающиеся ноги моего мужа, я почувствовала то крайнее отчаяние при мысли потерять его, то раскаяние, угрызения совести, безумная любовь и молитва со страшной силой охватили всё мое существо. Всё, всё для него – лишь бы остался хоть на этот раз жив и поправился бы, чтоб в душе моей не осталось угрызения совести за все те беспокойства и волнения, которые я ему доставила своей ненавистью и своими болезненными тревогами.
Принесла я и тот образок, которым когда-то благословила своего Левочку на войну тетенька Татьяна Александровна, и привязала его к кровати Льва Николаевича.
Ночью он пришел в себя, но решительно не помнил, что с ним было. Голова и члены болели, температура была сначала 37 и 7, а потом постепенно падала до 36 и 7.
Всю ночь просидела возле своего больного на стуле и молилась о нем. Он спал недурно, изредка стонал, но судороги прекратились. Приехала в ночь дочь Таня Сухотина.