16 июня. Весь день шел дождь и была гроза, всё повеселело в природе и в народе. Левочка вернулся от Буткевичей что-то невеселый и молчаливый. Маша, моя дочь, узнает ужасные вещи в деревне, в среде работников и крестьянских девок, всем этим пачкается морально, поражается, огорчается и приносит на себе, рассказывая нам эту моральную грязь, домой. Ведь это ужасающе! Я рассказала это Левочке; он на это сказал, что не отворачиваться надо, а помочь им выйти из этого грубого невежества. Помочь – да, ему, мне даже можно пытаться помогать, но ей, 20-летней, невинной девушке! Он ее втолкнул в эту грязную среду; пусть отвечает за нее Богу и своей совести, а я, по своей натуре, не могу, я умру, задохнусь в этой среде, если сунусь туда, и на Маше вижу, до какой степени навязано ей то, от чего всякая девушка должна с ужасом шарахнуться и никогда больше не возвращаться.
Целый день обивала ширмы и мебель в комнате Саши и Лидии. У меня иногда потребность работы физической. Теперь надолго удовлетворилась.
18 июня. Рожденье Саши, ей 7 лет. Утром сделала ей подарки, потом мы поехали с ней, Ваней и Васей Кузминским в Ясенки, где встретили возвратившихся от Илюши Андрюшу, Мишу и т. Borei. Ехали весело, дети рассказывали, как всё прекрасно у Ильи, как было весело. Потом я переводила с английского предисловие к книге о вегетарианстве, очень трудилась и подвинула работу. К обеду вернулась из Тулы Маша, привезла мне разные бумаги от нотариуса, с которыми сидела я после обеда более часа.
Вечером перетаскали посуду, самовар, угощения, ягоды в Чепыж, собрали всё общество, развели костер и делали пикник, как говорят дети. Девочки пытались играть в игры, но было не очень оживленно. Когда уже стало темнеть, прибежали две женщины из дома Кузминских и говорят, что бык остервенел и бежит на нас, в Чепыж. Мы собрали мгновенно все вещи и поспешили домой. Бык действительно бегал и гнался за скотником, которого чуть было не забодал.
Меня только тревожило то, что Левочки не было дома, он ушел купаться. Но скоро вернулся, оделся в халат и объявил, что нездоров: знобит и боль под ложкой. Я этого ждала; он последнее время питался отвратительно: ел почти что один хлеб, набивал им желудок, несмотря на предостережение доктора, что это самое вредное. Яиц не ел совсем, пил много ржаного кофе, да еще сходил, согнутый, со сдавленным желудком, под тяжестью мешка – верст сто взад и вперед, к Буткевичу.
Я не видала человека более упорного в своих диких фантазиях. Например, из духа противоречия мне, он не пьет совсем кумыс и не говорит причины. Как досадно видеть со стороны, как человек себя губит. Таня, дочь, утром неприятно и зло говорила о воспитании моем детей, а вечером зло стреляла во всех по поводу того, как губят лошадей. Благодаря бога я оба раза отмолчалась.
Вчера вечером все ездили к Зиновьевым, Левочка ходил гулять, а я весь вечер сидела одна и читала «La vie eternelle», которую, было, оставила. Определение Бога мне не понравилось, что-то есть в нем материальное. Это Бог – как существующий элемент, а где же Бог – любовь, добро, дух, тот Бог, которому я молюсь?
Лева что-то пишет, а Маша Кузминская ему переписывает. Интересно бы узнать, что и как, да боюсь расстроить ему ход работы, если попрошу прочесть или скажу что-либо об этом.
29 июня. Жили ровно, благополучно, без гостей, без событий, без радости и горя. Только похворали меньшие дети жаром на одни сутки каждый. Сегодня приехали Репин и Кузминский. После завтрака я взяла Сашу и Ваню гулять, няня у матери была в Судакове, а Лидия усталая дома оставалась. Репин тоже пошел с нами. В посадке мы сели отдыхать, а Репин начал рисовать нашу группу в альбоме, карандашом. Не похоже, но довольно картинно. Чудесный был день, ясный, цветов так много, ягоды еще дети собирали, а у нас были интересные разговоры; Репин, видно, разбитый жизнью человек.
Таня уехала с Леночкой к Сереже ко дню его рождения и, верно, завтра вернется. Репин будет делать рисунки и хочет нарисовать Левочку в его писательской обстановке. Во вторник ждем Александру Андреевну.
16 июля. Александра Андреевна была и уехала в Царское, куда поспешила по случаю болезни слепой сестры своей, Софьи. Как всегда, она с собой внесла радостный, ласковый и всем интересующийся свой характер. Но это придворная дама до мозга костей. Она любит и двор, и царя, и всю царскую фамилию, во-первых, потому, что готова всех любить, а во-вторых, потому, что все они царские, а она признает православие и помазанников.
После ее отъезда я на другой день уехала в Москву заказывать 20 тысяч XIII части к прежним изданиям; ее было только 3000, и все разошлись очень быстро. Пришлось долго мучиться, чтоб найти бумагу готовую и типографию, которая взялась бы сделать в две недели. Еще покупала приданое Маше Кузминской, заказывала серебро.
Со мной была Вера Кузминская, останавливались мы у Дьякова, живущего в нашем доме. Была с Верой на французской [промышленной] выставке, хотела видеть картины, но видела мало, так как был вечер и закрыли; скучала ужасно, на баллоне не полетела, пожалела 5 рублей.
Левочка написал мне в Москву, что желает отдать XII и XIII части публике – кто хочет, тот и печатай. Но, с одной стороны, мне жаль тех денег, которых лишится моя семья; с другой, зная, что все статьи разрешены цензурой только в Полном собрании сочинений, было бы подло разрешить их публике, вводя людей в убыток и заблуждение. Огорчать же Левочку больнее всего мне стало, и я вчера сказала ему, что пусть печатает и делает, что хочет, я протестовать и упрекать не буду. С тех пор он молчит и ничего не предпринимает.
Гостей эти дни пропасть. Репин уехал сегодня, окончив бюст, картину небольшую, изображающую Левочку пишущим в своем кабинете, и начав большую, во весь рост, которую кончит дома. Он изображен в лесу, босой, руки за пояс.
Гинцбург лепит большой бюст, очень неудачный, и сделал маленькую фигурку, тоже пишущим за столом – недурно. Были еще у нас Варя Нагорнова, Вера и Варя Толстые, Зиновьевы, теперь тут Хельбиги, брат с сестрой, и я сегодня с молодым Хельбигом делала фотографии бюста Репина и Ваню с Митей – не очень удачно.
От Левы с пути в Самару было два письма, довольно вялые. Сережа тоже поехал в Самару по моим делам. Третьего дня был нотариус Белобородов с бумагами, дело раздела подвигается. Был еще Фигнер в воскресенье вечером и немного пел, но не очень хорошо.
Левочка невесел, сегодня передавали его слова, будто он не поедет в Москву. Не знаю, что буду делать, не знаю, как и что решать, сердце разрывается часто от тревоги, сомнений, от страшной ответственности решать в ту или другую сторону. А как воспитывать мальчиков в деревне? Я совсем не знаю и не вижу возможности. А Лева, который бросит университет, если опять останется один! А Таня, которой замуж больше шансов в Москве; и потом – Левочка, которому так тяжело жить в городе. Всегда жду от Бога того толчка, который в данный момент заставит меня поступить так или иначе.
Всё время жара, сухо ужасно, ночи свежие, а голод, голод самый ужасающий, слышно со всех сторон, и нет часа, когда бы я об этом не вспомнила. И безвыходность мне кажется в этом отношении крайняя.
Левочкино здоровье не совсем хорошо: вчера он ел зеленый горох и арбуз в таком количестве, что я пришла в ужас. Ночью поплатился расстройством желудка. Кумыс так и не пьет и не пил.
Второй вечер хожу гулять с Ваней и Сашей; вчера ходили в овраг Заказа, сегодня на колодезь около срубленной посадки. Ваня любит заставлять работать воображение и представлять себе, что страшно, что волки тут, что вода в колодце особенная.
Гинцбург делает бюст очень дурно.
21 июля. Я должна написать всю ту нелепую, неправдоподобную и печальную историю своего сегодняшнего дня. Не знаю я, что именно нелепо: я сама или те положения, в которых приходится бывать. Но как я разбита, измучена душой и телом!
Сегодня перед обедом мне Левочка говорит, что пишет письмо в несколько газет, в котором отказывается от прав на свои последние сочинения. Когда он в прошлый раз заговорил об этом, я решилась кротко это перенести, и так бы и сделала. Но прошло несколько дней – и он опять заговорил об этом. На этот раз я не подготовилась, а первое чувство было опять дурное, то есть я прямо почувствовала всю несправедливость этого поступка относительно семьи, и почувствовала в первый раз, что протест этот есть новое опубликование своего несогласия с женой и семьей. Это больше всего меня встревожило.
Мы наговорили друг другу много неприятного. Я упрекала его в жажде славы, в тщеславии, он кричал, что мне нужны рубли и что более глупой и жадной женщины он не встречал. Говорила я ему, как он меня всю жизнь унижал, потому что не привык иметь дело с порядочными женщинами; он упрекал меня, что на те деньги, которые я получаю, я только порчу детей… Наконец, он начал мне кричать: «Уйди, уйди!» Я и ушла. И пошла садом, не зная, что буду делать. Сторож видел, что я плачу, и мне стало стыдно. Так я вышла в яблочный сад, села в ямку и подписала все объявления карандашом, который был в кармане. Потом написала в записной книжечке своей, что убиваюсь на Козловке, потому что меня измучил разлад в жизни со Львом Николаевичем, что я не в силах больше решать всё одна в семейных вопросах и потому ухожу из жизни.
Я помню, как в молодости после ссоры я всегда хотела убить себя, но чувствовала, что не могу, а сегодня я бы это сделала – меня спас случай. Я бежала на Козловку в совершенном умопомешательстве. Почему-то я всё о Леве вспоминала и думала, что если сейчас встречу телеграмму или письмо, что Левы почему-нибудь нет, то это ускорит мое решение. Когда я добежала почти до мостика у большого оврага, то легла отдохнуть. Стало смеркаться, но мне жутко не было. Странно, что теперь мне, главное, казалось стыдно вернуться домой и не исполнить своего намерения. И так тупо спокойно я шла к своей цели, с такой страшной физической головной болью, всё было в тисках.