Когда я хотела идти дальше, вижу, со стороны Козловки идет кто-то, вижу блузу. Я обрадовалась, думала, что Левочка и мы помиримся. Оказалось, что Алексей Михайлович Кузминский. Мне стало досадно, что он помешал моему намерению, я чувствовала, что он не отстанет от меня. Кузминский очень удивился, увидав меня одну, и понял, что я расстроена, по моему лицу. Я никак не ожидала его увидеть и всё уговаривала идти домой и оставить меня. Я уверяла его, что сейчас приду. Но он не уходил и уговаривал меня идти с собой, указывая на толпу на другой стороне, и говорил, что меня испугают, что бог знает кто тут бродит.
Потом он прибавил, что хотел идти кругом, через Воронку и Горелую Поляну, но на него напали летучие муравьи, пришлось бежать в чащу, раздеваться, и вот он промешкал и решил возвращаться той же дорогой.
Я видела, что Бог не хотел моего греха, покорилась поневоле и пошла за Кузминским. Но мне не хотелось идти домой, и я пошла одна Заказом, купаться, думала – это еще исход, можно и утопиться. Та же тупость, отчаяние и желание уйти из этой жизни с непосильными задачами – меня преследовали. В лесу было совсем темно, я стала уже подходить к оврагу, как вдруг какой-то зверь – не знаю, я близорука и ничего не вижу вдаль, – собака, лисица или волк, скоком налетел на меня с намерением перебежать дорогу. Я крикнула во всю мочь. Зверь быстро свернул в лес и так же вскачь помчался по лесу, шурша листьями.
Тут храбрость меня оставила, я вернулась домой и пошла к Ванечке. Он лег уже спать, стал меня ласкать и всё приговаривал: «Мама моя, моя мама!» Помню, когда, бывало, приду к детям после такого настроения, мне дети давали снова смысл жизни, а сегодня, к ужасу своему, я заметила, что, напротив, отчаяние мое стало хуже и дети подействовали грустно, безнадежно как-то.
Потом я легла, сначала в свою постель, потом меня взяло беспокойство об ушедшем Левочке, и я легла на воздухе, в гамаке, прислушиваясь, не возвратился ли он. Все понемногу собрались на террасе, вернулся и Левочка. Все болтали, кричали, смеялись. Левочка был оживлен как ни в чем не бывало; требования его разума, во имя идеи, не затронули его сердца, да и никак. Боль, которую он мне нанес, он столько уж раз наносил! О том, что я так близка была к самоубийству, он никогда не узнает; а узнает, не поверит.
В гамаке я заснула от этого страшного утомления нравственного и физического. Маша искала что-то со свечой и разбудила меня. Я пошла пить чай. Когда все собрались, читали вслух «Странного человека» Лермонтова. Когда разошлись и уехал Гинцбург, Левочка подошел ко мне, поцеловал меня и сказал что-то примирительное. Я просила его напечатать свое заявление и не говорить больше об этом. Он сказал, что не напечатает, пока я не пойму, что так надо. Я сказала, что лгать не умею и не буду, а понять не могу.
Сегодняшнее мое состояние меня подвинуло к смерти: что-то надломилось серьезно, по-старчески, сурово, мрачно. «Пусть бьют! Лишь бы добили скорей». Вот что думается.
И опять, и опять та же «Крейцерова соната» преследует меня. Сегодня я опять объявила ему, что больше жить с ним как жена – не буду. Он уверял, что только этого и желает, и я не поверила ему.
Теперь он спит, а я не могу идти к нему. Завтра именины Маши Кузминской, и дети под моим руководством готовят шараду. Дай бог не помешать им и не расстроить никого.
23 июля. То, что надломилось всей последней неприятностью, не пройдет никогда. Два раза я ходила сказать ему, что прошу напечатать свое заявление об отказе от права собственности на произведения последних годов. Пусть публично заявляет о том несогласии, которое существует в семье, я не боюсь никого, у меня дело только с моей совестью. Те деньги, которые я получаю с его книг, я всецело трачу на его же детей; только я регулирую расходы из моих рук, тогда как дети, если б всё было в их руках, тратили бы бестолково и несправедливо.
Теперь у меня одно чувство: снять с себя еще одно взваленное на меня нарекание, еще одну навязанную мне вину. Столько уж на моих плечах: раздел, навязанный мне против воли, воспитание мальчиков, с которыми придется переехать в Москву, все дела книжные, хозяйственные и вся ответственность нравственная за свою семью. Эти два дня у меня чувство, что я вся согнулась под тяжестью жизни, и если б не летучие муравьи, напавшие на Кузминского и заставившие его вернуться именно этой дорогой, меня не было бы, быть может, уж на свете. Я никогда так спокойно и решительно не шла к этому решению.
И несмотря на этот камень на сердце, вчера я руководила всей шарадой детей. Играли колода-колода. Участвовали Миша, Саня, Вася Кузминские, Борис Нагорнов, Андрюша и Миша. Саша появилась на минутку в виде ангела, и из нее же была картина живая.
Играли все порядочно; я считаю, что подобные развлечения необходимы для развития мальчиков и для занятия их воображения. Оно не принесет вредного направления. Кроме родных и Эрдели, были барышни Зиновьевы и вся прислуга, башкиры, кучера, вся дворня. Успех был большой, и все остались довольны. Когда всё кончилось, я просто качалась от утомления, а камень на сердце всё лежал и теперь лежит.
Вчера решили, что свадьба Маши Кузминской будет в Ясной Поляне 25 августа. Я очень рада; это упрощает и удешевляет мне всё это дело. Не нужно никому ехать в Петербург, и будет всем очень весело.
На дворе всё очень сухо, ветрено, ночи холодные. Огороды, сады, листва на деревьях, цветы, луга – всё посохло. Лева пишет из Самары, что и там так же.
Бюст Гинцбурга готов; он вышел довольно дурен. Но сам Гинцбург – плебей низкой души, и я рада, что он уехал.
Мнение мое о Гинцбурге совершенно изменилось. Он хороший и честный человек[88].
26 июля. Вчера умерла на деревне молодая бабенка, жена Петра, сына Филиппа-кучера. Маша всё ходила ее лечить и говорила, что она больна горлом. Наконец объявила, что, по ее мнению, это дифтерит. Тогда я запретила ей ходить. Но если зараза попала – то поздно было запрещать. Очень жаль эту милую бабенку, но очень досадно на Машу, что она рискует заразить две семьи с маленькими детьми. По ее рассказам, это наверное дифтерит, и она с обычной хитростью скрывала это всё время. Теперь у ней нервы расстроены, она жалуется на горло и, видно, струсила. Ничего, ничего кроме горя, беспокойства, досады и жалости не возбуждает во мне эта дочь, посланная мне как крест.
Поправляла весь день корректуру «Азбуки». Ученый комитет не одобрил ее ввиду таких слов, как вши, блохи, черт, клоп, а также потому, что ошибки есть; еще предлагают выкинуть рассказы о лисе и блохах, о глупом мужике и другие, на что Левочка не согласился.
У Вани, Мити, Васи и Левочки – насморк. Шел сильный дождь, и была гроза. Теперь свежо. Левочка ездил вчера верхом в Тулу за доктором каким-то добродетельным; но последний оказался в Москве, а баба, для которой хлопотали, за это время умерла. Таня и Маша Кузминская уехали 24-го в Петербург шить кое-что к свадьбе.
27 июля. Страшно собой недовольна. С утра меня разбудил Левочка страстными поцелуями… Потом я взяла французский роман «Un coeur de femme» Бурже и читала до 11½ часов в постели, чего никогда не делаю. Всё это непростительное пьянство, которому я поддаюсь, и это в мои года! Мне грустно и совестно! Я чувствую себя грешной, несчастной, я не могу ничего сделать, хотя очень стараюсь. И всё это вместо того, чтоб встать раньше, отправить башкиров, которые запоздают на железную дорогу, написать нотариусу и послать за бумагами, посмотреть, что делают дети.
Саша и Ваня долго валялись у меня на постели, играли и смеялись. Я рассказала Ване сказку про Липунюшку, он был очень доволен. У Вани насморк, у Саши расстройство желудка. Потом я учила Мишу музыке, кротко и хорошо. Андрюша делает английский перевод и окончательно бросил музыку. У нас Соня Мамонова и Хохлов. Погода ясная и свежая.
Ах, какой странный человек мой муж! После того как у нас была эта история, на другое утро он страстно объяснялся мне в любви и говорил, что я так завладела им, что он не мог никогда думать, что возможна такая привязанность. И всё это физическое, и вот тайна нашего разлада. Его страстность завладевает и мной, а я не хочу всем своим нравственным существом, и никогда не хотела этого, я сентиментально мечтала и стремилась всю жизнь к отношениям идеальным, к общению всякому, но не тому. И жизнь прожита, и всё хорошее почти убито; идеал, во всяком случае, убит.
Роман Бурже меня завлек тем, что я прочла в нем ту мысль, то чувство, на которое сама была так способна. Женщина светская любит в одно и то же время двух: прежнего, благородного, любящего, прекрасного – почти мужа, хотя не признанного, и нового, красивого, тоже любящего ее. Я знаю, до какой степени возможна эта двойная любовь – и описано верно. Почему всегда одна любовь должна исключать другую? И почему нельзя любить, оставаясь честной?
29 июля. Тут Страхов; как всегда, необыкновенно приятен и умен. Приезжал Базилевич, и приехала какая-то курсистка из Казани, расспрашивать Левочку о разных жизненных и отвлеченных вопросах.
Левочка не совсем здоров желудком, ночью его лихорадило. Таня в Пирогове. Идет дождь и скучно. Беспокоюсь о Леве и Сереже. Написала письма: Тане, Гинцбургу и самарскому приказчику.
12 августа. Левочка поехал верхом в Пирогово. Тяжелая нравственная атмосфера в доме. Всё натянуто от неопределенного положения дел. Левочка объявил сегодня Маше, что остается здесь всю зиму и в Москву не поедет совсем, потому отговаривал ее поступать на фельдшерские курсы, куда она уже хотела посылать прошение о поступлении. На Таню известие это подействовало, очевидно, так же угнетающе, как на меня, но она молчит.
Мое же состояние души – ужасно! Что делать? Вся энергия, все попытки воспитывать детей дома – всё исчерпано. Я не могу больше! Я не знаю, как дальше быть, где учителей взять, будет ли Андрюша заниматься: он спал умственно всю зиму. Не знаю, что будет делать Лева и как я опять оставлю его. Не знаю, как проживу без Левочки и без девочек и они без нас, если я уеду в Москву с мальчиками. Господи, научи меня! С другой стороны, перевезти Левочку в Москву – он будет тосковать и сердиться. Всё равно жизнь наша врозь: я с детьми, он со своими идеями и своим эгоизмом; что разорвано, того не починишь. Надеюсь на Бога; когда придет момент решения, Бог научит меня.