Когда Левочка не печатал еще своего заявления о праве всех на XII и XIII тома, я хотела дать 2000 на голодающих, предполагая где-нибудь, избрав местность, выдавать на бедные семьи по столько-то в месяц пудов муки, хлеба или картофеля на дом. Теперь я не знаю, что буду делать. По чужой инициативе и с палками в колесах (заявление) действовать нельзя. Если дам денег, то в распоряжение Сережи: он секретарь Красного Креста в их местности. Его прямое дело – служить делу голода, он свободен, честен и молод, и он там на месте.
16 октября. Была в Туле, окончила раздел с Соколовой, женой священника; не знаю, утвердит ли старший нотариус. Еще хлопотала о нашем семейном разделе у нотариуса Белобородова. Всё это крайне скучно и тяжело. Выпал с утра снег, ездила на розвальнях, парой, приехала, было 80 мороза. У границы раскинуты шатры и стоят цыгане: дети, куры, поросята, штук 40 лошадей и толпа людей. Девочки пошли к ним, привести их в кухню флигеля.
Вчера ночью Левочка отослал статью «О голоде» в журнал Грота «Вопросы философии и психологии». Сейчас Саша и Ваня вынимали жребий: за Сашу – она сама, ей достался левый участок Бистрома; за Андрюшу и Мишу вынимал Ванечка. Мише достался Тучковский участок, а Андрюше – правый Бистрома и…
Ездила я к Сереже и Илье 13-го числа. Первый день провела с Соней, вечером приехал Илья. Тяжелое они на меня произвели впечатление. Любви между ними мало, интересы низменные, хозяйство плохо. Илья имеет подавленный и несчастный вид, его очень жаль. Кто из них виноват, бог знает, но счастья у них мало. Хуже же всего – маленький Николай. Он прямо заброшен и заморен матерью: она дурная мать и не любящая – это бросается в глаза. Анночка удивительно мила. А Николай маленький умрет или будет урод, и это мне как камень на сердце.
Сережа весел, спокоен и хорош во всех отношениях. Я у него всё осмотрела, так хотелось внести что-нибудь в его жизнь, чтоб ему было еще лучше. Он занят службой земского начальника и теперь секретарем Красного Креста. У него чисто, уютно; привычки порядочного человека, хотя всё бедно и скромно. Дай бог ему силы подольше жить хорошо.
Лева вдруг загорелся ехать в Самару по случаю голода. Его беспокойство меня смущает; опять метаться, бросать университет и с пустыми руками лететь на неизвестность – как деятельность.
Мне дирекция петербургских театров отказала в выдаче поспектакльной платы за «Плоды просвещения». Я очень злилась и на дирекцию, и на Льва Николаевича, лишившего меня радости отдать эти деньги на голодающих. Вчера написала министру двора Воронцову, прося его о выдаче этой платы, не знаю, что из этого выйдет. Укладываемся, собираемся в Москву, скучно, нездоровится, во всем на свете и в семье чувствуется разлад. Народный голод лежит тяжелым гнетом на всем и на всех.
19 октября. Полная апатия. Не еду, не укладываюсь, весь день рисовала Ване книжку. Тут Петя Раевский, Попов (темный) и еще какой-то прохожий интеллигентный человек, идет от Сютаева; мрачный, недовольный, разочарованный и больной. Левочка странно эгоистично весел. Весел жизненно, телесно, а не духовно.
12 ноября. С 22 октября я в Москве с Андрюшей, Мишей, Сашей и Ваней. 26-го Левочка-муж уехал с дочерьми в Данковский уезд, к Иван Иванычу Раевскому в имение Бегичевка, а 25-го Лева-сын уехал в Самарскую губернию в село Патровку. У всех было одно на уме и на душе: помогать народному голоду. Долго мне не хотелось пускать их, долго мне страшно и тяжело было расставаться со всеми, но в душе я сама чувствовала, что это надо, и согласилась. Потом я им даже послала 500 рублей, прежде дав 250. Лева пока взял только 300, и в Красный Крест я дала 100 рублей. Всё это так мало в сравнении с тем, сколько нужно!
Приехав в Москву, я страшно затосковала. Нет слов выразить то страшное душевное состояние, которое я пережила. Здоровье расстроилось, я чувствовала себя близкой к самоубийству. Тут еще случалась смерть Дьякова. В нем мы потеряли лучшего и старейшего друга Льва Николаевича. Я была почти уже при его агонии и при похоронах. Потом у меня заболели инфлюэнцей все четверо детей.
Одну ночь я лежала и не спала и вдруг решила, что надо печатать воззвание к общественной благотворительности. Я вскочила утром, написала письмо в редакцию «Русских Ведомостей» и сейчас же свезла его. На другой день, в воскресенье, оно было напечатано. И вдруг мне стало веселее, легче, я почувствовала себя здоровой, и со всех сторон посыпались пожертвования.
Как сочувственно, как трогательно отозвалась публика к моему письму! Некоторые плачут, когда приносят деньги. С 3-го по 12-е число мне прибыло 9000 рублей денег. 1273 рубля я отослала Левочке, 3000 рублей вчера дала Писареву на закупку ржи и кукурузы; теперь жду от Сережи и Левы письма, что они скажут делать с деньгами. Всё утро я принимаю пожертвования, вписываю в книги, говорю с публикой, и это меня развлекает. Иногда вдруг руки опустятся и так хочется видеть и Левочку, и Таню, и даже Машу, хотя знаю, что Маше самой всегда веселей и радостней вне дома. Странно, когда мы вместе с Левочкой, его неласковость, отсутствие интереса к семье, всё это такой холодной водой меня обдает, что думаешь: «Чего же я хотела? Зачем он тут?» А когда врозь – только и мысли о нем. Это оттого, что я любила в нем лучшее и большее, чем он в состоянии был дать.
Сегодня опять не спала от статей «Московских Ведомостей». Статью Левочки «Страшный вопрос», напечатанную в «Русских Ведомостях» на этих днях, перетолковали по-своему. Объясняют ее с точки зрения «воспрянувшей вновь либеральной партии с политическими замыслами», чуть ли не обвиняют в революционных намерениях. Этот намек на возможность только мысли о каком-либо движении, кроме движения на помощь народу, есть уже само по себе революционное движение самих «Московских Ведомостей». Они намекают слабоумным революционерам, что те могут считать себя солидарными с Толстым и Соловьевым, и это, по-моему, есть та искра, которая бросается в их кружок и которая поможет им подняться духом.
Что за подлая, ужасная газета! И как всё, что есть живого, враждебно к ней относится! Я уж думала писать министру, государю о том вреде, который она приносит, думала поехать в редакцию и пригрозить им; но, не посоветовавшись ни с кем, не решаюсь ничего делать.
Андрюша и Миша учатся в Поливановской гимназии, и Миша идет плохо, а Андрюша средне. Мне их всегда жалко, хочется повеселить, рассеять, вообще у меня всегда стремление к баловству, и это дурно. Сегодня сели мы с детьми обедать; так эгоистична, жирна, сон-на наша буржуазная городская жизнь без столкновения с народом, без помощи и участия к кому бы то ни было! И я даже есть не могла, так тоскливо стало и за тех, кто сейчас умирает с голоду, и за себя с детьми, умирающими нравственно в этой обстановке, без всякой живой деятельности. А как быть?
От министра двора ответ получила. Ввиду моей благотворительной цели, он обещает проценты со спектакльного сбора «Плодов просвещения», и я уже писала об этом директору Всеволожскому.
1892
16 февраля. Еще прошло три месяца, и необыкновенно скоро они прошли. Я опять одна, в Москве с Андрюшей, Мишей, Сашей и Ванечкой. Левочка с Таней и Машей приезжали два раза: первый раз – с 30 ноября по 9 декабря, второй раз – с 30 декабря по 23 января. Бывало много гостей, мы все рады были быть вместе, но еще тяжелее было разлучаться. Тогда я решилась сама ехать с Левочкой и Машей в Бегичевку, а Таню оставила в Москве с детьми. В день нашего отъезда принесли нам статью «Московских Ведомостей» в № 22, в которой перефразировали статью Левочки «О голоде», написанную для журнала «Вопросы философии и психологии», и, сопоставив ее с прокламацией, объявили Льва Николаевича революционером. Мы с Левочкой написали опровержение, которое он меня заставил подписать, и уехали.
Приехав в Тулу, мы застали Елену Павловну Раевскую, у которой остановились, больную, со страшной болью в ноге и лихорадкой. Она, бедная, никак не может поправиться со смерти мужа. Иван Иванович скончался 20 ноября от инфлюэнцы в своем имении Бегичевке, во время пребывания наших там.
Из Тулы 24-го мы поехали по скучной Сызрано-Вяземской дороге на Клекотки. В вагоне у меня сделалось удушье и нервный припадок. Левочка всё выходил, был суетлив, беспечен и молчалив. Погода была отвратительная: таяло, шел дождь, серое небо тяжело свисло, ветер дул страшный. Мы поехали в двух санях: Маша, повар Раевских, старичок Федот, и Марья Кирилловна; а в других, маленьких – мы вдвоем с Левочкой. Было тесно, темно и жутко. Машу всю дорогу тошнило, а меня тревожило, что Левочка простудится от такого ветра.
Наконец доехали к ночи. Встретили нас в Бегичевке, в доме: Илья, Гастев, Персидская, Наташа Философова и Величкина. Илья был в странном, боязливом духе, всё боялся привидения Раевского. На другое утро он уехал, и мы остались с нашими помощницами.
Жили мы с Левочкой в одной комнате. Я взяла все письменные работы и уяснила что могла в их делах.
Потом я пошла смотреть столовые. Вошла в избу: в избе человек десять, при мне стали собираться еще до 48 человек. Все в лохмотьях, с худыми лицами, грустные. Войдут, перекрестятся, сядут. Два стола сдвинуты, длинные лавки. Чинно усаживаются. В решете нарезано множество кусков ржаного хлеба. Хозяйка обносит всех, все берут по куску. Потом она ставит большую чашку щей на стол. Щи без мяса, слегка приправлены постным маслом. К одной стороне сидели все мальчики. Эти были веселы, смеялись и радостно приступили к еде. После щей давали похлебку картофельную или же горох, пшенную кашу, овсяный кисель, свекольник. Обыкновенно по два блюда на обед и два на ужин.
Мы обошли и объехали несколько столовых. Сначала я была в недоумении, как относится народ. Но во второй столовой какая-то девушка, серо-бледная, взглянула на меня такими грустными глазами, что я чуть не разрыдалась. И ей, и старику, сидящему тут же, и многим, я думаю, нелегко ходить получать это подаяние.