темный везде за ней гоняется. Это люди, которых ввел теперь Лев Николаевич в свою интимную семейную жизнь, и мне приходится их выгонять.
И странно! Люди, почему-либо болезненно сбившиеся с пути обыденной жизни, люди слабые, глупые – те и бросаются на учение Льва Николаевича и уже погибают так или иначе – безвозвратно.
Боюсь, что когда начинаю писать дневник, я впадаю в осуждение Льва Николаевича. Но не могу не жаловаться, что всё то, что проповедуется для счастья людей, – всё так осложняет жизнь, что мне всё тяжелее и тяжелее жить. Вегетарианство внесло осложнение двойного обеда, лишних расходов и лишнего труда людям. Проповеди любви, добра внесли равнодушие к семье и вторжение всякого сброда в нашу семейную жизнь. Отречение (словесное) от благ земных вносит осуждение и критику. Когда очень уж обострятся все эти осложнения, тогда я горячусь, говорю резкие слова, делаюсь от этого несчастна и раскаиваюсь, но слишком поздно.
Была Елена Павловна Раевская; приходила посидеть со мной вечер, просила мою повесть. Я пересмотрела ее и вижу, как люблю ее[91]. Это дурно, но это так приятно!
К Маше чувствую нежность. Она нежная, легкая и симпатичная. Как мне хотелось бы ей помочь с Петей Раевским! Таню стала любить меньше прежнего; чувствую на ней грязь любви темных: Попова и Хохлова. Мне жаль ее, она потухла и постарела. Мне жаль ее молодости, красивой, веселой и обещающей. Жаль, что она не замужем. Вообще, как мало дала мне моя многочисленная, красивая семья. То есть как мало они все счастливы. А это матери самое больное.
Написала три письма: деловое в Прагу, ответ баронессе Менгден и С.А.Философовой. Ложусь в 3 часа ночи. Читала утром Саше и Ване вслух «80 тысяч верст под водою» Верна. Говорю им: «Это трудно, вы не понимаете». А Ваня мне говорит: «Ничего, мама, читай, ты увидишь, как мы от этого и от “Детей капитана Гранта” поумнеем».
Лева приехал от Шидловских унылый и очень жаловался.
3 января. Встала поздно. Пошла к Маше, Леве, побранила Мишу, что не играет на скрипке и не встает до 12 часов. Потом Лева уехал в клинику лечиться электричеством, оттуда к Колокольцевым. Я дурно досадовала, что он долго не посылал мне лошадь. Поехала с визитами к Мартыновой, Сухотиной, Зайковской и Юнге. Зайковские подняли воспоминания молодости. Но какое грустное, некрасивое впечатление стародевичьей жизни! Неужели мои дочери не выйдут замуж?
Вечером пришли дети играть, а я читала Леве вслух повесть Фонвизина «Сплетня». Пока не очень хорошо, не тонко, грубо. Послала свою повесть прочесть Раевской.
Хочется еще писать, но нет спокойствия, и нервы расстроены, и жаль всегда отнимать свое время у детей, которые так любят быть со мной. Снег засыпал все улицы, дворы, весь наш сад и балкон; 4° мороза.
5 января. Вчера не писала, читала вечером вслух Леве Фонвизина повесть, заинтересовало, но грубо. До третьего часа ночи возилась со счетами, и всё у меня запутано. Не умею. Сидела днем много с Ваней, читала ему, ходила с ним гулять к Толстым[92]. Сегодня он с утра заболел. Я страшно пугаюсь теперь всего, а особенно нездоровья Ванечки; я прицепила так тесно свое существование к его, что это опасно и дурно. А он слабый, деликатный мальчик, и какой хороший!
Ездила вчера к Варе Нагорновой и Маше Колокольцевой. Везде мне уныло. У меня такая натура, которая требует или деятельности, или впечатлений, иначе я угасаю. А теперь мне приходится всё с больными детьми быть, а это уж хуже всего.
Без Левочки и Тани не скучаю. Приехал Илья и Андрюша. Дождь и 1 ° тепла. Саша все-таки уехала на каток с Мишей и miss Spiers.
8 января. Эти дни болел Ванечка, у него лихорадка и что-то желудочное. Он вдруг так побледнел и похудел, что не могу его видеть без боли сердечной. Вчера Андрюша, Миша и Саша были на детском вечере у Глебовых, а Ваня в жару весь вечер протомился у меня на коленах. Мне очень было грустно лишить его радости. Он хворал раньше гриппом и третью неделю не видит воздуха. Борьба со старшими мальчиками, чтоб приучить их к исполнению обязанностей, делается мне непосильна, и та боль, которую они мне причиняют постоянно этой борьбой, совершенно отталкивает меня сердцем от них. Всё это больно и больно, как больно видеть глупое и пошлое разорение Ильи, и безнравственную жизнь Сережи, и болезнь Левы, и безбрачие дочерей, и этот едва мерцающий огонек жизни в бедном миленьком Ванечке.
С утра дела: уплата прачке и другим, распоряжения артельщику, люди отпросились на свадьбу, принесли бумагу из полиции о деле яснополянской кражи, жалованья, просроченные паспорты и проч., и проч. Потом сидели втроем: Лева, Ванечка и я смотрели картинки в исторических книгах, я рассказывала о египтянах всё, что могла почерпнуть из дальних знаний, читала сказки Гримм.
Приехала Веселитская, пошла сидеть с Левой. Я мерила Ване температуру – 37 и 8. Обедали Нагорновы, Илья, Веселитская. После обеда – Маня Рачинская, умненькая и симпатичная. Дала Илье 500 рублей. Ему не поможешь ничем; чувства меры в моих детях нет, они все неуравновешенны и не понимают чувства долга. Это черта их отца, но он над ней работал всю жизнь, дети же с молодости распускаются – слабость современной молодежи.
Вечером часа два поправляла плохое изложение «Капитанской дочки» Миши. Сейчас к ужасу своему увидала, что он не переписал и половины, а конца совсем нет. Будет опять плохой балл, и опять пойдет на полугодие.
Позднее пришли дети Стороженко и он сам; потом пришел Митя Олсуфьев. Я много с ним болтала, он хорошо всё понимает, но от болтовни всегда остаются угрызения совести.
Событие с фотографией всё еще не улеглось. Приходил Поша[93] и обвинял меня, а я – их всех. Обманом от нас, тихонько, уговорили Льва Николаевича сняться группой со всеми темными; девочки вознегодовали, все знакомые ужасались, Лева огорчился, я пришла в злое отчаяние. Снимаются группами гимназии, пикники, учреждения и проч. Стало быть, толстовцы – это учреждение. Публика подхватила бы это, и все старались бы купить Толстого с его учениками. Многие бы насмеялись. Но я не допустила, чтоб Льва Николаевича стащили с пьедестала в грязь. На другое же утро я поехала в фотографию, взяла все негативы к себе, и ни одного снимка еще не было сделано. Деликатный и умный немец-фотограф Мей тоже мне сочувствовал и охотно отдал мне негативы.
Как отнесся к моему поступку Лев Николаевич – я не знаю. Он был очень ласков со мной, но принципиально будет меня осуждать в своем дневнике, в котором теперь он никогда не бывает ни искренен, ни добр.
Маша сегодня не так приятна, как была те дни. Она всегда нехороша, когда должна быть чем-то при других. А сегодня надо быть при Веселитской тем, чем она ей кажется.
Англичанка нехороша. Сухая, несимпатичная, от детей запирается и занята только изучением русского языка и своими развлечениями.
Читаю плохой английский роман, который брошу. Хочу читать историю, чтоб рассказывать по картинкам детям. Ложусь поздно.
9 января. Миша Олсуфьев привез письмо от Льва Николаевича. Он мне пишет упрек, что я не радостна, а сам усложнил и испортил нашу жизнь. Но письмо доброе, и мне приятно, хотя насколько меньше я люблю его, чем прежде! Мне без него не только не скучно, но легче. Сколько раз бесплодно скучала я и горевала его отсутствием, просила побыть со мной, подождать или моего выздоровления, или еще чего. И сколько раз беспощадно били меня по моей привязанности. Если я не радостна, то только потому, что устала любить, устала всё улаживать, всем угождать, за всех страдать. Теперь меня трогают только двое, и оба болезненно: Лева своим состоянием и Ванечка. Я по нескольку раз в день ощупываю его ножки и ручки, как они худы, целую в бледную дряблую щечку и всё мучаюсь, и мне больно. За обедом он мало ест, и я не ем. Совсем на него исстрадалась.
Уехал Илья; с Веселитской спокойно-хорошо и тонко-умно разговаривали. Она мне рассказала всю историю своего развода с мужем. Досадно, что Олсуфьев не женится на Тане, хотя разлука с ней была бы горем.
Приходил Дунаев, была Маша Зубова утром; уехала Маня Рачинская. Провела день очень праздно и с гостями; устала, нервна и безжизненна. Погода хорошая, 3° мороза.
10 января. Если б меня спросили, что я теперь чувствую, я бы сказала, что перестала жить. Меня ничего не радует, а всё только огорчает и огорчает.
День прошел вяло: сидела с Лидией Ивановной (она сегодня уехала), читала Ване сказки Гримм, ходила в аптеку и на рынок Ване и Леве за зернистой икрой. Андрюша и Миша очень благонравны; Саша играла на своем органчике вальс, Миша ей аккомпанировал на скрипке, и всегда он поражает своим слухом и прекрасной манерой играть. Лева ездил к Шидловским; он спокойнее, но плох и худ по-старому. Слушая игру, Ванечка говорит: «Как я бы желал выучиться делать что-нибудь очень-очень хорошо! Учи меня, мама, скорей музыке».
Вечером была в бане, брала ванну. Пили чай с Машей вдвоем, говорили об Олсуфьевых и Тане. Дождь льет, 3° тепла и грязь.
Ночью била негативы с фотографий группы темных и своей бриллиантовой серьгой старалась из них прежде вырезать лицо Льва Николаевича, что плохо удавалось. Легла в 3 часа ночи.
11 января. С утра Ваня кашлял хриплым кашлем, сидела всё с ним, читала ему сказки Гримм; потом попробовала срисовать наш сад – без ученья ничего нельзя. Потом пошла, для здоровья больше, разметать снег на катке. В окно увидала, что Ваня вскочил и бегает неодетый. Вернувшись, рассердилась дурно на няню, она неистово кричала, а Ваня заплакал.
Обедали все дома. Миша именинник, я дала ему 10 рублей, и вечером они взяли деревенского кучера Ильи Абрамку в цирк и восхищались его наивной радости. Он прислан за купленной Ильей лошадью. Вечером пошла посидеть к Леве, нечаянно упомянула о его нервах, повторив слова доктора Белоголового, что всё дело в нервах. Лева неожиданно вскочил, начал страшно браниться: дура, злая, старая, вы все врете!.. Каково переживать такие вещи! Всё меньше и меньше делается его жалко, так он беспощаден и зол, хотя всё это от болезни, за болезнь все-таки его жаль.