Вечером меня Левочка для моциона пригласил играть в воланы, а я его просила поиграть со мной в четыре руки. И мы очень недурно сыграли септет Бетховена. Как хорошо, как весело и как легко стало после музыки! Легли поздно, почитала в «Неделе» «О половой любви» Меньшикова. Сколько ни рассуждай об этом вопросе – ничего не решит никто в мире.
Самое сильное, самое лучшее, самое мучительное – это только любовь и любовь, и всё остальное группируется и руководится любовью. Художнику, ученому, философу, женщине, даже ребенку – всем любовь дает подъем духа, энергии, силы работать, вдохновения, счастья. Не говорю именно о половой любви, а о всякой любви. Я, например, в жизни любила сильнее, лучше, самоотверженнее всего своего маленького Ванечку. Затем все привязанности к мужу и к другим лицам в моей жизни всегда были сильнее в области душевной, художественной и умственной, чем в области физического влечения.
Начиная с мужа, как бы физически он ни отталкивал меня своими привычками неопрятности, невоздержания в дурных наклонностях чисто физических, мне достаточно было его богатого внутреннего содержания, чтоб всю жизнь любить его, а на остальное закрывать глаза. У…а[112] я полюбила за тот мир философии, в который он ввел меня, читая мне Марка Аврелия, Эпиктета, Сенеку и других. Впервые открылась мне им и с ним эта область высокого человеческого мышления, в которой я нашла столько утешения в своей жизни. К Сергею Ивановичу я привязалась тоже посредством не его личности физической, а его удивительного музыкального таланта. То благородство, серьезность и чистота, которые есть в его музыке, очевидно, истекают из его души. Из детей любимцем был Ванечка по той же причине: бестелесный, худенький, он весь был – душа: чуткий, нежный, любящий. Это был тончайший духовный материал – конечно, не для земной жизни.
Помоги и мне Бог выйти из области физической и самой духовно утончить свою душу и с очищенным сердцем перейти в ту область, где теперь мой Ванечка.
6 октября. Переехала с Сашей и m-lle Aubert в Москву. Вчера уезжала от Левочки с болью в сердце; давно мне не было его так жалко, как вчера. Одинокий, старый, сгорбленный (он всё больше и больше сгибается, вероятно, от сидячей жизни, от того, что пишет согнувшись почти целыми днями).
Я убрала его кабинет, привела в порядок все его вещи, белье; приготовила ему всё его маленькое хозяйство: овсянку, кофе, разные кастрюлечки, посуду и проч., и проч., мед, яблоки, виноград, сухари Альберт – всё, что он любит. Прощался он со мной очень ласково, как будто робко; ему не хотелось со мной расставаться, и я дней через 6 поеду к нему, и мы вместе поедем в Пирогово к его брату, Сергею Николаевичу. Вся надежда на сына Леву и Дору, что они уходят за Львом Николаевичем. Нарыв его прошел, но теперь нос что-то заболел, и Лев Николаевич ужасно струсил. Надеюсь, что ничего серьезного.
Ходила сегодня к зубному врачу, потом к Колокольцевым, потом по делам Льва Николаевича в банк к Дунаеву, чтоб он передал письмо Льва Николаевича в газету об отнятых у молокан детях, взяв в «Русских Ведомостях», которые не согласились печатать. Передать в «С.-Петербургские Ведомости», князю Ухтомскому.
Устала, пишу нескладно…
10 октября. Четыре дня не писала, прожила лихорадочные по суете и большому количеству дел дни. Ни музыки, ни чтения, ни радости – ничего. Как я не люблю такой жизни! Много заняло времени писание Льва Николаевича. Вносила поправки из одного экземпляра в другой, чистый, переписала всё «Заключение». Потом искала русских учительниц Саше, сегодня взяла Софью Николаевну Кашкину, дочь бывшего Сережиного учителя музыки, Николая Дмитриевича Кашкина. Миша упал и ногу зашиб, лежит три дня – и в лицей не ходит, и ничего ровно не делает. Несноснейшее пьянство лакеев. Один спился и ушел, другой третий день пьян. Никогда ничего подобного не было, ужасно досадно и скучно.
Сегодня провел со мной вечер Сергей Иванович, и осталась какая-то неудовлетворенность от наших отношений, даже отчужденность. Мне не было с ним весело, а неестественно и даже минутами тяжело. Оттого ли, что я получила от Льва Николаевича хорошее письмо и перенеслась душой и мыслями в Ясную Поляну, к нему, оттого ли, что совесть меня мучила, что вмешательство Сергея Ивановича в мою жизнь столько причинило горя и может теперь еще огорчать Льва Николаевича, но что-то изменилось в моем отношении к Сергею Ивановичу, хотя я в душе все-таки бравировала недовольством Льва Николаевича и уступить свою свободу действий и чувств не хочу, пока не чувствую в себе никакой вины.
Зубы совсем плохо сделаны, придется переделывать, и целая неделя езды к дантисту прошла даром. Опять досадно и скучно!
Завтра концерт чехов, играют Бетховена, квартет Танеева и Гайдна. Очень это весело.
11 октября[113]. Получила письма – Льва Николаевича, Левы и Доры, все о том, что Лев Николаевич не совсем здоров, – и решила ехать в Ясную Поляну сегодня же. Квартетный концерт был удивительно хорош. Бетховена квартет сыграли превосходно; квартет же Танеева был настоящим торжеством музыки. Что за прелестный квартет! Это последнее слово новой музыки; но такой серьезной, сложной, с неожиданными комбинациями гармонии, с богатством мыслей и умением. Я получила полное музыкальное наслаждение.
Сергея Ивановича два раза вызвали; аплодировали и ему, и чехам, которые исполнили квартет безукоризненно. Под этим чудным впечатлением уехала я домой, уложилась и за четверть часа приехала на станцию железной дороги. Мне было радостно и в поезде, и утром на Козловской дороге, и весь первый день в Ясной, под музыкальным впечатлением.
20 октября. Прожила в Ясной Поляне с Львом Николаевичем от 12-го до 18-го. Здоровье его за эти дни совершенно поправилось. Он уже 17-го ездил верхом в Ясенки и перестал пить Эмс. Жили мы с ним внизу в двух комнатках; только одеваться и раздеваться я ходила наверх, в свою холодную спальню, и совсем распростудилась и захворала: сначала невралгией в голове, потом страшной невралгической болью в руке и плече, а потом, наконец, гриппом.
Трудна и сера была жизнь этой недели в Ясной Поляне. На дворе сыро, пасмурно, темно. В доме пустынно, холодно, грязно. Сама больна, а писала целыми днями, не разгибая спины, так что были минуты, мне хотелось от усталости смеяться, кричать, плакать.
Пишет Лев Николаевич путано, неразборчиво, мелко, не дописывает слов, знаков препинания не ставит… Какого напряжения стоит разбирать всю его путаницу с выносками, разными знаками и номерами! При невралгии и насморке это было страшно тяжело.
Последние два дня приехала Марья Александровна [Шмидт] и мне немного помогла, так что мы почти всё кончили, что нужно было переписать и исправить.
Прислуги не было никого, кроме крестьянского мальчика, почти идиота, который помощник кучера и приходил топить печку и ставить самовар. А иногда я и сама ставила самовар неумело и с досадой, потому что эти принципы Льва Николаевича – делать всё самому – лишали меня возможности больше помогать и переписывать ему же. Комнаты мела тоже я и пыль вытирала и насилу вычистила эти две комнаты, запущенные в мое отсутствие в высшей степени.
Обедать и ужинать ходили в благоустроенный, чистый и светлый флигель Доры и Левы. Там сначала было непривычно и чуждо, а под конец очень приятно и хорошо. Левочка-муж был со мной ласков и добр. Трогательно завязывал на больной руке и плече компрессы, благодарил за переписывание и на прощанье поцеловал даже мою руку, чего давно не делал.
Был еще тяжелый и неприятный переполох в Ясной Поляне во время моего там пребывания. Сосед, молодой негодяй Бибиков, человек пьяный, безнравственный и глупый, отрезал у нас купленную 33 года тому назад у его отца землю, на которой посадка 30-летняя; позвал землемера, поставил столбы с казенной печатью, вырыл межевые ямы и выкопал канаву. Кроме того, увез наш хворост, срубил две березы и утверждает, что земля продана не была, а его. Приезжал земский начальник, урядник, разговоры, прошения, всякие неприятности; бедный Лев Николаевич и Лева – оба очень расстроились, и потому мне особенно это было неприятно. Дело теперь налажено, но неизвестно еще, как окончится. У нас правосудие плохое.
В Москву вернулась 18-го. Пробегала утро по делам, мерила платье, вечером была в 1-м симфоническом концерте. Играли всё Мендельсона: 4-ю симфонию, потом «Сон в летнюю ночь» с хором, потом концерт со скрипачом. Но мне казалось, вяло дирижировал Сафонов.
19-го была свадьба Вани Раевского. Торжественная, грустная, но трогательная по отношению матери и сына. Оба чувствовали всю важность брака и первого как бы разрыва между ними, так как любовь сына разделилась еще на молодую жену. Ее я не поняла еще. Худенькая, болезненная, с робкой улыбкой. Довольно было скучно; очень я приняла к сердцу взволнованное состояние Елены Павловны. Она не могла не вспомнить покойного мужа при таком значительном событии, и мы поговорили об этом и даже плакали. Давно не наряжалась я так, как вчера, и старое тщеславное чувство моей внешности на минуту меня захватило, но слабо.
Сергей Иванович упал, повредил ногу и лежит несколько дней. Не вытерпела, забежала к нему на минутку и сама испугалась, мне Анна Ивановна Маслова в симфоническом концерте сказала: «Зайдите непременно к Сергею Ивановичу, он очень вам будет рад». Рад ли действительно? А может быть, совсем обратное. У него сидел Маклаков, и они играли в шахматы; Сергей Иванович был бледен, жалок, как наказанный ребенок. Жаловался, что даже не работается от отсутствия движения и воздуха.
Были письма от Тани и Маши. Всё то же тяжелое чувство от дочерей. Саша с новой учительницей учится хорошо и старательно. Бегала сегодня по поручениям Доры и по делу Бибикова к нотариусу. Дора беременна. Она очень нежна, внимательна и добра с Львом Николаевичем и со мной; и так жалка и трогательна своей беременностью и тошнотой. Вечер провела с дядей Костей и с Маклаковым. Пусто и бесполезно, но они лучше многих все-таки.