И несмотря на ту боль, которую мне сделал Лев Николаевич, я мучилась, что он 35 верст ехал верхом, и боялась его простуды и усталости! Теперь он остался в Пирогове у брата, а я вчера уехала из Пирогова; была в симфоническом концерте; прекрасно было: Чайковского серенада C-dur для струнных инструментов и концерт Шумана. Видела много народу, но Сергея Ивановича не было; у него всё нога болит.
С Сашей всё хорошо, только с m-lle Aubert не ладит. Миша сообщил мне, что все двойки получает из extemporale, я рассердилась, то есть скорее взволновалась, упрекала его, а он стал возвышать голос и был неприятен.
Очень меня взволновало вчера то, что Сережа был у своей жены, она его вызывала, и видел своего сына маленького. И когда я спросила, что именно было между ним и женой, он сказал: «Всего понемножку», но отклонился от подробностей их свидания. Но мне кажется, он стал спокойнее. Маня кашляет, едет в Cannes, за границу.
Здесь в Москве мне спокойнее и лучше, но я сегодня возвращаюсь в Пирогово; послезавтра уедем в Ясную, там я пробуду один день, рождение Доры, и вернусь в четверг, 6-го утром, в Москву, откуда уже не уеду. Хочет Лев Николаевич жить со мною врознь – его дело. Я должна воспитывать Сашу и влиять на Машу; да я и не могу больше жить в Ясной. Прежняя жизнь с детьми была хороша, занята и содержательна; теперь же быть всецело рабой, да еще мало любимой (он никого не любит) Льва Николаевича, без личного труда, без личной жизни и интереса я уже не могу. Устала от жизни!
7 ноября. Планы мои не все сбылись. Я вернулась в Пирогово в понедельник утром, и уехали мы оттуда только вчера, в четверг. Тяжела была жизнь у брата Льва Николаевича. Это 71-летний старик, довольно свежий умом, но деспотичный в семье, страшный мизантроп, много читающий, всем интересующийся, но бранящий весь мир – кроме дворян. Профессора – это с… дети, прохвосты, купцы – разбойники, мошенники; народ – уж про народ и говорить нечего, все бранные слова на народ. Музыкальный мир – это тоже дураки, мерзавцы… Ужасно было с ним тяжело. Живут бедно, едят ужасно; бедные дочери, молчаливые перед деспотом отцом, ищут в их глуши общения с живыми существами.
И вот Вера показывает крестьянским ребятам волшебный фонарь, учит крестьянского мальчика по-английски; потом они беседуют с мужиками, шорниками, столярами о религиозных и философских вопросах. Прежде отец на это сердился, а теперь мать (цыганка) ужасно огорчается этому. Кроме того, у этих трех девушек две коровы, лошадь; они сами их кормят, доят и молоко пьют, потому что вегетарианки.
Лев Николаевич там продолжал свое писание, а я ему целые дни переписывала. Вечером раз играла им на расстроенном рояле, и все были в восторге: давно никакой музыки не слыхали.
Мы хотели уехать во вторник, но шел дождь, была гололедица – и мы остались. На другой день был страшный ветер, я боялась простудить Льва Николаевича, и мы опять остались. Но вчера дошла моя тоска до последних пределов, и мы решили ехать в Ясную. Был опять сильный ветер, Лев Николаевич все 35 верст проехал верхом, бодро и весело, а я ехала в розвальнях и так беспокоилась о нем, как давно не беспокоилась. Так ничтожны мне показались на свете все другие интересы, привязанности, фантазии мои перед страхом простуды, болезни и возможности потерять мужа!
Доехали мы в три часа и, слава богу, не простудились. В Ясной Лева и Дора нас ласково встретили, и таким мне показалась Ясная Поляна раем перед Пирогово! Обедали у Левы, а вечером топили у себя печь; Левочка поправил еще 12-ю и 13-ю главы и дал мне вписать поправки в двойной экземпляр. Пили весело вдвоем чай.
Сегодня утром шел мягкий, пушистый снег, без ветра; в чистом воздухе слегка морозило. Пили вдвоем кофе, убирали свои комнаты, получили письма от всех почти детей и радовались этому; просматривали газеты, а потом я поехала опять в розвальнях на Ясенковскую станцию и в Москву. С Львом Николаевичем простились дружелюбно, и он благодарил меня даже, что я ему так много помогла, переписывая статью «Об искусстве». Сегодня отправили еще 12-ю и 13-ю главы в Англию к Мооду для перевода. С Львом Николаевичем остались опять Лева и Дора и старый его переписчик, Александр Петрович Иванов, отставной поручик, 19 лет тому назад пришедший просить на бедность и оставшийся тогда еще переписывать Льву Николаевичу статьи после его нравственного переворота.
Дорогой в вагоне я всё читала биографию Бетховена, удивительно меня заинтересовавшую. Это один из тех гениев, для которых центр всего мира – это их гений, творчество, а весь остальной мир – это обстановка, принадлежность к гению. Через Бетховена я поняла лучше и эгоизм, и равнодушие ко всему Льва Николаевича. Для него тоже мир есть то, что окружает его гений, его творчество; он берет от всего окружающего только то, что является служебным элементом для его таланта, для его работы. Всё остальное он отбрасывает. От меня, например, он берет мой труд переписыванья, мою заботу о его физической стороне жизни, мое тело… А вся духовная сторона моей жизни ему совсем не интересна и не нужна – и потому он никогда не вникал в нее. Дочери ему тоже служили, и он ими тогда интересовался; а сыновья ему совершенно чужие. И всё это нам больно, а мир преклоняется перед такими людьми…
В Москве много дела книжного, банковского – всякого скучного. Саша и Миша мне очень обрадовались, но они плохи: учатся дурно, и Саша продолжает грубить гувернанткам.
Сегодня вечером успела еще поиграть немного…
10 ноября. Сегодня вернулась из Твери, куда ездила навестить Андрюшу. Вчера утром выехала. Андрюша встретил меня у ворот, с утра меня ждал и всегда нежно выражает свою радость видеть меня. Он обжегся карболовой кислотой и лежал три недели; теперь всё зажило. Мы провели очень хорошо день вместе. Я работала, он сидел со мной, и мы переговорили о многом интимном и его личном. Жизнь как будто отрезвила немного и развила Андрюшу. Он свеж, не пьет, не ведет беспорядочную жизнь и потому бодр и приятен. По его настоятельной просьбе хлопочу о его прикомандировании в Сумской полк в Москву.
Страшно была бы утомительна дорога, если б не биография Бетховена, которую читаю с всё большим увлечением. Жизнь всякого человека интересна, а такого гения тем более!
Получила письмо и телеграмму от Тани. Она задержалась в Ялте по случаю нездоровья маленького Андрюши (внука). Приезжает Вера Кузминская, и я ей рада.
Получила письмо от Льва Николаевича. Пишет, что совсем кончает «Об искусстве» и хочет браться за новую работу. Еще пишет: «Думал о тебе и понял тебя (?), и мне стало тебя жалко». Во-первых, как он меня понял. Он никогда не трудился понять меня и совсем меня не знает. Когда я его просила указывать мне, что читать, он указывал мне, что ему интересно, а не что может быть интересно и полезно мне. В этом, то есть в чтении, мне много помог покойный князь Урусов, а теперь помогает Сергей Иванович. Когда я чему-нибудь огорчалась – он приписывал это тому, что желудок не в порядке (у меня, такой здоровой); когда я чего-нибудь желала – он или игнорировал, или говорил, что я капризна или не в духе. А теперь он что-то во мне понял и пожалел. Мне оскорбительна жалость, и я не хочу ее. Если нет любви хорошей, настоящей, дружеской и чистой – мне ничего не надо, я окрепла и сама найду радости и смысл жизни.
11 ноября. Была в лицее узнать о Мише и выслушала тяжелые нападки на лень и дурное его поведение. Какая я несчастная, что всю жизнь только слышу, страдая, краснея от стыда, от всех директоров и учителей брань и унижение моим сыновьям. Есть же такие счастливые матери, которые слышат обратное.
Дома опять тяжелый разговор с Мишей, и я решила сделать всё возможное, чтоб отдать его совсем в лицей. Он противится, но я постараюсь настоять на своем.
Ездила по делам, мокрый снег, ветер. Вечером без пользы, но с интересом разбирала сонаты Бетховена и поиграла. Читаю всё с увлечением биографию этого величайшего гения в музыке. Приехала Вера Кузминская, и мне не так одиноко. Впрочем, я не одинока: целый мир новой жизни во мне, и мне никого и ничего не нужно для развлечения. Я рада видать своих, рада и возвращению Тани и Льва Николаевича, но мало они мне прибавляют для моего внутреннего счастья. Увы! Напротив…
12 ноября. Были с Сашей в консерватории на музыкальном вечере. Не утомительно и приятно было. Отличные пианистки выучиваются там. Директор Сафонов очень был любезен, взял меня под руку в антракте и пригласил к себе в кабинет; представил мне какого-то иностранного профессора музыки Риттера, и пришлось говорить по-немецки. Была у меня т-те Ден, а то никого почти не вижу. Утром была в бане. Никого и не хочется видеть.
13 ноября. Ездила по покупкам Доры, написала ей письмо, взяла у мисс Белый первый урок музыки. Сегодня тоскливо и хочется ласкового дружеского общения с кем-нибудь, кого я люблю. Приехала Вера Толстая; Вера Кузминская несчастна своими дурными отношениями с отцом. Миша ушел в театр, Саша готовит уроки. Пойду наверх, поиграю, всё легче будет, а то мутится дух.
Много играла, весь вечер, но без пользы. Что за бесконечное наслаждение в музыке Бетховена!
14 ноября. Целый день, с утра, скучные счеты с артельщиком. Вечером пришел Алексей Маклаков, играли в четыре руки, но он чересчур плох. Пробовали симфонии Мендельсона, Шуберта (прелестная трагическая симфония), увертюры Мендельсона – и всё неудачно очень выходило; даже плакать хотелось от бессилия исполнить порядочно хоть что-нибудь.
Приехал Андрюша на два дня. Ему показалось так одиноко и скучно после моего отъезда из Твери, что он приехал, отпросившись у эскадронного командира. Доброе письмо от Льва Николаевича.
Вера Кузминская получила письмо от матери, что женится М., которого она любила. Она очень плакала и вообще жалка. С отцом у ней отношения плохие, и вчера она над его письмом плакала.