Перечитываю Сенеку и продолжаю читать биографию Бетховена. Она длинна, а времени мало.
30 ноября. Приходил завтракать С.И., принес с собой добродушное веселье, спокойствие и ласковость ко всем. Наблюдала его по отношению к Тане, но ничего не могла заметить.
Была еще Сафонова и ее две девочки у Саши и Соня Колокольцева. Девочки весело катались в саду на коньках. Потом приехал из Ясной Маковицкий и стал ломаным русским языком мне рассказывать, что Л. Н. бодр, много работает и посылает длинную статью в «Северный Вестник». Я ушам своим не верила, я просила его повторить, и он с особенным удовольствием это повторил.
Почти три года тому назад, за две недели до смерти Ванечки, была гадкая, страшная ссора у нас с Л. Н. за то, что он тихонько от меня отдал не мне, по моей просьбе, не Стороженко, по его просьбе (в пользу бедных литераторов), а Гуревич в ее журнал этот прекрасный рассказец «Хозяин и работник». Хотя я отстояла тогда и свои права для 14-го тома, и права изданий «Посредника», и мы выпустили этот рассказ одновременно с Гуревич, что ее страшно злило, но вся эта история тогда чуть не стоила мне жизни или рассудка. И вот тогда он мне дал честное слово, чтобы никогда не делать мне больно воспоминанием этой истории, ничего не печатать в «Северном Вестнике». Неужели честное слово, просто обещание ничего для него не значат? Я хотела ему телеграфировать, напомнить о его слове, но раздумала.
Пережила сегодня опять всю прошлую историю, всю боль, все страдания. В первую минуту хотела лишить себя жизни, потом решила уехать куда-нибудь, потом проиграла на фортепьяно часов пять, устала, весь день ничего не ела и уснула в гостиной, как спят только в сильном горе или возбуждении – как камень повалилась.
Написать, рассказать весь трагизм моей жизни и моих сердечных отношений, моей любви к Л. Н. невозможно, особенно теперь.
10 декабря. Прошло десять дней с тех пор, как я писала свой дневник. Что было? Трудно собрать все события, тем более что всё было тяжелое и многое еще новое и тяжелое открылось мне. Постараюсь всё вспомнить.
2 декабря я была в концерте «Бетховенский вечер». Ауэр и д’Альбер играли четыре сонаты со скрипкой. Наслаждение было полное, и душа моя успокоилась на время. Но на другой день я увидала в газетах объявление «Северного Вестника» о статье Л. Н. Кроме того, Таня со мной поссорилась, упрекая за мое мнимое отношение какое-то к С.И., а я его месяц до того не видала. Я оскорбилась страшно; меня мои домашние всегда умеют сделать без вины виноватой, если я, как делала всю жизнь, не рабски служу и покоряюсь всем требованиям семьи, а изберу какой-нибудь свой путь, как теперь избрала занятие музыкой. И это вина!
На другой день получена была телеграмма от Доры и Левы, что они едут, от Л. Н. – ничего. Он не ехал, как он мне после сказал, от ревности к Сергею Ивановичу (какая теперь ревность, в наши-то годы, скорее зависть, что я полюбила еще одно искусство, а не только его, литературное, и посредством человека постороннего, а не его).
Я так нетерпеливо ждала Л. Н., так готова была ему писать, служить всячески, любить его, не доставлять ему никакого горя, не видать и Сергея Ивановича, что известие о том, что после месяца разлуки он не едет ко мне да еще печатает статью в «Северном Вестнике», привело меня в состояние крайнего отчаяния. Я уложила вещи и решила ехать куда-нибудь. Когда я села на извозчика, то еще не знала, куда поеду. Приехала на Петербургский вокзал, хотела ехать в Петербург, отнять статью у Гуревич, но опомнилась и поехала к Троице. Вечером, одна, в гостинице, с одной свечой в грязном номере, я сидела как окаменелая и переживала всю горечь упреков равнодушному к моей жизни и любви мужу. Я хотела себя утешить, что в 70 почти лет уже нельзя горячо чувствовать; но зачем же обман и тайные от меня сношения и статьи в «Северном Вестнике»? Я думала, что сойду с ума.
Когда я легла и заснула, меня разбудил нянин и Танин голоса и стук в дверь. Таня почему-то догадалась, что я именно поехала к Троице, обеспокоилась и приехала ко мне. Я была очень тронута, но мое отчаяние не изменилось. Таня мне сообщила о приезде Доры и Левы и о том, что Л. Н. приезжает на другой день. И это уж меня не тронуло. Я слишком долго и горячо его ждала, а тогда уж сломалось во мне опять что-то, я стала болезненно равнодушна ко всему.
Таня уехала, а я пошла к обедне. Весь день (девять часов) я провела в церкви. Я горячо молилась о том, чтоб не согрешить самоубийством или местью за всю боль, постоянно причиняемую мне мужем; я молилась о смирении, о чуде, которое сделало бы наши отношения до конца правдивыми, любовными, доверчивыми; молилась об исцелении моей больной души.
Исповедь моя была перед Богом, так как старец, схимник Федор, так дряхл, что не понимал даже моих слов; он всхлипывал поминутно от нервности и слабости. Что-то было очень таинственное, поэтическое в этом говений; в каменных проходах, кельях, простом народе, бродящих всюду монахах, в молитвах, длинной службе и полном одиночестве среди не знавшей меня толпы молящихся.
Вернувшись, вечером читала я долго правила и молитвы по книге, находящейся в гостинице. На другое утро я причащалась в Трапезной церкви. Был царский день (6 декабря), и готовился роскошный для монастыря обед: четыре рыбных блюда, пиво, мед. Посуда – тарелки и кружки оловянные; на столах скатерти, служат послушники в белых фартуках.
Потом я, простояв молебен, пошла бродить по лавре. Цыганка нагнала меня на площади: «Любит тебя блондин, да не смеет; ты дама именитая, положение высокое, развитая, образованная, а он не твоей линии… Дай рубль шесть гривен, приворожу; иди за мной, Марью Ивановну все знают, свой дом. Приворожу, будет любить как муж…»
Мне стало жутко и хотелось взять у ней приворот. Но когда я вернулась домой, то перекрестилась и поняла, как это глупо и грешно. Вернувшись в номер, я затосковала. Телеграммы, которой я ждала от Тани о приезде Л. Н., всё не было. Поев, я поехала на телеграф, и там были две непосланных телеграммы: одна от Тани, другая длинная, трогательная от Л. Н., который меня звал домой. Я немедленно поехала на поезд.
Дома Лев Николаевич встретил меня со слезами на глазах в передней. Мы так и бросились друг к другу. Он согласился (еще в телеграмме упомянув об этом через Таню) не печатать статьи в «Северном Вестнике», а я ему обещала совершенно искренно не видать нарочно С.И., и служить ему, и беречь его, и сделать всё для его счастья и спокойствия.
Мы говорили так хорошо, так легко мне было всё ему обещать, я его так сильно и горячо любила и готова любить… А сегодня в его дневнике написано, что я созналась в своей вине в первый раз и что это радостно! Боже мой! Помоги мне перенести это! Опять перед будущими поколениями надо сделать себя мучеником, а меня виноватой! А в чем вина? Л. Н. рассердился, что я с дядей Костей зашла месяц тому назад навестить Сергея Ивановича, лежащего в постели по случаю больной ноги. По этой причине Л. Н. страшно рассердился, не ехал в Москву и считает это виной.
Когда я стала ему говорить, что за всю мою чистую, невинную жизнь с ним он может простить меня, что я зашла к больному другу навестить его, да еще со стариком дядей, Л. Н. прослезился и сказал: «Разумеется, это правда, что чистая и прекрасная была твоя жизнь». Но никто не видал слез его умиления, никто не знает нашей жизни, а в дневнике сказано о вине моей! Прости ему Бог его жестокость ко мне и несправедливость.
У нас всякий день гости; скучно, суетно. Лева в Москве и не в духе. Вчера были для Левы и Доры в Малом театре. Шел «Джентльмен» князя Сумбатова. Сегодня обедает Бонье, корреспондент французских газет «Temps» и «Debats». Играть на фортепьяно не приходится. Усиленно переписываю для Л. Н., поправляю корректуры и всячески служу ему.
Вчера ночью страшная невралгия…
11 декабря. Была Гуревич, плакала и представлялась несчастной перед Таней. Л. Н. к ней не вышел. Статью пока он у нее спросил назад. Что дальше будет! Я утратила всякое доверие к правдивости его после всей этой обманной истории печатания статьи в «Северном Вестнике». Если б не жила под семейным деспотизмом, поехала бы в Петербург на концерт [венгерского дирижера] Никита.
Музыка опять оставлена. Сегодня уехали в Ясную Дора и Лева он очень был раздражителен в Москве.
Вчера вечером был у Л. Н. немецкий актер Левинский, играл сонату Бетховена («Appassionata») Гольденвейзер, и я вспомнила опять, как неизмеримо лучше играл ее Сергей Иванович. Видела его в концерте Игумнова; по какой-то насмешке судьбы мой билет кресла оказался рядом с его. Я свой купила две недели назад, а ему дал Игумнов в день концерта даровой. Бывают такие совпадения. Л. Н. я этого не сказала, чтоб его не огорчить. А мне было так всё равно!
14 декабря. У Л. Н. болит что-то печень и плохое пищеварение. Боюсь, что он разболеется, как и я болела эти дни. У меня было сильнейшее расстройство печени и желудка. Сегодня страшная метель, и, может быть, нездоровье его к погоде.
Вчера и еще день раньше он, купив себе коньки, ходил кататься на коньках и радовался, что совсем не устает. И действительно, он бодр, но со вчерашнего дня на него нашло уныние, не знаю отчего. От Гуревич письмо отчаянное, что Л. Н.берет назад статью; и, верно, он на меня сердится за это. Чтоб не быть виноватой, я всё время прошу Л. Н. делать всё, что ему приятно, обещаю ни во что не вмешиваться, ни за что не упрекать. Он упорно, нахмурясь, молчит.
Была сегодня с Верой Кузминской и своей Сашей в опере, «Орфей» Глюка. Очень хорошая опера, грациозная, мелодичная. Всё в ней так чинно, прилично, воздушно: и хоры, и танцы, и декорации. Вчера была в симфоническом. Прелестная симфония (Pastorale) Бетховена, 1-й концерт Чайковского – остальное скучно.
В сущности, как я ни храбрюсь, в самой глубине души – скорбь о не совсем, не до конца хороших, дружных отношениях с Л. Н. и беспокойство за его здоровье. Всё сделала и так искренно и горячо желала хороших отношений! Эх, как трудно, всё трудно! Сегодня, когда я уезжала в театр, ко мне с рыданиями пристала какая-то аптекарская жена, прося сначала 600 рублей, потом 400 рублей на поправление дел. Ей еще труднее. А мы всё искушаем Господа Бога нашего…