Еду я вчера в концерт и ясно-ясно стала себе представлять то бедствие народное от неурожаев и бесхлебицы, о котором со всех сторон уже говорят усиленно. Всё мне ярко представилось, точно я видела только что всё это – детей, просящих есть, а есть нечего, матерей, страдающих от вида голодных детей, а самих тоже голодных, – и ужас на меня напал, какое-то бессильное отчаяние… Ничего не заставляет меня так страдать, как мысль о голоде детей. Вероятно оттого, что когда я кормила грудью детей своих, эта мысль, что ребенок голоден, у меня наболела, и мне теперь жалко не своих уж детей, а всех детей на свете.
Сегодня с утра большая неприятность с Мишей. Он не ночевал дома, я ему выговаривала, он стал отвечать, я рассердилась; потом он вышел, стал свистать что-то.
Я совсем расстроилась, расплакалась, говорю ему: «Мать плачет, а ты свистишь, где же твое сердце?» Он смутился и раскаялся.
Чтоб успокоить нервы и сердце, села играть «Патетическую сонату» Бетховена. Проиграла часа полтора, учила другую сонату; вошел Л. Н., я ему стала о Мише говорить, но его это не интересовало, а он принес мне работу – вносить поправки в статье «Что такое искусство?» из одного экземпляра в другой. Это взяло часа два. Он пошел снести в типографию эти корректурные листы, а я стала с Верочкой устраивать комнату Доре и Леве.
После обеда немного поиграла; приехали Лева и Дора. Разговаривали, сидели вместе, приходил Грот, говорили о статье; она никому не нравится. Меня возмутило сегодня в этой статье осуждение Бетховена. Я недавно, читая его биографию, еще выше поставила и полюбила этого гения. Но моя любовь всегда немедленно будила ненависть во Льве Николаевиче, даже к умершим. Помню, что, когда я читала и восхищалась Сенекой, он сейчас же сказал, что это был напыщенный, глупый римлянин, любивший красивые фразы. Надо скрывать все свои чувства.
Бедная Таня что-то невесела; ездила с Сашей кататься на коньках, но не ободрилась. Сережа уехал к Олсуфьевым, и мне без него скучно, я очень его люблю.
Получила ласковое письмо от Андрюши. Написала Маше вчера; сегодня ее рождение, ей 27 лет. И она у меня пятая! Никак не могу чувствовать себя старой. Всё осталось молодо: и впечатлительность, и рвение к труду, и способность любви, и огорчения, и страстность к музыке, и веселье катанья на коньках или вечера. И так же легка моя походка и здорово тело, только лицо постарело…
13 февраля. Вечер весь занималась корректурами и вносила поправки и переводы в статью «Искусство». Вчера я разрешила Л. Н. послать Гуревич в «Северный Вестник» предисловие к переводу Сережи Карпентера о значении науки. Разрешила я потому, что хочу после «Искусства» в 15-й том напечатать это рассуждение о науке; оно как раз по смыслу будет продолжением статьи. Л. Н. очень обрадовался моему согласию.
Вечером он писал много писем. Второй вечер пьет соду, наевшись сухих блинов. Бедный! По принципу он не ест ни масла, ни икры. Это очень красиво – его воздержание, но если есть соблазн – то это хуже.
14 февраля. Суета Масленицы. Ездила покупать всё к вечеру, потом ездили кататься на коньках: Таня, Саша, Лева, я и Дора – только присутствовать, так как она беременна. Обедали в семье своей, все в таком хорошем, добродушном настроении, что было приятно. Л. Н. всё работает над корректурами статьи «Искусство». Вечером он пошел навестить купца, старого, семидесятидвухлетнего своего последователя, который болен раком печени[117]. Купец этот жаловался Л. Н., что скучно жить с домашними, что и жена, и сын доскам (то есть образам) молятся.
Вечером собралось очень много детей; сначала все были вялы, потом играли в разные игры, шарады, пели хором, делали разные штуки гимнастические; некоторые мальчики сели играть в винт. Среди вечера приехали в домино и масках неизвестные люди (потом узнали, что это незнакомые нам Калачевы и Устиновы). Ничего из этого, как всегда, не вышло. Очень жалею, что не могу доставить какое-нибудь удовольствие Леве и Доре.
Мое настроение и моя внутренняя жизнь всё та же: всё то же всплывающее, вечное горе о Ванечке; еду вчера Новинским бульваром, и вдруг предстал в моем воспоминании тот страшный день, когда мы вдвоем с Л. Н. везли гробик Вани по этой же дороге… И всегда при этом я молюсь, чтоб Бог мне помог очистить и возвысить свою душу до моей кончины, чтоб соединиться с моими умершими младенцами… И всё та же любовь во мне к музыке, которая одна поддерживает во мне душевное равновесие и помогает жить. И всё те же сердечные привязанности к некоторым людям, которые способствуют моей вере в хорошие качества людей и в ту помощь, которую они оказывают своими высокими душевными качествами.
Вечер окончился тем, что Гольденвейзер сыграл ноктюрн Шопена, этюд Листа и скерцо Шопена.
15 февраля. С утра валит снег, пасмурно; в доме тишина; Андрюша мне рассказывал ужасные вещи о разврате и падших женщинах. Очень грустно, что это может его интересовать. Л. Н. опять сидел за корректурами. Таня грустна, Саше нездоровится. Просидела день за хозяйственными делами, выписывала семена, что требует всегда много соображения и внимания. Никуда не выходила. Пыталась играть, но все мешали. Приезжала Глебова с Павлом Стаховичем. Не сужу теперь никого и прошу только Бога: «Даждь мне видети прегрешения мои и не осуждати брата моего».
Обедали Вера Соллогуб и Лева Сухотин; Андрюша, Миша были дома, было семейно и хорошо. Вечером всё писала, пришли девочки Бельские и Бутеневы, отец с дочерью. Л. Н. с ним и девочками играл в воланы; он здоров и весел. Разговаривали о «Декабристах», Л. Н., когда хотел о них писать, много читал, помнит и рассказывал всем нам.
Сережа вернулся от Олсуфьевых; бедный Андрюша уехал в Тверь. Как ему не хотелось! Когда играли в воланы, я опять с тоской вспоминала Ванечку. Как странно, чем меньше музыки – тем больше тоски по Ванечке, чем больше музыки – тем меньше тоски. Музыка Сергея Ивановича совсем уничтожает тоску. Совсем как весы с гирями: куда их переложишь, туда и перетянет.
16 февраля. Понедельник первой недели поста. Люблю я это время; люблю настроение деловой тишины и религиозного спокойствия. Любила и от близости весны – теперь утратила это чувство. Что мне весна! Она не прибавит, а убавит мое счастье своим беспокойным исканием и желанием счастья, которого нет и уж не будет.
Перешивала утром платье Саши, потом играла на фортепьяно часа два с половиной; перед обедом пошла к Соне Философовой, с ней беседовала о детях, внуках, о горестях семейных. Когда от нее вышла, захотелось движенья, воздуха, одиночества, свободы – и я ушла ходить. Опоздала к обеду; на меня добродушно напали, все уже сидели за столом, и я поспешно съела свой постный обед. Буду поститься весь пост, бог даст. После обеда всё разглядывала картинки журнала, присланного Л. Н. из Филадельфии. Разговаривали о покупках имений. Потом я взяла переписывать для посылки в Англию конец статьи об искусстве и прописала часа два.
Л.Н. читал вечером «Разбойников» Шиллера и восхищался ими. На столе у него видела сегодня черную клеенчатую тетрадь, в которой, я знаю, начаты беллетристические рассказы.
17 февраля. Удалось утром опять поиграть часа два с лишком. Потом купила седло подарить завтра Леве к именинам, куплю еще Льву Николаевичу мед, финики, чернослив особенный, груши и соленые грибы. Он любит иметь на окне запасы и есть финики и плоды просто с хлебом, когда голоден. Сегодня он много писал, не знаю что, он не говорит. Потом катался на коньках с сыном Левой. Обедали весело и дружно.
Вечером сидел Дунаев, я вышивала, так как дела никакого нельзя делать, когда какие бы то ни были гости. А гостей мне сегодня навязали всяких. Был какой-то Аристов к Л. Н. Лев Николаевич ушел в баню, пропадал с Сергеенко два часа, а я должна была выслушивать от этого господина Аристова бесконечные рассказы об орошении полей, разведении рыбы, о его семейных делах, давать ему совет о том, выдавать ли ему замуж свою двадцатидвухлетнюю дочь за богатого пятидесятилетнего старика. Странный вопрос совершенно чужой ему женщине, как я!
Потом Сергеенко мне рассказывал, как он хочет напечатать книгу о Льве Николаевиче со всевозможными воспроизведениями его портретов, его семьи, жизни и т. д. Это неприятно при нашей еще жизни.
18 февраля. Именины Льва Николаевича и Левы. Л. Н. не признает празднеств вообще, тем более именин. Леве я подарила очень хорошее английское седло от Циммермана. Весь день просидела за работой: сначала перешивала и чинила серую фланелевую блузу Льва Николаевича; потом вышивала по белому сукну полосу, мою давнишнюю красивую, глупую работу. Когда всё гости приходят, то лучше всего при этом шить, а то очень утомительно.
Обедали семейно; пришел дядя Костя Иславин, пришли племянницы Льва Николаевича – Лиза Оболенская и Варя Нагорнова. Сережа, Таня, Лева с Дорой, Миша и Саша – много детей собралось, и я люблю, когда празднуются семейные праздники. Пили донским шампанским за здоровье именинников. Но впечатление дня – пустота.
Л.Н. ходил с корректурами «Искусства» в редакцию, потом поправлял предисловие к Карпентеру для «Северного Вестника».
Вчера вечером меня поразил разговор Л. Н. о женском вопросе. Он и вчера, и всегда против свободы и так называемой равноправности женщины; вчера же он вдруг высказал, что у женщины, каким бы делом она ни занималась – учительством, медициной, искусством – у ней одна цель: половая любовь. Как она ее добьется, так все ее занятия летят прахом.
Я возмутилась страшно таким мнением и стала упрекать Льву Николаевичу за его этот вечный циничный, столько заставивший меня страдать взгляд на женщин. Я ему сказала, что он потому так смотрел на женщин, что до 34 лет не знал близко ни одной порядочной женщины. И то отсутствие дружбы, симпатии душ, а не тел, то равнодушное отношение к моей духовной и внутренней жизни, которое так мучает и огорчает меня до сих пор, которое так сильно обнажилось и уяснилось мне с годами, – то и испортило мне жизнь и заставило разочароваться и меньше любить теперь моего мужа.