вся жизнь Льва Николаевича – для чуждых мне людей и целей, а вся моя жизнь – для семьи. Не могу я вместить в свою голову и сердце, что эту повесть, после того как Л. Н. отказался от авторских прав, напечатав об этом в газете, теперь почему-то надо за огромную цену продать в «Ниву» Марксу и отдать эти деньги не внукам, у которых белого хлеба нет, и не бедствующим детям, а совершенно чуждым духоборам, которых я никак не могу полюбить больше своих детей. Но зато всему миру будет известно участие Толстого в помощи духоборам, и газеты, и история будут об этом писать. А внуки и дети черного хлеба поедят!
15 сентября. Вчера мне стало так грустно, что у нас с Л. Н. нехорошие отношения были накануне, и так он на этот раз кротко перенес мои суждения о повести и мои упреки о продаже ее, что я по какому-то внутреннему, сердечному толчку пошла к нему вниз, в кабинет, и выразила ему сожаление о резких словах моих и желание быть вместе, быть дружными. И мы оба расплакались, и оба почувствовали, что, несмотря ни на какие внешние разъединения, внутренне мы были все эти тридцать шесть лет связаны любовью, а это дороже всего.
Сегодня укладывалась, собираюсь завтра в Москву; очень волнуюсь о Мише. Пробегала сегодня часа три по лесу, собирала мелкие рыжички в еловой посадке, рвала цветы, умилялась красотой природы, неба, солнца. Погода прояснилась.
17 сентября, Москва. Вчера вечером приехала в Москву. Сегодня ездила утром купить провизии, потом по визитам, а вечером собрались мальчики, Мишины товарищи, а ко мне Наташа Ден, мисс Белый, Гольденвейзер, Дунаев с женой, Маклаковы, дядя Костя и Сергей Иванович. Юша Померанцев мне говорил, что он играл сегодня часа три, чтоб мне вечером играть. Маруся его просила, он долго отказывался, но потом сыграл «Davidsbündler» Шумана. Но мальчики рядом играли в карты, их крик раздражал Сергея Ивановича, и он это выразил с досадой. «Я пряду к вам как-нибудь и поиграю вам одной, – сказал он мне. – Мне это приятней». Я поблагодарила его и теперь жду этого счастья.
18 сентября. Весь день покупки, исполнение поручений, вечером была Елена Павловна Раевская.
19 сентября. Сидела в трех банках, платила за Илью, выручила деньги, которые положила пять лет тому назад на имя Ванечки. Милый, ему не нужны теперь ни деньги и ничего земного! Когда-то я перейду в это блаженное состояние!
Письмо от Машеньки: она пишет, что Левочка был грустен в день моих именин. Это потому, что он знал, что Сергей Иванович будет играть, и опять ревновал меня. А что же может быть невиннее, чище этого эстетического наслаждения – слышать такую удивительную музыку. Сама играла сегодня до трех часов ночи. Миша уехал в Ясную Поляну. Разговор три часа подряд с Сергеенко. Раскаиваюсь в лишних словах.
20 сентября. Была с утра в Петровско-Разумовском у Мани и восхищалась сыном Сережи – тоже Сережей. Что за симпатичный, милый ребенок: деликатный, веселый, умный. Я для него чужая, а он обошелся со мною так, точно давно знал и любил меня, а ему только год. Лаская мать, он сейчас же так же ручками ласкал меня, чтоб не обидеть. Давая яблоко няне в рот, он сейчас же пихал это яблоко и мне в рот. Совсем как Ванечка, который, разнося конфеты, никогда не обносил лакеев и вообще прислугу, а всех угощал подряд. И всех ровно ласкал и любил.
Вернувшись, узнала, что приходил Сергей Иванович, и мне было жаль, что я его не видала. Вечером заходил Гольденвейзер. Играла три часа.
22 сентября. Приезжали Илья и Андрюша приготовить меня к приему Ольги Дитерихс, которой Андрюша сделал предложение.
Взяла сегодня гувернантку Саше, пожилую даму, мать трех дочерей. Возилась с практическими делами, часа три поиграла. Сделала ошибку: сама завезла книги Сергею Ивановичу. Очень раскаиваюсь, но эти дни я опять ошалела: не сплю до четырех часов ночи, запах трупа, тоска одиночества душевного, суета жизни, искание за что-нибудь уцепиться, как спасение от этой тоски. Писала письмо Тане – и плакала. Разговаривала с Андрюшей – и плакала. Говорила с Мишей об упадке его духа, поощряла его – и опять мне было тяжело. И захотелось откуда-нибудь участия, совета, мнения. Я передала книги в руки Сергею Ивановичу, сообщила ему о свадьбе Андрюши и по этому поводу услыхала от него столько спокойной мудрости, что сразу стало легче.
С Андрюшей проболтали до трех часов ночи.
23 сентября. Свадебный день, тридцать шесть лет я замужем за Львом Николаевичем, и мы сегодня врознь. Грустно, что вообще мы не настолько вместе, как бы я того желала. И сколько с моей стороны было попыток этого душевного единения! Связь между нами прочная, но не на том основана, на чем бы я хотела. Я не жалуюсь, хорошо и то, что он так заботлив обо мне, так ревниво меня охраняет, так боится потерять меня. И напрасно. Кого бы и как бы я ни любила, никого на свете я не могла бы даже сравнить с моим мужем. Слишком большое место он всю мою жизнь занимал в моем сердце.
27 сентября. Живу в Москве. Пришли дядя Костя, Маруся, Дьяков, Мещерский и Сергей Иванович. Мы с ним прошлись по саду, и я его спрашивала во многом совета. Дорогой друг он! Серьезно, обдуманно относился он к моим вопросам и сомнениям, говорил, что советует делать, утешал меня. После завтрака он играл сонату Бетховена, Andante из концерта Чайковского. Играл безумно хорошо, особенно последнее. И его посещение с советами, участием и музыкой дало мне надолго силу жить, бодрость духа и спокойствие души.
Вечером я была на свадьбе Веры Северцевой и испытала дурное чувство тщеславия. Все меня ставили и сажали на первое место, все хвалили мой наряд и мою моложавую наружность. Венчали Веру в церкви дома губернатора: были и великий князь Сергей, и великая княгиня Елизавета Федоровна. Вера была проста, серьезна и трогательна. Ей хочется всем внушить, что она будет счастлива за Истоминым.
28 сентября. Ясная Поляна. Вернулась в Ясную Поляну, домой. Как было мрачно ехать темнотой, по таявшему снегу, по тяжелой дороге, свернув с шоссе к церкви. Я ехала из Ясенок. На душе тяготила забота об оставленном в плохом настроении и упадке духа Мише. Но зато как весело было войти в освещенный веселый яснополянский дом, полный любимыми и любящими людьми. Первое – пошла в кабинет Левочки, и мы бросились друг к другу, как во времена молодости, и несколько раз поцеловались, и глаза Л. Н. светились такой радостью и любовью, как давно не было. Потом Варю Нагорнову я рада была видеть, и Машенька еще не уезжала в монастырь, и Миша Стахович был опять. Он привез из Орла обратно Льва Николаевича, который ездил туда посмотреть тюрьму для своей повести. Вечером сидели за работами, чтением и беседой. Было семейно, весело, дружно.
3 октября. Вчера вечером с отцом и сыном – двумя Львами – играла симфонии Бетховена и Шуберта. Снимала фотографию маленького внука Льва. От Миши письмо, хандрит, кутит, просится в Ясную опомниться – я позволяю приехать, но поможет ли это?
Таня с Верой Кузминской уехала в Москву дать ответ Сухотину. Думаю о ней непрерывно, страдаю и боюсь. Какой-то будет этот ответ? Л. Н. погружен в работу, всё отделывает «Воскресение» и послал переводить за границу несколько глав. Сегодня он всё беседовал со странником, высланным за стачки, сидевшим в остроге четыре месяца. Л. Н. так впился в его рассказы.
5 октября. Были известия о Тане. Она отказала будто бы Сухотину, но оба плакали; и няня пишет и Миша говорит, что она и теперь тоскует и плачет. Приехал Миша: затосковал, закутил в Москве, приехал в семью, в деревню опомниться. Были интересные французы: т-г и т-те de Gersy. Социалисты крайние, поджигатели стачек в Париже, люди не религиозные, но очень пылкие, дружные друг с другом; настоящие французы по живости, темпераменту, способности жить всецело для своей цели и вне себя.
Приезжали еще из редакции «Нива» торговаться с Л. Н. за его повесть «Воскресение». Л. Н. просит 1000 рублей за печатный лист и без ограждения прав собственности издателя. Но до сих пор редакция «Нивы» еще на это не согласна. Л. Н. вошел в прежнюю колею: опять пишет художественное произведение и опять хочет за него больше денег.
Сегодня и чужие французы прослезились и дали рубль.
6 октября. С утра разговор с Мишей о его беспорядочной жизни за последнее время, его раскаяние и желание сделаться лучше и вести более порядочную жизнь. Трогательно то, что он искал спасения в семье, в деревне, то есть на природе – и как будто нашел его.
Приехал художник Пастернак; его вызвал Л. Н. для иллюстраций к «Воскресению», которые хочет сделать для французской «Illustration», кажется. Живой, умный и образованный человек этот Пастернак.
Опять приезжал управляющий «Нивы». Писали и переписывали условия, торговались – и ничем не кончили.
Льву Николаевичу хотелось взять 20 тысяч рублей. Но двадцати печатных листов не выйдет, другое же еще ничего не готово, так и отложили писать условие еще на неделю. Когда шли эти переговоры внизу, я сидела наверху и переписывала это самое «Воскресение»; мне хотелось облегчить Маше труд переписки, ей Л. Н. дает слишком много работы. И вот Л. Н. несколько раз всходил наверх и начинал разговор о своей продаже. Я всё молчала. Наконец высказала опять свое мнение.
Когда я была еще девочкой, Л. Н., проиграв на китайском бильярде 1000 рублей, пришел и рассказал нам об этом, прибавив, что запродал Каткову «Казаков» и получил эти деньги. И я горько расплакалась. И всегда, когда шли денежные переговоры за сочинения Л. Н., когда я уже была замужем, меня глубоко огорчала эта торговля души человеческой, близкой мне и создавшей гениальные произведения, ценящиеся на рубли и копейки. И теперь осталось то же.
Продажа книг не так тяжела. Тут большая публика, охотно покупающая любимого автора или не покупающая. А в журналах – эксплуататор-редактор весь свой интерес видит в наибольшем приобретении денег посредством любимого писателя.