Анненковы, молчаливый Ростовцев, милый Давыдов, жалкая Боратынская, студент Сухотин, Бутенев-отец; а вообще висок болит невыносимо, и потому скучно, и я вяла, и тоска страшная на душе. От Андрюши доброе письмо, и Ольга приписывает… Пока они тихо счастливы. Что-то будет дальше!
С Львом Николаевичем весь день не приходится общаться. С утра он пишет, потом гуляет, вечером уходил к Мише в лицей, потом гости, как стена, нас вечно разъединяют, и это скучно. Миша скучает, не спит в лицее, и я боюсь, что он там не удержится.
23 января. Тихо, уединенно проведенный день. И всё успела: и почитать «Смерть и бессмертие в представлении греков», и поработать, и часа четыре на фортепьяно поиграть, и с Львом Николаевичем посидеть, даже переписать ему немного с корректур поправленных. Весь вечер ни души не было, прелесть как хорошо! Таня возила Сашу на вечер танцевальный, и Миша ездил – Миша Мамонов, трогательный, умный мальчик; я люблю детей, сама не доросла до взрослых, и дети благодарные, незлобивые и любопытно-участливо смотрят на мир. Соня Мамонова гостит у нас, ее прекрасный характер и воспитание очень приятны.
24 января. 10° мороза, ясно. Утром неудачные визиты, вечером толпа гостей: Нарышкины, Ермолова, княгиня Голицына, граф Соллогуб, Стахович, Олсуфьев, мальчики, Свербеева и проч. – 30 человек всего. Я лежала от невралгии, и Таня меня подняла и позвала к гостям. Как-то, как будто нечаянно, но очевидно Таня и устроила этот вечер с Соней Мамоновой. Лев Николаевич всё время присутствовал, читал дамам вслух Чехова, разговаривал оживленно со всеми. Потом Гольденвейзер играл сонату Моцарта и кое-что Шопена. Легли поздно, Миша меня позвал разговаривать о том, в силах ли он будет выдержать жизнь в лицейском пансионе. Я уверена, что он уйдет.
25 января. Весь день просидела дома, но всё посетители мешали делать что-либо. Пришли братья Олсуфьевы, читали «Воскресение», пили чай. Потом обедал Стахович. Он что-то мрачен. Таня ездила с Треповой смотреть «Чайку» Чехова.
Болтала с девочками Толстыми, играла днем одна, вечером с Сашей, потом с Таней с фисгармонией. Были Чичерин и Страхов. Льву Николаевичу опять делали массаж; заехал доктор Усов его навестить. Пояснице легче, сам Л. Н. суетился очень, чтоб послать к своему «Воскресению» эпиграфы из Евангелия, и просил меня написать об этом Марксу, в редакцию «Нивы».
Ветер, мороз, костры на улице. Сегодня, сидя за обедом, упрекала себя, что не умею быть вполне счастлива. Был сегодня горячий разговор. Лев Николаевич говорил, что дорого иметь принципы и совершенствоваться духовно, а поступки при этом могут быть слабые, вытекающие из страстей людских. А я говорила, что если можно при принципах грешить и падать нравственно, то на что мне их ставить вперед. Лучше без принципов иметь правильное внутреннее чувство, направляющее всегда волю в сторону того, что хорошо.
Лев Николаевич отвечал, что совершенствование духовное само приведет человека к хорошей жизни. А я говорила, что пока он себя совершенствует, он двадцать раз и больше поступит дурно. Лучше сразу знать, что хорошо, что дурно, и не грешить, не дожидаясь какого-то особенного совершенствования. Только очень порочным людям нужен этот долгий путь, а кто не порочен, тому легче, проще просто не падать и не грешить.
Второй час ночи. Лев Николаевич зачем-то сейчас посылал к Маклакову и велел разогреть себе поесть. Сколько он всегда суеты вносит в жизнь и сам того не замечает.
26 января. Переписывала поправленные корректуры «Воскресения» для Льва Николаевича, и мне был противен умышленный цинизм в описании православной службы. Например, как «священник протянул народу золоченое изображение креста, на котором вместо виселицы был казнен Иисус Христос». Причастие он называет окрошкой в чашке. Всё это задор, цинизм, грубое дразнение тех, кто в это верит, и мне это противно. Немного почитала, немного переписывала дневники. Гостей никого не было, такое счастье!
29 января. Те дни не помню: делали визиты с Таней, немного играла, тоска и забота обо всех отсутствующих детях. Сегодня кроила, шила, очень устала. Думала о Сереже-сыне и вспомнила, как он сочинил и играл мне свой романс «Мы встретились вновь после долгой разлуки…». Знаю я, что он свое душевное состояние выразил и выплакал в этом романсе. Он неловок, но глубок в своих чувствах, во всех своих способностях. Он не умел воспользоваться своими качествами. Мы, женщины, особенно его жена, любим иногда и с мужьями играть в роман. Сентиментально погулять, пойти куда-нибудь, просто даже быть ласкаемыми духовно. Но этого от Толстых не дождешься. Сколько раз, когда сама чувствуешь прилив душевной нежности к мужу, – если, сохрани бог, ему это выразить, то он даст такой брезгливый отпор, что и стыдно, и грустно станет за свое чувство. И сам ласкает только тогда, когда в нем проснется нежность – но не та, увы!
Утром была на репетиции, нашла удовольствие в пении Лавровской Баха. Она поет хорошо, и так мне по настроению было ее серьезное, немного мрачное пение, в пустой зале; никто и ничто не нарушало моего молчаливого одиночества.
Вечером Лев Николаевич пошел с Дунаевым в баню, а я пошла к Масловым и часок посидела с Варварой Ивановной и Юлией Афанасьевной. Это мои две любимицы в их семье, участливые, добрые и умные.
30 января. С утра всё шила: сначала кушак кучеру, потом себе юбку шелковую на машине. У Льва Николаевича был старик Солдатенков, привез ему денег 5000 рублей серебром для духоборов. Мне очень не нравится это выпрашивание денег у богатых людей после того, как Л. Н. написал отрицательную статью о деньгах, считая их злом и отрекаясь от них. Это всё равно что теперь, из духа противоречия, он бранит музыку, а Чайковский говорил мне, что есть письмо Льва Николаевича к Петру Ильичу Чайковскому, в котором он пишет, что признает музыку высшим искусством и дает ей в мире искусства первое место.
Я часто про себя думаю: как не стыдно Льву Николаевичу всю жизнь проводить в крайних противоречиях. Всё идейно, всё с целью. Главная же цель – всё описать. И, может быть, он и прав, всякому свой путь и свое дело.
Была на днях в лицее, говорила с директором. Этот прекрасный человек (Георгиевский) относится к Мише лучше отца. Миша в хорошем настроении, но из пансиона опять вышел, приходящим, но принялся учиться. 12° мороза, ясно, красиво, иней в саду на деревьях.
Вечером завезла Мишу Мамонова в лицей и довольно неохотно поехала в симфонический концерт. Впечатление же и удовольствие от него было неожиданно очень большое. Это было пятисотое симфоническое собрание, играли то же, что в первом, при открытии этих симфонических концертов под управлением Николая Рубинштейна. Четвертая симфония Бетховена и кантата Баха меня всю охватили и привели в восторг. С радостью я почувствовала, что, помимо всяких соображений, всяких человеческих влияний и отношений, музыка сама по себе, девственно и чисто, доставляет мне духовное наслаждение.
31 января. С утра гости. Савва Морозов с женой приезжал; Лев Николаевич продолжает, к моему неудовольствию, выпрашивать деньги духоборам у богатых купцов.
1 февраля. Лев Николаевич жалуется на поясницу, вопреки приказанию доктора он ездил опять верхом к Русанову и повредил больной орган. Обедали Юнге, дядя Костя. Вечером пришли Дунаев, Алмазов, студент Струменский, и опять все разговоры о разоружении, о том, искренен ли был государь, говоря о мире, о марксизме, о музыке. Я не скучала, говорили интересно и без раздражения. Екатерина Федоровна Юнге – умная, талантливая, всем интересующаяся женщина.
2 февраля. Днем каталась на коньках с Сашей, Марусей и знакомыми. Как мне было легко и весело кататься! Обедали без Льва Николаевича, он теперь всегда опаздывает и обедает один. После обеда я села шить, позвала Льва Николаевича со мной посидеть, он сказал, что пойдет к себе читать. Мне почему-то стало ужасно грустно, и я заплакала. В сущности никто так не одинок, как я. С утра одна, обедаю одна, вечером одна. Поневоле будешь уходить в концерт и общаться с людьми, которые хоть поговорят серьезно и участливо со мной. Почувствовал ли Л. Н. мое огорченное сердце, не знаю, но он скоро сошел ко мне, у меня сидела Анненкова.
Чудесный концерт чехов. Устраиваю трио у себя в воскресенье и приглашала нынче музыкантов.
3 февраля. Много ходила без толку, с тревогой в душе. К обеду радость – получено письмо от Сережи из Канады. У них на пароходе оказалась оспа; духоборов с Сережей ссадили на 19 дней на маленький остров, и карантин теперь. О себе мало он пишет; видно, устал, утомлен от роли переводчика, от морской болезни, заботы и проч.
Вечером экстренное симфоническое; знаменитый и крайне противный пианист Падеревский. Был Сергей Иванович.
Дома у Льва Николаевича был молодой Русанов, делал массаж, потом – чужой Матвеев и Бутенев. Прочла Микулич (Веселитской) «Встречу со знаменитостью», воспоминания ее о Достоевском, и очень хорошо.
4 февраля. С утра суета: заехала милая Маня Стахович, потом пришла с фотографией Маслова, снимала картинки евангельского содержания, которые нам принес Бутенев, какого-то князя Гагарина иллюстрации Евангелия, очень хорошая. Потом долго возилась с испорченным аппаратом, снимала Анну Ивановну; тепло, вода 4° тепла, мы снимали в саду, на воздухе.
Пришла Маруся, переписывала Льву Николаевичу. Миша дома, говорил о тошноте, в лицей не пошел. Обедали Анненкова и Сергеенко. Поехала вечером опять чехов слушать. Прекрасно играли, но хорош был только квартет Бетховена. Встретились с Сергеем Ивановичем, где шубы снимают. Неприятный разговор о том, что вчера вечером он шел, потом ехал с Муромцевой, и рассказ об этом с каким-то глупым смехом. Меня взорвало: какое мне до этого дело! Я очень была строга и брезглива с ним, и он это понял, сконфузился и ушел. А что-то екнуло в сердце, и это досадно, досадно на себя.