чем живет мой муж. Он не рассказывает мне больше никогда ни своих писаний, ни своих мыслей, он всё меньше и меньше участвует в моей жизни.
24 ноября. Сегодня с утра суета опять: Соня с внуками уезжала; приехал шумный мой брат Степа; Сережа меня упрекает, что я отказываюсь ехать к нотариусу именно нынче. Потом сошел Лев Николаевич усталый вниз завтракать, пришел тоже шумный Сулержицкий, приехал Буренин. Говорили о театре, о современной литературе; хотелось вслушаться, но гул голосов вокруг мешал.
Потом досада с дурно сшитым платьем; визиты к именинницам Екатеринам. У родных Свербеевых и их окружающих благодушно, но пусто. Вечером была у больной Маруси, а Лев Николаевич ходил на музыкальный вечер в дом сумасшедших[127]. Мне часто его жалко: ему как будто хочется иногда и музыки, и развлечения, а блуза и принципы мешают идти в концерт, театр или еще куда.
Позднее сидели дома, пили чай: Лев Николаевич, два моих брата, Сережа и я. Говорили о концерте в пользу приюта, я хотела бы сама прочесть отрывок из неизданных сочинений Льва Николаевича, но мои домашние против.
27 ноября. Опять была больна: лежала весь день 25-го, вчера до трех часов лежала, едва встала, едва ходила, ни мысли, ни желаний, тоска… Вечером князь Ширинский-Шихматов, секретарь «Нового времени» Снесерев, Дунаев, еще кто-то. Говорили о собаках-лайках, о пожаре «Мюра и Мерилиза»[128], скучно! Лев Николаевич днем ходил к Чичерину, еще не оправившемуся от ожогов после пожара, бывшего в его доме, в имении Караул. Уехал Сережа.
Сегодня мне немного легче, весь день считалась с артельщиком, контролировала его продажу книг, принимала отчеты по всему. Он хотел меня обмануть на 1000 рублей, но я вовремя это усмотрела. Помогали мне Марья Васильевна и Жюли. Лев Николаевич всё читает книги, посылаемые ему со всего мира, сам ничего не пишет, жалуется на вялость. Вечером ездил с Дунаевым в баню на своей лошади; приехав, ужинал один, как всегда, с большим аппетитом; он весел, бодр духом – отчасти оттого, что так тиха и безжизненна я. Он не любит и всегда боится моего оживления.
Сегодня лежу еще в постели, слышу, гудит ветер и вдруг пропел петух. И ярко возникло в воспоминанье утро Светлого Христова воскресенья в Ясной Поляне; я взглянула в окно, стоит петух красный на куче соломы и поет. Я открыла форточку, вдали благовестили, и тогда никто у нас в доме не отрицал церкви, никто не бранил и не осуждал православия, как вчера Лев Николаевич осуждал его, говоря с Ширинским-Шихматовым. Церковь – это та идея, которая хранит божество, призывая к содействию всех верующих.
30 ноября. С утра ездила покупать внукам фуфайки, башмачки, шерсть на одеяла, Доре и Вареньке платья, дешевку-посуду. Крою второй день белье и всё детское приданое Таниному будущему ребенку, и не весело, а страшно, и работа надоела.
Был секретарь приюта, что-то не ладится приют. Вчера мальчика привезли – не взяли по младости. Была сегодня в квартетном: всё Бетховен. У Льва Николаевича были гости. С князем Цертелевым он играл в шахматы, потом все его друзья: Дунаев, Буланже, Горбунов, студент Русанов, художник Михайлов; Лев Николаевич им читал вслух статью крестьянина Новикова [ «Голос крестьянина»]. Он что-то слаб и говорит: «Надоело мне мое тело, пора от него избавиться».
Нашлась пропадавшая собака Белка, и все радуются.
3 декабря. Ничего не было особенного. Была в пятницу, 1-го, на репетиции концерта Зилоти (дирижером), Шаляпина и Рахманинова; видела там Сергея Ивановича, какого-то странного, насмешливого и недоброго. Вчера был концерт, интересный по программе: увертюра «Ромео и Джульетта» Чайковского, его же элегия, концерт Рахманинова новый, исполненный автором на рояле, «Сон на Волге» Аренского и прелестное пение Шаляпина, хотя песен выбор плохой. Было жарко и скучно на хорах.
Лев Николаевич эти два дня немного бодрей, играл в шахматы с Гольденвейзером, который потом поиграл Шопена хорошо, но безжизненно.
Был Зилоти, не играл, но интересно говорили с ним о дирижерстве, о музыке вообще, о музыке Рахманинова и Танеева, которого он, как и я, высоко ценит, как композитора и ученого (музыкально).
Хлопочу с приютом, но безуспешно. Была сегодня в приюте, и мне так стало жаль этих детей, в первый раз с тех пор, как я попечительницей. Хотелось бы сделать концерт, чтоб добыть денег, да трудно, опоздала, да и дело непривычное. Была у Стрекаловой, говорила с княжной Ливен о ее вчерашнем концерте, всё допрашивала. Была у бедной, потухающей к этой земной жизни Раевской, у Масловых, у Лавровской. Не играла почти, не работала, не читала.
Беспокоюсь о Сереже; его выбрали гласным [Московской думы], он хотел приехать 1-го, и вот его нет. Был Миша и уехал к Илье на охоту за лосями.
4 декабря. Лев Николаевич сегодня говорит, что стал пробуждаться к работе и чувствует себя лучше. Он шутя говорил, что из него выдыхается Лузин и он умнеет. А Пузин – из дворян, барышник лошадьми, молодой неуч, живущий у Сухотиных. Лев Николаевич занимал это комнату и спал на его постели, когда гостил у Сухотиных, и потом говорил, что душа Пузина вошла в него и что он не может работать и поглупел, как Пузин. Сегодня же это прошло. А просто пожил Лев Николаевич в привычной обстановке, с моими заботами, и ему стало опять хорошо и духом и телом.
Поздравляла именинниц Варвар: сидела долго у Масловых – благодушно, ласково, интеллигентно, просто. Шоколад, угощение, гости. Пришел Сергей Иванович и сразу внес оживление. Потом поехали к Сафоновой: купчихи, наряды, поп, ненатуральный тон. А она сама проста и симпатична. Потом поехали к моей милой Варечке Нагорновой. Низменная среда, она, как алмаз, светится, жара, шум, теснота и старательные разговоры со стороны родственников жены ее сына.
Вечером поучила этюд Шопена, поиграла упражнения. Приехала Лина Глебова с матерью, Шаховской с разговорами о женском вопросе и малаец с англичанином. Очень озабочена концертом для приюта.
5 и 6 декабря. Лев Николаевич пишет письмо государю с просьбой дать возможность женам духоборов, выселившихся с прочими в Канаду, соединиться с мужьями, сосланными в Якутск за отказ от воинской повинности. Он опять уныл, худ, весу в нем осталось только 4 пуда 13 фунтов, а какой был мощный человек!
Отдавала необходимые визиты, рассылала приглашения на заседание в моем приюте и просьбы об уплате членских взносов. Если б было веселей на душе, энергичнее хлопотала бы о концерте, а руки так и отпадают.
6-го собралась молодежь к Саше, и я им прочла отрывок повести, которую Лев Николаевич мне дал для концерта в пользу приюта. Большое было наслаждение читать, очень художественно, хотя мотивы повторялись много раз[129]. Болтала слишком с молодым Волхонским и раскаялась в этом.
7 декабря. Позвали Льва Николаевича к Глебовым слушать концерт двадцати трех балалаечников под управлением Андреева. Тут же в их оркестре жалейки, гусли, волынки. Прекрасно выходило, особенно русские песни; потом «Warum?» Шумана. Лев Николаевич изъявил желание послушать, и это было устроено для него. Милые дети Трубецкие. Вечером Маслова, Дунаев, Усов.
Вышла маленькая неприятность с Львом Николаевичем. Мы собрались провести праздники у Илюши, близко от Москвы, а Лев Николаевич заявил желание ехать в Пирогово к Маше и брату. К Илье близко к Москве, я могла бы ухаживать, беречь Льва Николаевича. В Пирогове же – трущоба: Сергей Николаевич, этот деспот и гордец, страдает ужасно. Льву Николаевичу его жалко, он будет страдать, глядя на брата; кроме того, утомление дороги, плохая пища, жизнь опять врознь со мной, без моих забот – всё это меня огорчило, и я ему высказала, что он мне все праздники отравит, если уедет, что я не могу да и совсем не желаю ехать в Пирогово, которое не люблю, а хочу ехать к внукам, к Илье, Андрюше, Леве.
Лев Николаевич упорно и холодно молчал. Это новая, убийственная манера. А я проплакала до четырех часов ночи, стараясь его не будить.
8 декабря. Ездила исполнять поручения детей и в баню. Кучер на Кузнецком мосту круто повернул лошадь, опрокинул сани, сам слетел с козел и меня вывалил. Самое бойкое место: конки звенят, летят экипажи, толпа собралась вокруг меня. Ушибла локоть, ногу и спину, но, кажется, ничего. Льва Николаевича это взволновало, и я была рада. Шила ему на больной палец лайковые пальцы, принесла наверх, он взял, притянул меня к себе и поцеловал с улыбкой. Как редко он теперь ласков! Но и на том спасибо.
Вечером гости: Гагарина, Гаяринова, Горбунов, Семенов – крестьянин-писатель, Мартынова. Лев Николаевич затеял разговор с Софьей Михайловной о детях вообще. Она их любит и идеализирует, а Лев Николаевич говорит, что и дети, и женщины – эгоисты и людей самоотверженных встретишь только среди мужчин. Мы, женщины, говорили, что только среди женщин есть самоотверженные, и спорили дурно.
10 декабря. Заседание в приюте, лестное для меня: все члены мне говорили, что я душа их общества, что со мной весело работать, что во всех них я возбуждаю энергию своим горячим отношением к делу. А мне веселей всего было то, что когда показывали детей жене нашего благодетеля приютского – Цветкова, то самые маленькие вскакивали ко мне на руки и обнимали меня за шею и ласкали. Значит, я симпатична детям, и это мне дороже всего.
Вечером концерт. Играли антракт «Орестеи» Танеева, вещь превосходная, играл оркестр Литвинова плохо. Собинов пел романс Юши Померанцева, посвященный мне.
Делала весь концерт справки о том, когда свободна зала Собрания, узнавала цены, условия и прочее. Была в деловом настроении, хочу устроить благотворительный концерт в пользу своего приюта, но не знаю, удастся ли. Домой ехала с Сергеем Ивановичем опять случайно, мы встретились на лестнице, и я его умоляла играть в моем концерте, но он отказывался и был, как всегда, эгоистичен, логичен и вполне прав в своих доводах. «Я сочиняю теперь и играть не могу. Чтоб играть, надо два месяца учить вещь; детей ваших приютских мне совсем не жаль, а я должен убить два месяца времени, чтоб сыграть четверть часа». Вполне прав, а жаль, что никто не соглашается играть и петь.