Divertimento — превосходно. Менее мне понравился квартет Шумана.
На концерт в пользу приюта окончательно решилась и взяла залу на 17 марта, и вчера в канцелярии попечителя мне лично дали разрешение на чтение начала повести Льва Николаевича «Кто прав?». Робею, что плохо удастся весь вечер. Занята разбором и перепиской моих писем к Л. Н. за всю жизнь, что могла собрать. Какая трогательная история моей любви к Левочке и моя материнская жизнь в этих письмах! В одном удивительно характерно мое оплакивание жизни духовной и умственной, для которой я боялась проснуться, чтоб не упустить обязанностей жены, матери и хозяйки. Письмо писано под впечатлениями музыки (мелодий Шуберта), которой занималась тогда сестра Л. Н. Машенька, заката солнца и религиозных размышлений.
21 января. Живу – точно вихрем меня несет. С утра дела, записки, потом много визитов, сегодня всех принимала. Писала много писем: Стасову, [Варваре Николаевне] Рутцен, брату Степе и проч. Льву Николаевичу получше, был Усов, нашел его положение хорошим.
Слякоть, оттепель, грязь, и это скучно. Вечером гости: Тимирязев, Анненковы, Маклаков, Гольденвейзер. Я вяла и чего-то жду.
28 января. Целая неделя приготовлений к свадьбе Миши, визиты, шитье мешочков для конфет, покупки, платья и проч. Сегодня известие от Маши бедной, что ребенок опять в ней умер и она лежит со схватками, грустная, огорченная обманутой надеждой, как и Таня. Мне всё время плакать хочется и ужасно, ужасно жаль бедных моих девочек, изморенных вегетарианством и принципами отца. Он, конечно, не мог предвидеть и знать того, что они истощаются пищей настолько, что не в состоянии будут питать в утробе своих детей. Но он становился вразрез с моими советами, с моим материнским инстинктом, который никогда не обманывает, если мать любящая.
Сам Л. Н. эти дни бодрей, лучше себя чувствует. Вчера он вечером ходил к Мартыновым, где был вечер и танцевала наша Саша. Я не поехала туда: ничего не радует и ничего не хочется, так со всех сторон много горя.
31 января. Сегодня обвенчали Мишу с Ликой. Была очень пышная, великосветская свадьба. Великий князь Сергей Александрович нарочно приехал из Петербурга на один день для этой свадьбы. Чудовские певчие, наряды, цветы, прекрасные молитвы за новобрачных. Тщеславие, блеск и бессознательное вступление в совместную жизнь двух молодых влюбленных существ. Мне уже не бывает ни от чего весело. Я, к сожалению, знаю жизнь со всеми ее осложнениями, и мне жаль моего юного, милого Мишу, бесповоротно вступившего на новое поприще. Но, слава богу, с женой своего уровня, да еще такой любящей.
Из церкви поехали к Глебовым, там великий князь был особенно любезен со мной, и мне неприятно сознавать, что это льстило моему самолюбию так же, как льстили разговоры при выходе из церкви: «А это мать жениха». – «Какая сама-то еще красавица!..»
Миша был радостен, и Лина тоже. Провожали мы их на железную дорогу. Все шаферы, молодежь, любившая Мишу. Навезли цветов, конфет, пили шампанское, кричали «ура!». Я рада, что молодые поехали в Ясную Поляну, где Дуняша им всё готовит и где Лева с Дорой их встретят.
И погода хорошая. 10° мороза и наконец ясные дни. Скучала сегодня, что дочерей не было. Из нашей родни один представитель приехал из Киева – Миша Кузминский.
Л.Н. всю свадьбу просидел дома и в четыре часа пошел проститься с Мишей и Линой. Вечером у него были сектанты из Дубовки и разные темные. Читали вслух сочинение крестьянина Новикова о нуждах народа.
12 февраля. Еще ряд событий: сегодня тяжелое известие о рождении мертвого мальчика у Маши Оболенской, дочери моей. Бедная, жалкая! Положение здоровья ее удовлетворительно.
Ездили с Таней в Ясную. Милая моя, добрая, участливая Таня. Она хотела непременно навестить Дору и Леву после их горя. Они немного повеселели, особенно она, любят, берегут друг друга. Приезжали в Ясную и Марья Александровна, и Ольга – она одинока душой. Да кто из нас не одинок!
Сегодня испытываю это чувство очень сильно сама. Дети всегда так рады меня осудить и напасть на меня. Таня осуждала за беспорядок в доме, Миша, уезжая с Линой за границу, – за мою суету во время путешествий. И ничего они не видят: какой же порядок, когда вечно живут и гостят в доме разные лица, за собой влекущие каждый еще ряд посетителей? Живут и Миша Сухотин, и Колечка Те, и Юлия Ивановна Игумнова, и сама Таня. С утра до ночи толчется всякий народ. И работаю я одна на всех и за всех. Веду все дела одна, без мужа, без сыновей, делаю мужское дело и веду хозяйство дома, воспитание детей, отношения с ними и людьми – тоже одна. Глаза слепнут, душа тоскует, а требованья, требованья без конца…
Готовлю в пользу приюта концерт. Много неудач. Дал Л. Н. плохой отрывок для чтения, Михаил Александрович [Стахович] взялся прочесть. Но и он, и Михаил Сергеевич Сухотин, и Таня, и я – мы все нашли отрывок бедным для прочтения в большой зале собрания перед многочисленной публикой. Я попросила дать другой, хотя бы из «Хаджи-Мурата» или «Отца Сергия». Л. Н. стал сердиться, отказывать, потом стал мягче и обещал. Все эти дни он мрачен, потому что слаб и боится смерти ужасно. На днях спрашивал у Янжула, боится ли тот смерти[131].
Был у нас 9-го числа музыкальный вечер. Играл Сергей Иванович свою «Орестею», пела Муромцева арию Клитемнестры с хором своих учениц. Пели еще Мельгунова и Хренникова. Всем было хорошо и весело в этот вечер, но Л. Н. очень старался придать всему отрицательный и насмешливый характер, и дети мои заражались, как всегда, его недоброжелательством ко мне и моим гостям.
Когда все порядочные люди разъехались и Л. Н. уже надел халат и шел спать, в зале остались студенты, кое-какие барышни и Климентова-Муромцева. Стали все (выпив за ужином) петь песни русские, цыганские, фабричные. Гиканье, подплясыванье, дикость… Я ушла вниз, а Л. Н. сел в уголок, начал их всех поощрять и одобрять и долго сидел.
15 февраля. Проводила сейчас Таню в Рим с ее семьей. Давно я не плакала при разлуке с детьми: беспрестанно встречаешь и провожаешь их куда-нибудь. А сегодня, при этом ярком солнце на закате, так светло озаряющем весь наш сад и седую, оплешивевшую, грустную голову Льва Николаевича, сидящего у окна и провожавшего печальными глазами Таню, которая два раза возвращалась к нему, чтоб поцеловать его и проститься с ним, – всё сердце мое истерзалось, и я и теперь пишу и плачу. Видно, горе нужно для того, чтоб делать нас лучше. Даже небольшое горе разлуки сегодня сделало так, что отпала от моего сердца всякая досада на людей, тем более близких, всякая злоба, и захотелось, чтоб всем было хорошо, чтоб все были счастливы и добры. Особенно жаль мне всё это время Л. Н. Страх ли смерти, нездоровье или что-нибудь затаенное мучает его; но я не помню в нем такого настроения, постоянного недовольства и убитости какой-то.
16 февраля. Больна Саша горлом. Был доктор Ильин, есть налет, сильный жар, но нет опасного. Поехала с поваром на грибной рынок: купила себе, Тане и Стаховичам грибов и себе русскую мебель. Толпа, изделия крестьян, народным духом пахнет.
Еду домой, ударили в колокол, к вечерне. Переоделась, вышла с Л. Н. пешком, он пошел духоборам покупать 500 грамм хинину, а я – в церковь. Слушала молитвы, в душе молилась очень горячо; люблю я это уединение в толпе незнакомых, отсутствие забот и всяких отношений земных.
Из церкви пошла в приют: дети меня окружили, ласкали, приветствовали. Там долго сидела, узнавая о делах и нуждах приюта. Дома одиноко, но с Л. Н. хорошо, просто и дружно. После обеда мне m-lle Lambert читала вслух «La Tenebreuse» [Жоржа] Оне. Потом пришли Алмазова, Дунаев, Усов проведать Льва Николаевича. У него очень увеличена печень и болят ноги и руки. Усов дал Карлсбад и порошки от болей.
Во втором часу ложимся спать, вдруг звонок отчаянный. Какая-то дама, вдова Берг, сидевшая 13 лет в сумасшедшем доме, хочет видеть Льва Николаевича. Я ее не допустила, она час целый возбужденно говорила и, между прочим, вспомнила, как семь лет тому назад Ванечка мой рвал синенькие цветы в саду сумасшедших и просил у нее цветов. Жалкая нервнобольная полячка.
Легли поздно, дружно и спокойно. В 6 часов утра смазывала горло Саше.
17 февраля. Встала поздно; опять к Саше доктор, смазывал горло; всё еще налет, жар меньше. Ясный, чудесный день, весело напоминает весну и радость жизни. Опять поехала на рынок с Марусей; купила пропасть дешевых деревянных и фарфоровых игрушек детям в приют; свезла их туда, большая была радость. Убирала детские вещи, которые готовила детям. Ужасно грустно! Забот много с детьми, а радости мало!
18 февраля. Вчера легла поздно под тяжелым впечатлением религиозных разговоров Льва Николаевича и Булыгина. Говорили о том, что поп в парчовом мешке дает пить скверное красное вино и это называется религией. Лев Николаевич глумился и грубо выражал свое негодование церковью. Булыгин говорил, что видит всегда в церкви дьявола в огромных размерах.
Мне было досадно и грустно всё это слышать, и я стала громко выражать свое мнение, что настоящая религия не может видеть ни парчового мешка священника, ни фланелевой блузы Льва Николаевича, ни рясы монаха. Всё это безразлично.
20 февраля. Сережа вернулся, слава богу, благополучно. Опять ездит в Думу, сидит над шахматными задачами. Саша здорова, а Л. Н. всё жалуется на боль печени, худеет и наводит на меня мрачную грусть. Сегодня он обедал один, я подошла к нему, поцеловала его в голову – он так безучастно на меня посмотрел, а у меня точно упало сердце. Вообще что-то безнадежное в душе.
Чудесная погода, ясные дни и лунные ночи; безумно красиво, волнительно и возбуждающе действует эта блестящая, уже напоминающая весну погода. Утром фотографировали весь приют со мной и начальницей для афиш моего концерта. Потом много играла на фортепьяно, вечером ходила гулять…
5 марта.