Пережили много событий не домашних, а общественных. 24 февраля было напечатано во всех газетах отлучение от церкви Льва Николаевича. Приклеиваю его тут же, так как это событие историческое[132]. Бумага эта вызвала негодование в обществе, недоумение и недовольство среди народа. Льву Николаевичу три дня подряд делали овации, приносили корзины с живыми цветами, посылали телеграммы, письма, адресы. До сих пор продолжаются эти изъявления сочувствия и негодование на Синод и митрополитов. Я написала в тот же день и разослала свое письмо Победоносцеву и митрополитам. Приложу его здесь же.
Глупое отлучение это совпало со студенческими беспорядками. 24-го был уже третий день движения в университете и среди населения Москвы. Московские студенты поднялись вследствие того, что киевских отдали в солдаты за беспорядки. Но небывало то, что прежде народ был против студентов, теперь же, напротив, все сочувствия на стороне студентов. Извозчики, лавочники, особенно рабочие, все говорят, что студенты за правду стоят и за бедных заступаются.
В то же воскресенье, 24 февраля, Л. Н. шел с Дунаевым по Лубянской площади, где была толпа в несколько тысяч человек. Кто-то, увидав Л. Н., сказал: «Вот он, дьявол в образе человека». Многие оглянулись, узнали Л. Н., и начались крики: «Ура! Привет великому человеку! Ура!» Толпа всё прибывала, крики усиливались; извозчики убегали… Наконец какой-то студент-техник привел извозчика, посадил Льва Николаевича и Дунаева, а конный жандарм, видя, что толпа хватается за вожжи и держит под уздцы лошадь, вступился и стал отстранять толпу.
Несколько дней продолжается у нас в доме какое-то праздничное настроение; посетителей с утра до вечера – целые толпы…
26 марта. Очень жалею, что не писала последовательно события, разговоры и проч. Самым для меня интересным были письма, преимущественно из-за границы, сочувственные моему письму. Никакая рукопись Л. Н. не имела такого быстрого и обширного распространения, как это мое письмо. Оно переведено на все иностранные языки. Меня это радовало, но я не возгордилась, слава богу! Написала я его быстро, сразу, горячо. Бог мне велел это сделать, а не моя воля.
Сегодня важное событие: Лев Николаевич послал письмо «Царю и его помощникам». Что-то из этого выйдет! Не хотела бы я, чтоб нас на старости лет выслали из России.
Событием для меня еще был мой концерт в пользу приюта. Участвовали очень все приятные люди, концерт получил характер необыкновенно порядочный, содержательный, чинный, нарядный. Барышни продавали афиши все в белых платьях, корзины живых цветов на столах. На бис повторяли мало. Прекрасно прочел отрывок сочинения Л. Н. «Кто прав?» Стахович. Самолюбие мое перед людьми, мнением которых я дорожу, было вполне удовлетворено. Денег выручили мало, 1307 рублей[133].
Здоровье Льва Николаевича лучше, если не считать боли в руках. Внешние события как будто придали ему бодрости и силы. Со мной он ласков и опять очень страстен. Увы! это почти всегда вместе.
Начинаю говеть. Вяжу шапки для приюта; сшила сегодня юбку черную Варечке Нагорновой, этой милой, беспомощной племяннице Л. Н. Ей 50 лет, и всё в ней что-то детское. Играем с ней много в четыре руки. Вчера играли симфонии Бетховена. С Сашей было немного неприятно в Вербную субботу. Я звала ее с собой к всенощной; она воспротивилась, ссылаясь на неверие. Я ей говорю, что если она хочет идти путем отца, то должна, как и он, пройти весь круг: он несколько лет был крайне православным, уже долго после женитьбы.
Потом отрекся от церкви в пользу чистого христианства и вместе отрекся от благ земных. Саша же, как и многие мои дети, сразу хочет сделать скачок к тому, что легче, – не ходить в церковь и только. Я даже заплакала.
Она пошла к отцу советоваться, он ей сказал: «Разумеется, иди и, главное, не огорчай мать». Она пришла в приютскую церковь, простояла всенощную и теперь будет со мной говеть. (И не говела.)[134]
Сегодня в газетах: назначен министром просвещения Банковский, и это хорошо. Ясно, но снегу много, все дни от двух до пяти градусов тепла.
27 марта. На днях получила ответ митрополита Антония на мое письмо. Он меня совсем не тронул. Всё правильно, и всё бездушно. А я свое письмо написала одним порывом сердца – и оно обошло весь мир и просто заразило людей искренностью. Но для меня всё это уже отошло на задний план, и жизнь идет вперед, вперед, неумолимо, сложно и трудно… Внешние события меня утомили, и опять очи мои обратились внутрь моей душевной жизни; но и там – и нерадостно, и неспокойно.
30 марта. С Сашей вышло очень неприятно. Она говеть со мной не стала: то отговаривалась, что ногу натерла, а то наотрез отказалась. Это новый шаг к нашему разъединению.
Сегодня я причащалась. Говеть было очень трудно: противоречия между тем, что в церкви настоящее, что составляет ее основу, и обрядами, дикими криками дьякона и проч. и проч. так велики, что подчас тяжело и хочется уйти. Вот это-то и отвращает молодых.
Вчера стою в церкви, где прекрасно пели слепые, и думаю: простой народ идет в церковь отчасти так, как мы в хороший симфонический концерт. Дома бедность, темнота, работа вечная, напряженная, а пришел в храм – светло, поют, что-то представляют… Здесь и искусство, и музыка, да еще оправдывающее развлечение – духовное настроение, религия, одобренная, даже считающаяся чем-то необходимым, хорошим. Как же быть без этого? Говела я без настроения, но серьезно, разумно и рада была просто потрудиться душой и телом: рано вставать, стоять долго на молитве и, стоя в церкви, разбираться в своей душевной жизни.
Дома сегодня опять тяжело: песни Сулержицкого под громкий аккомпанемент Сережи, крикливый, мучительный голос Булыгина, хохот бессмысленный Саши, Юлии Ивановны и Марьи Васильевны – всё это ужасно!
Приезжал Андрюша; грустно, что весь интерес – лошади, собаки, провинциальные знакомые и никакой умственной жизни.
Вчера было тихо, и приятно провели вечер с Репиным. Он рассказывал, что в Петербурге на передвижной выставке, на которой он выставил портрет Льва Николаевича (купленный Музеем Александра III), произошли две демонстрации: в первый раз небольшая группа людей положила цветы к портрету; в прошлое же воскресенье, 25 марта, собралась в большой зале выставки толпа народа. Студент забрался на стул и утыкал букетами всю раму, окружающую портрет Льва Николаевича, потом стал говорить хвалебную речь, поднялись крики «ура!», с хор посыпался дождь цветов; а следствием всего этого стало то, что портрет с выставки сняли и в Москве он не будет, а тем более в провинции. Очень жаль!
Май 1901 года. Самое счастливое, что произошло за последнее время, – это два вечера, когда играл Сергей Иванович. Играл он 3 и 4 мая, играл удивительно хорошо. Пьесы были: Rondo Моцарта, соната Шумана, «За прялкой» Шуберта, Duetto Мендельсона и увертюру «Фрейшютца». Даже Таня и Лев Николаевич пришли в восторг. На другой день играл свой 4-й квартет в четыре руки с Гольденвейзером.
18 мая. Десять дней уже мы в Ясной Поляне. Ехали с Буланже в директорском вагоне со всеми удобствами и довезли Л. Н. прекрасно: грела я ему сваренную заранее овсянку, варила яйца, кофе, ел он еще спаржу, спал на прекрасной постели. С нами были еще дочь Таня и Юлия Ивановна Игумнова. В Москве провожали нас дядя Костя, Масловы Федор Иванович и Варвара Ивановна, Дунаев и незнакомые молодые люди, кажется, техники. Кричали «ура!», рисовали Льва Николаевича, и это было трогательно.
Тут и Маша с Колей, и Лева с Дорой, и все сегодня мы вместе обедали, все были веселы. Приезжал американец из Бостона, ему надо изучить Россию, и, конечно, Толстого, чтоб читать лекции об этом. Весна красивая, цветущая: цветут сирень, яблони, ландыши; так свежа зелень, поют соловьи – всё обычно, но всё переживаешь опять с наслаждением, всем любуешься, упиваешься, как упиваешься всяким наслаждением, сколько бы оно ни повторялось.
Только теперь, когда пережила много горя, когда видишь упадок сил и жизни Льва Николаевича, когда усложнилась своя внутренняя жизнь – на всем отпечаток грусти, томления, точно что-то приходит к концу. А вместе с тем разлад душевный от прилива физической энергии, потребности жизни вперед, деятельности, движенья, разнообразия впечатлений. И всё вспыхивает и замирает, поднимается и падает… Дряхлость Льва Николаевича тянет меня за собой, и я должна стареть вместе с ним, но не могу, не умею, если б и хотела…
Еду в понедельник в Москву…
6 июня. Была в Москве. Занималась делами, жила одна с девушкой в своем большом доме. Ездила на могилки Ванечки и Алеши, ездила к живому внуку, сыну Сережи. Славный мальчик, ясный, простой. Видела Мишу с Линой, всегда они производят хорошее впечатление. Видела часто Масловых, видела и Сергея Ивановича. С ним разладилось, и нет больше ни сил, ни желания поддерживать прежнее. Да и не такой он человек, чтоб дружить с ним. Как все талантливые люди, он ищет постоянно в жизни нового и ждет от других, не давая почти ничего от себя.
Жарко, душно, лениво и скучно. Л. Н. берет соленые ванны и пьет Kronenquelle. Он довольно бодр, и мне приятно выхаживать его после зимы нездоровья. Живет Пастернак, хочет написать группу из Л. Н., меня и Тани. Пока делает наброски. Это для Люксембургского музея. Живет Черногубов, разбирает и переписывает письма Фета ко мне и к Льву Николаевичу. Приехала мисс Белый, и Саша занята.
14 июня. Боже мой, как хорошо лето! В мое окно смотрит луна на ясном, чистом небе. Всё неподвижно, тихо, и так ласкающе тепло, радостно! Живу всецело почти с природой, хожу купаться, по вечерам поливаю цветы, гуляю. Гостит у нас моя дорогая, милая Таня с мужем, с. которым начинаю мириться за ее любовь к нему. Характер у него милый, хотя эгоист он страшный и потому часто за Таню страшно.