Когда я только взгляну на осунувшееся лицо, совсем побелевшие бороду и волосы и исхудавшее тело Левочки – боль сердца ноющая, никогда меня теперь не покидающая, обостряется, и жизни нет, и исчез весь интерес, вся энергия жизни. А сколько ее было? Поднимусь ли когда?
Да, еще целый период отжит. Еще резкая черта проведена между тем периодом, в который жизнь шла вперед, и когда она вдруг во мне стала, как теперь. Всё казалось: «Вот соленые ванны помогут, и Левочка окрепнет, и еще поживет лет десять; воды Эмс обновят пищеварение; лето, тепло, отдых дадут ему новые силы…» Теперь вдруг ясно представился конец. Нет обновления, нет здоровья, нет сил – всего мало, мало осталось в Левочке. А какой был богатырь!
Грустно часто слышать от него упреки за лечение мне и докторам. Как только ему лучше, он сейчас же высказывает ряд обвинений. А когда плохо, всегда лечится.
22 июля. Лев Николаевич поправляется, делает большие прогулки по лесам, аппетит прекрасный, сон тоже. Слава Богу!
Вчера вечером получили письма из Тулы, и Коля Оболенский читал их вслух. Всё сочувственные письма, радость, что ожил Л. Н. Он слушал, потом засмеялся и говорит: «Теперь, если начну умирать, то уж непременно надо умереть, шутить нельзя. Да и совестно, что же, опять сначала: все съедутся, корреспонденты приедут, письма, телеграммы – и вдруг опять напрасно. Нет, этого уж нельзя, просто неприлично».
Сегодня премилое умное письмо от королевы Румынской Елизаветы. Посылает Л. Н. свою брошюру и пишет, что счастлива уже тем, что la main du maitre[137] будет хоть минуту лежать на ее книжечке[138].
Сегодня жарко, сухо, пыльно. Идет уже уборка овса. Ясные, солнечные дни, лунные ночи, так везде красиво, что хотелось бы как-нибудь еще, получше воспользоваться красотой лета.
Когда вчера Л. Н. говорил о том, что теперь, когда он заболеет, приличие требует, чтоб он умер, я говорю: «Скучно жить в старости, и я хотела бы поскорей умереть». А Л. Н. вдруг оживился, и у него как-то вырвался горячий протест: «Нет, надо жить, жизнь так прекрасна!..» Хороша эта энергия в 73 года, и она спасает и его, и меня. А Таня-дочь сегодня пишет, что мы, ее родители, не хотим стариться, и это напрасно. Кто знает, что лучше?
30 июля. Вчера вечером опять захворал Л. Н. Пищеварение испортилось, желчь не отделяется, и был жар, в 11 часов вечера термометр показал температуру в 37 и 8, и пульс днем был около 90.
А перед этим как быстро стал поправляться! Как охотно ел, весело шутил с нами и разговаривал по вечерам. Как бодро мы гуляли на днях по всему лесу, Заказу с Федором Ивановичем [Масловым], дочерью Машей, Колей, Сашей и Юлией Ивановной…
Сегодня опять жара, воздух пропитан гарью, точно дымом. Ничего не видно, даже солнце стало крошечным красным шариком. Живу уныло, сижу весь день у двери больного мужа, вяжу шапки в приют, и совсем потухла во мне жизнь и энергия.
Получила от графини Паниной письмо, предлагает в Крыму нам свою дачу, и мы собираемся ехать, но я не хочу раньше сентября.
3 августа. Последнее нездоровье еще поубавило силы Льва Николаевича, хотя сегодня ему получше. Стоит жара, опять сухо, я купаюсь всякий день. Утром приходили из Мясоедова погорелые, дали им по 7 рублей на двор. Сколько было пожаров нынешнее лето, и скольким пришлось раздать помощи!
Приехал чужой посетитель, Фальц-Фейн, потерявший молодую жену и оставшийся с тремя детьми, в отчаянии, больной от горя[139]. Л. Н. пошел с ним походить и поговорить.
Разбирала разные ноты: концерт Гуммеля, Моцарта, Вебера. Выписала еще себе сонату Вебера в la-бемоль. Музыка – лучшее занятие в мире. Делали с Машей фотографии, училась немного по-итальянски, хозяйничала. Но чувство, что всё приходит к концу, мучительно преследует.
Что-то должно кончиться. Мы жили с Л. Н. одним широким течением жизни – тридцать девять лет, и вот начались колебания.
Собираемся в Крым, Л. Н. ходит слабый, унылый, хотя правильно держится порядка обычного: утро пишет, немного ходит по саду или в ближайший лес, сидит с нами по вечерам… Надолго ли всё это? И как сложится моя жизнь? Ничего не предвижу, не знаю… «Да будет воля Твоя».
26 августа. Собираемся в Крым 5 сентября. Была в Москве по делам, еду опять перед отъездом, около 1-го. Холод, ветер, сыро и гадко.
Здесь сестра Л. Н., Мария Николаевна, Варя Нагорнова; Лева приехал из Швеции, Сережа-сын тут, и много кто еще. Была сестра Таня, что мне доставило большую радость.
Л.Н. опять почувствовал себя не совсем хорошо, но он плохо бережется. Вчера был доктор Дубенский и нашел Л. Н. в удовлетворительном состоянии.
Живу совсем не по душе: хозяйство, денежные уплаты, сборы, укладка и соображения практические… Ни прогулок, ни музыки – ничего, скучно, и духом упала. Мы, кажется, проживем в Крыму всю зиму, и это ужасно грустно! Ну, да что бог даст. Черта проведена, еще новый период жизни начинается. Лишь бы Лев Николаевич был жив и здоров.
2 декабря. Крым. Гаспра. С 8 сентября живем здесь для здоровья Льва Николаевича, которое плохо поправляется. Две жизни не проживешь, ему минуло в августе 73 года, и он очень постарел, ослаб и изменился за этот год.
Не писала дневник, долго не могла освоиться с новыми условиями жизни и с теми душевными лишениями, которые я должна была пережить. Теперь привыкла, и поддерживает чувство строго исполняемого долга относительно моих обязанностей как жены.
Вчера ночью написала письма четырем отсутствующим сыновьям (кроме Андрюши, который только что приехал) и потом всю ночь не могла спать от мучительно нагромоздившихся воспоминаний детства моих детей, моего страстного, заботливого к ним отношения, ошибок невольных в их воспитании, моего и теперешнего отношения к моим взрослым детям. Потом мысли перешли к умершим. С мучительной ясностью я представляла себе то Алешу, то Ванечку в разные моменты их жизни. Особенно ясно мне представлялся худенький Ванечка в постельке, когда после молитвы, всегда почти прочитанной в моем присутствии, он уютно свертывался в маленький, худенький комочек и, блаженно улыбаясь мне, укладывался спать. Помню, как мне мучительно было, гладя его спинку, ощущать под рукой его тоненькие косточки.
И какое я почувствовала вчера ночью душевное и физическое одиночество! С Львом Николаевичем вышло как раз то, что я предвидела: когда от его дряхлости прекратились (очень еще недавно) его отношения к жене как к любовнице, на этом месте явилось не то, о чем я тщетно мечтала всю жизнь, – тихая, ласковая дружба, а полная пустота. Утром и вечером он холодным, выдуманным поцелуем здоровается и прощается со мной; заботы мои о нем спокойно принимает как должное, часто досадует и безучастно смотрит на окружающую его жизнь, и только одно его волнует, интересует, мучит: в области материальной – смерть, в области духовной – его работа.
Всё чаще думаю со спокойной радостью о смерти, о той области, куда ушли мои дети, где, думается, будет спокойнее. В этой жизни спокойствия не может быть: если стремиться к нему, если вырабатывать мудрое, равнодушное отношение ко всему, религиозное смирение и понимание, то этим самым прекращается жизнь. Жизнь есть энергическая, беспрерывная смена чувств, борьба; подъем, упадок доброго и злого; жизнь есть жизнь. Ее не остановишь, да и не хочешь останавливать добровольно. Но когда придет время естественно ей остановиться, тогда надо спокойно и радостно ее приветствовать и, созерцая Бога, подчиняясь Его воле, соединиться с Богом посредством духа и с природой посредством тела. И, кроме хорошего, ничего здесь быть не может.
3 декабря. Жаркий день, ездила в Ялту, писала и посылала доверенность Сереже на покупку 46¼ десятин телятинской земли к яснополянской. Получала, переводила деньги – несносные, вечные, ни на что мне не нужные дела! Устала и одна пошла бродить. Прошла в Чукурлар, там нищая и чахоточный юноша, пустота и неблагоустроенно. Всё это еще впереди.
Лев Николаевич ездил в Алупку верхом, вечер весь проиграл в шахматы с Сухотиным. А приехавшие сыновья, Илья и Андрюша, Саша, Наташа Оболенская, Классен, Ольга – все играли в карты, чего я не люблю. Осталась одинока, молча шила, потом поучилась по-итальянски.
4 декабря. День еще жарче, ярче и красивее. Солнце прямо по-летнему греет. Какой неустойчивый, странный климат. Такое же здесь неустойчивое душевное настроение. Ходили пешком в Орианду: Лев Николаевич, Сухотин с сыном и учителем, Наташа Оболенская и я. Устали немного, но так называемая Горизонтальная дорожка очень хороша.
Оттуда приехали с Сонюшкой и Ольгой. Море, закат – всё волшебно красиво. Боялась за усталость Льва Николаевича и простуду. Остальные поехали верхами на Учан-Су. Илюша вернулся, увлечен фотографией. Сегодня Варварин день, вспоминаю мои прошлогодние визиты с Марусей к Варе Нагорновой и Масловым. Как было у последних благодушно и весело! Что-то там сегодня, и странно, что там зима, снег, сани!
6 декабря. Проводила сейчас сыновей: вечно ребячливого, добродушного Илью и Андрюшу. Лев Николаевич поехал с ними в Ялту, к Маше, будет там ночевать, ему давно хотелось. Действие ли мышьяка, или просто хорошая погода повлияли на него хорошо, но он бодр, здоровье лучше, и радость этого улучшения выражается в суетливой предприимчивости: он ходил с нами пешком до Орианды, оттуда приехали, на другой день ездил верхом в Симеиз и обратно. Вчера ходил, утром и вечером, при лунном свете, гулять, заходил в больницу и восхищался видами при лунном освещении. Сегодня собрался в Ялту.
Сегодня я хотела ему помочь при сборах в Ялту, чтобы он, суетясь, не потел. Он так грубо, брюзгливо на меня окрысился, что я, чуть не заплакав, молча удалилась.
Получила письмо от графини Александры Андреевны Толстой. Какая удивительная духовная гармония в этой прелестной женщине! Сколько настоящей любви и участия дает она людям. Начинаю еще более склоняться к мнению, что сектантство всякое, включая и учение моего мужа, сушит сердце людей и делает их гордыми. Знаю двух женщин близко: это сестру Льва Николаевича – Машеньку, монахиню, и вышеупомянутую Александру Андреевну, и обе, не уходя из церкви, стали добрее, возвышеннее.