зя не накормить, а кто и самим воздухом королевского высочества будет сыт.
В три пятнадцать состоялся ученый совет. Прошло довольно легко, Минералов стал завкафедрой, Корниенко — профессором. Это и неплохо, баба она работящая, неглупая. Вышла из печати — привезли сигнал — новая книжка Вишневской о Сумарокове. Сделали хорошо, я рад, как младенец.
30 сентября, понедельник. Был на вечере, посвященном Фаине Раневской, в театре Моссовета. Самое удивительное — на той же сцене, где совсем недавно она играла и я ее видел, сейчас говорят о ней в прошедшем времени. Собственные воспоминания и мемориальные материалы — на сцене стоял огромный компьютерный экран и все время шли отрывки из фильмов — не совмещаются. Я уже давно не видел собрания, в котором были бы задействованы такие культурные силы. Перечисляю только участников: Мария Миронова («Я с ней познакомилась до катастрофы, до революции 1917 года, в 1916 году»); Зацепина (она с ней снималась в двух фильмах и рассказывала эпизод, как в перерывах между съемками Плятт и Раневская говорили, употребляя «русские слова», о затрещине, которую Раневская ей дала, чтобы получились слезы); Юрский читал Пушкина, но уже без прежнего, задыхающегося усилия, как читал в юности; Райкин прочел стихотворение Давида Самойлова и стихотворение Пушкина, но в самом конце так улыбнулся, что стало ясно, что молодой Райкин тоже актерский гений; Ольга Остроумова читала Ахматову — читала хорошо, но во всем этом была художественная невнятица, я понимал только слова, а не смысл; как всегда, Елена Камбурова пела, скорее декламировала, очень неплохо, но, как и всегда, чужое торжество превращала в свое; Владимир Васильев танцевал вместе с кремлевскими солистами «Золушку» (во всем вечере была тайная идея уподобить Раневскую Золушке советской власти), а потом передал букет цветов Г. Улановой. Оказывается, и она была здесь, на этом вечере. Я рад, что, кажется, поднялся со своего места первый, а потом и зал, а может быть, как говорится, весь зал в едином порыве. Пропускаю Карцева. Но не могу не сказать о Хазанове. Он читал некоторые свои мифические миниатюрки. В них было столько пошлости и грубоватой физиологической нечистоплотности, что выступившему следом Евгению Колобову с его оркестром зал, просто в пику, устроил бурную овацию. Настоящее искусство предполагает свободу.
Продиктовал «примечания» к первой главе «Власти культуры». Прекрасная мысль откомментировать уже давно написанные и начинающие стариться статьи переводит все в жанр чистой истории культуры и политики. Мысль счастливая.
1 октября, вторник. Надо бы начать с жуткой новой склоки, которая началась у меня с заочным отделением, с Низовой и Вартановой, но начну тем не менее с обсуждения Максима Курочкина. Сегодня впервые пришел на обсуждение Юра Козлов. Он говорил о Монблане постмодернистской литературы, из которой публике известна лишь крохотная часть. Шарик рулетки не попал на обозначенное число. Но попадает у 95 %. Меня порадовало, что его речь была неконкретна, но наступательна. Он против того, что этим молодым засранцам интеллектуалам наиболее дорого: они могут лишь сосчитать, понять, но не могут со страстью прочувствовать. Письмо образованных импотентов. Пьеса Максима как формула, конечно, шедевр. Здесь придуманы такие ходы и вариации, что мне и не снились. Не хватает страсти. Обычная болезнь современных детей.
Что за дела: уже третий ректор борется с бабами, которые готовы сплетничать, покрывать преподавателей и студентов, снижать марку института, подменять требовательность слюнями, а бабы живут, а ректора ложатся с инфарктами. Валя Сорокин, наш русский миляга-патриот, по своему обыкновению, уехал проводить очередное союзовское мероприятие. По этому поводу «заочники», которых он «ведет», написали письмо.
5 октября, суббота. Решился поехать в обязательную поездку с Барбарой Кархофф в Ростов Великий. Я уже давно ничем себя не баловал, предпочитая отсиживаться на даче. Господи, какая осень, какой день, как таинственна и необъятна русская природа. Барбара взяла с собой какого-то мальчика-англичанина, вроде бы ее крестника. Крестник двадцати одного года, почти как разведчик говорящий по-русски, но вроде работающий в каком-то отделении английского банка или фирмы в Москве. Сергей Петрович взял еще нашего стажера норвежца с именем, похожим на Вермут. И у этого Вермута, и у Барбары, и у крестника Карла я увидел блеск в глазах по мере того, как перед нами разворачивались русские просторы.
Кремль оказался хорошо отреставрированным по сравнению с теми давними временами, когда я его последний раз видел. Это успели еще коммунисты. Невероятная русская цивилизация как бы поднимается в последнее время со дна. А может быть, раньше мы отказывались ее видеть и понимать? Мне это видится в малом и большом. Там обновленной оказалась церквушка, там ставят новую, там оказывается понятным что-то из русского характера. Как же проиграли большевики, решив разом покончить со всем религиозным, в том числе и хозяйственным укладом! Вокруг каждого монастыря были свои хозяйственные просторы, свои правила, а чаще всего — лучшие в округе — свои рабочие места. Изменилась ли жизнь к лучшему, когда церкви стали складами? В Ростове показывают казармы, в которых еще в допетровское время жили строители метрополичьего ансамбля. Хорошие, крепкие дома. К Олимпиаде 1980 года казармы решили разрушить, а на их месте воздвигнуть стоянку для экскурсионных автобусов. Разрушить с танками, взрывчаткой и неограниченными солдатскими ресурсами не смогли. Были дома, теперь уже несколько десятков лет стоят развалины. Кому мешали казармы?
9 октября, среда. Делаю эту запись второй раз, В. C. включила на кухне чайник и компьютер вырубился, пара последних страниц пропала. Кажется, я хорошо написал о своих тяготах жизни, об институте, ставшем мне ненавистным, о правительстве, которое не дает денег на культуру, а притворяется, что оно цивилизованное правительство, о наших преподавателях с замашками советских обывателей. Об этих двух назойливых и глупых бабах с заочки, c которыми идет постоянная и противная война, в которой мне не хочется пользоваться запрещенными приемами, а они пользуются. На что трачу время!
Из записной книжки. В понедельник, 7-го, вечер памяти Талькова. Дисциплина зала. Много самодеятельности. «Русский», «православие» — это такой же штамп, что и раньше «коммунизм». Поет Романов. Стихи плохие.
Написал письмо в Кельн. Через фрау Вибе. О Логачеве. Деньги.
Времени ни на что не хватает. Приходится заниматься сплетнями.
В воскресенье, 6-го, приезжали Черницкий и Романов. Привезли пирог.
Днем был в Обнинске. Разобрал теплицу и отдал долги.
Звонок — умер Куницын.
К двенадцати часам ходил на гражданскую панихиду в Дом литераторов. Пока шел, вспоминал, как несколько лет назад шел почти тем же путем в Гнесинку к Георгию Ивановичу на юбилей. Было много народу, стояла жара, и все еще, казалось, выправится.
Выступал я вторым после Гусева, прекрасно сказавшего о Георгии Ивановиче. Утром по просьбе Володи Куницына я написал статью о покойном для «Завтра», так что тезисы у меня были. После меня говорили Элем Климов, один из главнейших демократов начала перестройки, Ваншенкин, Марлен Хуциев, Володя Костров. Очень хорошо говорил старший Михайлов, который представлял, наверное, в этом же зале с подробностями и себя. Впрочем, через этот зал пройдут многие из нас. Только как замечание: мне показалось, что Климов в своей речи намекал, его опять кто-то угнетает. О, как сладко нашей интеллигенции жить под чьей-либо пятой.
12 октября, пятница. Страну сотрясают политические телевизионные разборки. Только что Борис Федоров, бывший председатель Национального спортивного комитета, — а нам помнится что-то о льготах на беспошлинную торговлю спиртным, полученных этим фондом, — только что Федоров сообщил, что Коржаков требовал с него 40 миллионов долларов, как тут же собирает бывший начальник президентской охраны пресс-конференцию и, в свою очередь, разоблачает Чубайса, Федорова, Гусинского, Березовского и косвенно, в намеках, многих других.
На этом фоне наши институтские склоки кажутся мелочью: комиссия на заочном отделении устанавливает, кажется, ряд поддельных подписей и другие безобразия. Все, как в государстве: вспоминаю дела с поддельными авизо.
Сегодня утром написал «собственное мнение» о проходящем по конкурсу Калугине. Пришлось вспомнить даже старинный эпизод, когда этот молодой человек бранил престарелую М. Р. Саркисову, и другую аргументаци.
Приезжал в институт Валерий, мой племянник, его обворовали в метро новым, не слыханным прежде мною способом. Из китайской куртки, сшитой из искусственного блестящего, а самое главное, очень скользкого шелка, выдавили бумажник. Вор «косил» под глухонемого, тыкался моему племяннику в живот. Потом долго терзали в милиции и так и не выдали бедному подполковнику Валере справку, что его обворовали. Теперь ему предстоит новый произвол: пересдавать на автомобильные права. Картины нашего советского полицейского произвола ужасны. Чувствуя свою безнаказанность, милиция даже не стесняется посторонних и посетителей. Царит воровство и обирание клиентов. Справку не дают, потому что какой-то босс боится повышения статистики по преступлениям в Москве.
Альберт Дмитриевич, наш директор институтской столовой, о котором я раньше еще не писал, обзавелся швейцаром. Надо сказать, что столовая эта в вечернее время работает как кафе и бар. Итак, этот швейцар, чрезвычайно милый и обаятельный негр, хорошо говорящий по-русски, учится в МГУ на физическом факультете, в аспирантуре. Работа у негра с четырех или шести вечера по музыкальным дням, когда играет джаз. Платит негру Альберт Дмитриевич около 500 тысяч рублей в месяц. Для людей, знакомых с нашими предыдущими порядками и с положением в Союзе с иностранцами, картинка эта увлекательнейшая.
16 октября, среда. Переписываю из записной книжки. Владивосток. Хотел, наконец-то, взять с собою маленький компьютер, чтобы не мучиться потом, обрабатывая свои дневниковые обрывки, но перед отъездом позвонил Виталий Вульф и сказал: вернешься без компьютера. Отчасти он был и прав, но мы жили в крошечном общежитии для спортсменов-олимпийцев, и, конечно, все бы обошлось.