Сегодня вечером, если все будет в порядке, — в Москву.
Еще одно последнее чудо нашего кино и хозрасчета: директор картины сказал мне, что не может оплатить мне ни гостиницу, ни билет. О времена, о нравы! Наша бюрократия продолжает чудить. Пожалуй, есть смысл продолжить тему «Автомобиль и майонез».
Вторая половина дня. Написал рецензию на «Турандот». Средне, зазывно, спектакль ускользает. После полудня поехал в музей-кабинет Дзержинского — это в самом конце Невского. Традиционно неуютно, золоченая мебель, без единого клочка личного, без попытки понять, что происходило здесь. Но в этом доме, на 2-м этаже, у камина, перед зеркалом, Вера Засулич стреляла в Трепова. Доски об этом на доме нет. Да, наверное, нельзя по каждому поводу ставить доску, но подобное — единственный и неповторимый факт русской истории.
Опять ездил в декорацию, посидели со Славой Иванцовым и Олегом Павловичем Ерышевым. Кое-что придумали, но я очень боюсь, потому что текст транскрибируется в любую строчку, а хватит ли у режиссеров и актеров психологической силы все дотянуть.
Долго сидели, после этого с Р. В. Николаевым на Радио. Говорили о делах перестроечных. У нас обоих складывается ощущение, что волна, накат спадает. Сетовали на то, что много людей потеряло совесть в перестройку. Реабилитировали Каменева и Зиновьева — но это лишь юридическая реабилитация.
17 июня, пятница. Только что приехал с Николо-Архангельского: хоронили Михаила Алексеевича Борисова — редактора «Московского комсомольца». Все промелькнуло на глазах, я его помню молодым, Новый год, комнату, стол, девушек, которые приходили. Народу было много, из знакомых — Флеровский, Бугаев, Изюмов. Я даже не могу написать, как сжимается сердце. Лежал он в гробу чужой, смерть его уже забрала. Все подчеркивали, что был он добр — действительно.
Вчера у меня был гость — Ришард Важович, — выпили бутылку, поговорили о литературе, о трали-вали. Валя сегодня едет в Ярославль на съемки к Хуциеву. До чего же у нас трудолюбивая семейка!
19 июня, воскресенье. Два дня на даче. Строю теплицу, редактирую роман и читаю «Разговоры с Гете» Эккермана. Прекрасная книга, и, может быть, даже хорошо, что она попала мне в руки столь поздно. Зрелому человеку.
15 июля, пятница. Очень давно не писал. Роман не то что поглощал все силы, но оттягивал, я боялся делать на бумаге лишнее. Сегодня отдал на машинку предпоследнюю главу. Настроение хорошее, то же ощущение, когда был написан «Имитатор» — я уже в другом ряду, хотя многие об этом и не догадываются.
Прошла партконференция. Отношение к ней сложное. Очень много личной злобности и — в выступлениях писателей — националистических подтекстов. Мне кажется, внимание придают словам излишнее.
Вчера был у Веры Туляковой, вдовы Н. Хикмета. Рисунки Пикассо, Гончаровой. Надо бы включиться в битву за музей в этом деле. Сегодня уедем с Валей на дачу. Не пишется. Все думал о романе.
20 июля, пятница. Господи, господи! В воскресенье, 17 июля скончалась Антонина Дмитриевна — Валина мать, моя теща. Она умерла спокойно, дома, практически не болея, 84-х лет. Мы похоронили ее без скандалов и лишних разговоров. Я очень плакал. Мне всегда кажется, что покойники, эти умершие люди, обладают каким-то дополнительным и серьезным знанием, а быть может — и исчерпывающим.
Почти сразу же стало известно, что очень плохо с Юрием. Скорее всего — самое страшное. Я отправил его в институт им Герцена. Мы все не боимся смерти, а боимся нашей медицины. Вся душа изболелась за него. Повторное исследование назначили лишь на 3-е число. Это так долго. Я представляю, какие мысли проносятся у него в эти минуты.
Мне кажется, что последнее время я все отбиваюсь от преследующей меня судьбы. Как я в таком состоянии закончил роман — не знаю. Но привкус последних событий в нем бесспорен.
Видел два фильма, о которых много говорят «Соблазн» Славы Сорокина и «Маленькую Веру». Люди оба очень талантливые, но у авторов «Веры» не хватает вкуса, фильм держится на социальных подначках вот, дескать, каков рабочий класс, вот до чего, дескать, вы довели Россию. Этого для искусства мало. Интересные характеры.
В понедельник сдам роман в издательство. Это «Соглядатай».
9августа, вторник. Интерес к дневнику пропадает в дни наибольшей апатии, когда жизнь с размаху щелкает по голове. Такого клубка самых черных мыслей не собиралось давно. Да-да, сдал роман в издательство. Виктория Исааковна звонит, хвалит, говорит, что я очень вырос. Через неделю после того, как я сдал ксерокопию в «Знамя», позвонил Виталий Гербачевский, сказал то, что я, по сути дела, думаю и сам: это совершенно новый удар по культу, новое осмысление истории, много говорил о форме.
Когда сегодня днем я встретился с ним, он сказал, что поражен, как я держал весь роман в голове. Но на самом деле все было по-другому: я писал, а потом придумывал, чтобы оправдать написанное. Сегодня уже дочитывает роман Вал Оскоцкий, судя по всему, его будут печатать. Роман взял Бакланов. Это не его литература, но я надеюсь.
Как бесконечно жаль Юру. Несколько раз был у него в больнице, буквально сжимается сердце. Он держится хорошо и старается не говорить о болезни. Я все-таки надеюсь, что все обойдется. Операции ему не избежать, но дай Бог, чтобы она состоялась. Что откроется этим вооруженным ножами медикам? Где граница между сегодняшней жизнью и вечной смертью?
Я опять болею — третий радикулит за последние два месяца. Как бы не отнялась левая нога.
Новая поездка в Афганистан, видимо, состоится.
11 августа. Весь день провел на ТВ. Вел передачу с прокуратурой Москвы. Их не пробьешь! Наш закон в надежных руках, которые его не собираются выпускать. Но, судя по письмам, как много недовольных.
16 августа, вторник. Вечером ездил в больницу к Юре. Завтра у него операция. Он совсем старый. И сколько лучшего нашего фамильного, доброго и самотверженного проявилось в нем. Мы прощались и встретились взглядом — зрачок в зрачок. Будто по этому лучу соединились две души, два сердца и смогли сказать друг другу о боли прощания. Я потом долго рыдал в машине.
Вечером поздно позвонил Валера: у Юры, кажется, саркома. Судя по всему, я прощался. Это было прощание при жизни. Господи, спаси и помилуй!
Вчера звонил Бакланов, он прочел роман, сказал, что это хорошо. Очень болят ноги. Через два дня я уезжаю в Афганистан. Бегу я, бегу от жизни. Надо бы написать статью об упрощении жизни скульптуры в Манеже и т. д.
19 августа, пятница. Кабул. Даже писчий — дневниковый инструмент — сопротивляется. Психика вообще очень умело сопротивляется. Сколько боли и страха за последние дни. Семнадцатого Юре сделали операцию. Все безнадежно, зашили обратно. За что так заставляют мучаться моего брата? Он веселый, большой человек, если и делал кому неприятности — это его болезнь, его психическая неуравновешенность. И теперь такие страдания. Всю эту боль и все его отчаяние я, кажется, принимаю на себя. Не такой ли конец ожидает и меня? Только еще более беспощадный — без родных и близких. Все эти дни, пока собирался, летел, думал о Юре: представляю, как, располосованный, лежит он под капельницей Вечером же 17-го позвонила медсестра из реанимации: он очнулся, рассказывает анекдоты, передает мне привет. И ничего не знает. Все страдания напрасны и впереди — новые. Сколько семейного, нерасторжимого я чувствую сейчас.
В Кабул прилетел совершенно больной, в самолете не мог сидеть, все эти дни у меня глубочайший ишиас. Не могу найти себе места. Здесь семинар по роману, который был задуман еще в январе — начал писать выступление. Может быть, удастся что-то сказать и выговориться. Все здесь меня лечат. Таривердиев — это не композитор, а дипломат — привез таблетки и мазь. Сейчас намазал: щиплет зверски.
24 августа, среда. Кабул. Мне кажется, что я все время умираю вместе с Юрой. Я представляю его, перебинтованного, догадывающегося, страдающего, когда я еще свободен от смерти и близкого ожидания ее.
Моя жизнь здесь осложнилась жутким скандалом с Юрой Скопом. Тот полускандал, который вспыхнул в Москве, здесь рос, хотя диагноз здесь один — не Моцарт он. В нем нет легкости работы и легкости оригинального мировоззрения. Все же все это довольно больно. Я раздражаю его, а я ведь привык хотя бы к контактности. Мне его жалко, сейчас у него кое-что обострено с нервами.
Под окном гостиницы слышно, как садовник поливает цветы — это герань в горшках. Где-то вдалеке поет муэдзин. Весь этот пучок звуков: вода, муэдзин, шум машин, а сверху еще гул самолета.
Из садика, когда я там гуляю по утрам, ритуал подъема самолета производит праздничное зрелище. В очень ясном, нарядно-голубом небе летит серебряная стрелка — это только умом ты понимаешь: торцовые балки, многотонные турбины, электроника, откидывающиеся кресла, заправленные специальной жидкостью туалеты, — так летит эта стрелка, и через равные, довольно короткие промежутки времени отстреливаются от нее фейерверочные звезды. Самолет отпыхивается ракетами от снарядов теплового наведения. Мирное небо столицы.
Семинар уже закончился. Несколько дней подряд я создавал свое выступление, и оно мне понравилось: искренне, естественно и про роман, и про художника и жизнь, и довольно неожиданно. Писать в общем было довольно легко. Многое здесь уже знакомо по собственным романам — по «Временителю» и «Эсхатологии». С присущим мне мелочным тщеславием я хотел бы даже отметить, что немка Урсула меня расцеловала, многие подходили, жали руку, и Парванта сказал, что это даже изящно.
Во второй день семинара вечером сидели у Вадима Акулова — корреспондента «Правды». Люся, его жена, знает всех женщин Кабула: она сказала, что всех посольских жен и жен специалистов выслали. Говорили о статье Проханова. Интересная, в известной мере аналитическая статья, но время, в которое она появилась, — подлое. Мне кажется, все это не по-граждански.