18 мая, пятница. Поселили в гостинице Совмина. Сразу же ушел гулять и умилялся. Ходил по прежним местам. В сквере другой — уже Марксу — памятник. А ведь в центральном сквере помню еще и памятник Сталину. Зашел в садик Дома офицеров, и сразу же вспомнились первая репетиция и сбор трупп. Какой нахал, никогда не играя даже в самодеятельности, устроился артистом.
Утром рано встал, час ждал машину чтобы ехать в Джезак. По дороге сплошные поля хлопчатника. Я еду в машине вместе со знаменитым узбекским писателем Шукрулло. Я никогда не думал, что после пленума по выдвижению в народные депутаты мои пути пересекутся с этим человеком. Шукрулло единственный, кстати, запомнившийся мне узбек в нашем многонациональном художественном радиовещании. А проработал я на этом вещании почти десяток лет. Он сидел, освободился в 54-м. Подробности из разговоров в машине: Панджекидзе, Кугультинов и он, Шукруло, сидели в Норильских лагерях. Рассуждение его о лагерной шпане — дети кулаков. Ему говорили: «Ты недоволен советской властью?» — «А почему я должен быть ею доволен? Исключали из школы. Раскулачили родителей будущей невесты, потом она пропала перед свадьбой». Рассказывал о личности Хамида. Его руки, как и руки многих писательских начальников, в крови.
Джезак. Впечатление от города. Открытие музея и сам музей. Мое интервью русскому радио. Открытие бюста. Двоюродный брат поэта — ныне министр иностранных дел. Обед в колхозе «Москва». «Москва, Москва, люблю тебя, как сын...» Именно здесь родился и поэт Шараф Рашидов. Рашидова помню по встречам с ним в Навои на правительственной даче. Изысканный был человек. Много слухов о его смерти. Открытие еще одного памятника. Ужин на траве. Замечательное, но очень дорогостоящее гостеприимство. А в полях с утра до вечера гнут спины женщины и дети, счастливый труд. Встреча в обкоме.
Утром читал Чаадаева. С жадностью, с огромным вниманием. Вроде бы все доказательно, но так ли все?
Вечером открытие памятника. Большая в человеческий рост, фигура, вознесенная на платформе, на столбе. Все густо посеребрено. Поэт в тройке; с заметно выступающими гениталиями. Ужинали тут же за огражденным белой материей участком. Столы выстроены квадратом, водку подавали в чайниках: «белый чай», «холодный чай».
19 мая, суббота. Боюсь, что юбилейные дни в первую очередь запомнятся непомерными трапезами. Три выступления: в колхозе «Навои», школе имени Алимжана, в пединституте и в городском театре. Мне все труднее и труднее извлекать нечто из неизвестного. Пока выяснил, что Алимжан — лирический поэт, кажется, даже переводил Есенина. В гостинице нет воды, вообще она вроде только что открылась. Дело оправдывается тем, что все здесь — площадь, фонтан, памятник, гостиница — возведено за 3 месяца. Здесь, как в Египте, прикажут — шапками накидают гору земли. Перед гостиницей огромная круглая площадь, на которой раньше стоял бюст Рашидова. Его сняли. Все готовилось к новому открытию. Надо сказать, что современная космическая архитектура Джезака восхищает. Это надо обязательно сделать перед глазами русских писателей. Широкий, чистый, продуваемый проспект одной стороной упирается в горы. Само ложе бюста, подставка под безделушку, сделано далеко не случайно. Использованы все архитектурные приемы, известные с древности и вызывающие чувство приниженности человека перед идолом. От гостиницы, от партера, с одетыми в камень на разных уровнях островками зелени, лестницы амфитеатром спускаются вниз к огромному низкому блюду, вылепленному, словно Дворцовая площадь в Ленинграде: гранитные ленты и розы из бледной брусчатки. А там уже пологие лестницы — для цветов — ведут на низкий холм с одиноким деревом. Великий человек неприступен в своей тайне. Пуп земли. Здесь одинокий, как орех в пустыне, стоит бюст правителя и строителя. И все это со временем разлетится прахом.
21 мая, понедельник. В 15.00 т в Москве. Вылетел около 7 утра.
Утром 20-го уехали из Джезака, председатель горисполкома рассказывал, как снимали бюст Рашидова. Всю площадь рано утром окружили солдатами, боялись волнений, но в Джезаке, оказывается, никто из жителей на улицу не вышел, все сидели по домам и плакали». Через три часа после прощанья в Джезаке, уже в Ташкенте, напротив музея В.И.Ленина, мне показали то место, залитое асфальтом, где была прежде могила Рашидова. Странные путешествия совершают подчас у нас покойники.
Ни на рынок — а надо бы прихватить с собой какие-нибудь гостинцы — ни в город не ходил. Писал речь для торжественного заседания в театре имени Алишера Навои. Через 30 лет мне предстояло выйти на ту же самую сцену. Только в молодости так хорошо помнишь былое. На 7 ноября театр ТуркВО играл одну, финальную, картину из «Кремлевских курантов» во время праздничного концерта. У меня здесь была роль: впустить в ленинский кабинет зарубежного писателя и принести стакан чая. На этой сцене наши декорации казались макетом. Я шел, шел, шел, пока мне не пришлось говорить свою единственную реплику. Хорошим актером я не был, я слишком много рассуждал. Слишком много рассуждающий человек не сможет стать и хорошим писателем. И вот через 30 лет я снова иду, иду, иду из президиума к трибуне. Но тогда все было как-то больше, зал напоминал черную яму. Речь свою я произнес с одной ошибкой. Зал мне ее не простил. Он мне просто хорошо похлопал. Писательница Майя Борисова, с которой я сдружился во время этих узбекских дней, сказала мне: «Ты — умница и молодец! Если бы не оговорка вначале: Хаким вместо Хамид, свою «скандирку» бы ты имел. А вообще, без дураков — хорошо сказал. Точно. Просто». Ах, эти трудные и такие похожие иностранные имена.
22 мая. Был на девяти днях у Валерия Коксанова. Сначала ездили на кладбище. Плохое утешение для родителей — количество цветов, уже планируемый дорогой памятник. Это бессмысленные жертвы забвению, которые не выправят ничего. На девяти днях пришлось говорить первым. Я постарался сделать это искренне и просто. С годами стало тяжело лукавить. Жалко, был умен, мог бы сделать замечательную карьеру и выстроить очень интересно свою жизнь. Достаток если и не сгубил, то и не помог. Люди, не занимающиеся творчеством, должны раньше иметь детей.
24 мая, четверг. Обнинск. Приехал вчера. Сразу же поехал в церковь, в Спас-3агорье. Какое-то удивительное чувство охватывает меня в храме, будто я пытаюсь вспомнить детское, забытое. Очень хочется поверить и примкнуть душою. Во всяком случае, не «бессмертие» и «бездетство» тянет меня в церковь, а нечто большее. В церкви вспоминаю одну и ту же картину из давнего: покупку на рынке в Калуге Евангелия. Как только такие книги продают и как их покупают! Продавала какая-то женщина с платка или рогожки, разложенного на земле. Я читал Евангелие вслух неграмотной бабушке Евдокие Павловне. Вспоминаю опять реку, огромные льдины на берегу в половодье, и дальше картина раздваивается: мы сидим с бабушкой на скамейке, и я читаю: «Енох родил...» или бабушка в сером суконном пальто, с фигурными прошивками, от «тех времен» идет в «штунду», я помогаю ей, и мы ищем молельный дом баптистов. Поразителен ее приход к вере. Кто «совратил» ее, рязанскую крестьянку, воспитанную в строгой и привычной религиозности, в другую веру? И как прочно она поверила именно в эту, без икон и хоругвей, церковь. Господи, Господи, обрати меня хоть в какую веру, но только всей силой душ и... Утром еду в Москву на приемную комиссию в Литинститут. Все время читаю присланные работы и над каждой много думаю. В отличие от любого другого института здесь «испортить» или «создать жизнь» предоставляется не самому студенту, а преподавателю.
29 мая,вторник. Сегодня избрали Ельцина. Душа моя протестует, но думаю: может быть, к этому политику я подхожу предвзято как к человеку?
Вечером сидел и смотрел альбом «Благовещенский собор» и вдруг впервые не умом, а сердцем, всем естеством понял, вдруг нашло: тихо и спокойно для меня зазвучали иконы. Не как картинки, а как реальные живые сюжеты.
Хочется заниматься реальным милосердием. Душа моя невостребованна.
Мой новый роман встал на картине семейной жизни. Звонил из Горького Слава Филиппов. Он прочел «Технику речи». Очень хвалил и передал мнение своих студентов: «Есин — очень несчастен в любви». Вычитали!
5 июня, вторник. Все утро разговаривали с Элей Шугаевой — интервью для «Литгазеты». Все записал и на свой магнитофон. Надо расшифровать и внимательно посмотреть. Информационный повод — юбилей радищевского «Путешествия». Был в «Сов.России» у С.П., вечером заходил к Валере Юдину. Долго говорили о Горбачеве, о ситуации. Как Горбачев заискивает перед публикой!
6 июня, среда. Появилось заявление «независимых писателей». Мы об этом много и давно говорили с Шугаевым и А. А. Михайловым. Хорошо, что почти нет случайных людей, но удивительно — все здесь русские, именно русскому, наверное, сердцу ближе всего независимая позиция. Обидно, что наши устроители засуетились и не дали возможность В.И.Астафьеву стать первым в этом заявлении. В этой композиции сильнее всего был бы алфавитный принцип.
11 июня, понедельник. Весь день провел в «Литгазете». Эля Шугаева очень прилично сделала мою статью. Тем не менее я все время караулил, делал вставки, следил за сокращениями и дуростью начальства.
13 июня, среда. Вечером видел Сергея Ивановича, говорили об архитектуре. Под мозаиками Коринова в метро не душно. Метро вообще меня занимает. Читаю книжечку Ивана Панкеева о 30-летних. Написано жидковато, много журнализма, но сама информация нова и систематизирована. Обратил внимание на мысль, что критика — это текущая философия.
25 июня. Занят лишь двумя вещами: своим новым курсом в Литинституте и романом.
Еще немножко почитываю. Прочел «Убийство евреев в Бердичеве» Гроссмана — произвело впечатление скрытой, затаенной, почти не возникающей на поверхности страстью; какая-то новая ипостась современного эпоса, прочел «Проект Вышинского» Аркадия Ваксберга. Последнее просмотрел с жадностью: в романе я многое проделал, что он уже давно открыл. В частности, его соображения относительно преподавания пения в школе. У меня — балет.