Я постараюсь сделать все, чтобы заинтересовать С.А.Кондратова и издать воспоминания и «Россия и евреи» в ТЕРРЕ. Книги придется брать в архиве, куда все свое «нищее имущество» она передала. На 1-ой странице она написала «Это честная и хорошая книга должна появиться в России — Зинаида Шаховская, 29.01.95.»
Когда она встала с дивана и, опираясь на палку, — я пытался поддержать ее, — «нет, нет, меня поддерживать не надо, я пока могу сама» пошла за книгами в другую комнаау, я обратил внимание: она высокая. Я-то всегда полагал, что долго живут только маленькие старушки.
Из подробностей: «Мой врач и друзья предупреждены, чтобы, если я почувствую себя плохо, никаких возвращений с того света, никаких машин и приборов. Старость дана человеку, как последнее испытание, в наказание».
Она одна — все это, возможно, ждет и меня.
Возвращались к площади Республики домой, пешкой. Огромный св.Августин, обошли темный парк Монсо, впечатление произвела церковь Магдалены с огромной фигурой Христа на фризе фронтона. По ту сторону рю Рех (Королевской) — обелиск из Луксора: две цивилизации смотрят друг на друга. Дальше начались бульвары: Итальянский, Капуцинов, витрины, отели, столики, пламя реклам — мне это неинтересно. Где заканчивается история — мне скучно.
29 января, воскресенье. Прочел только что с массой выписок книгу З.Шаховской. «В поисках Набокова»: вот как надо писать — беспощадно. Импульс ее ясен: 500 страниц, сцена в «Галкиморе», когда Набоков— сука! — не узнал З.Ал. Беспощадно, но объективно и с любовью. Но и хороша расчетливость Набокова: он добился своего — книги-легенды Шаховской.
Вечером были у Натальи Борисовны Соллогуб, дочери писателя Б.С. Зайцева. Они с мужем Андреем Владимировичем живут в районе бульвара Гарибальди в собственной квартире. Здесь же сразу выучили меня ритуалу хождения в гости: я в джинсах и кофте, а хозяйка — в строгом костюме и на каблуках. У Андрея Владимировича белый платочек в кармане. Их браку 62 года. Двое, кажется, детей, и с десяток внуков. Опять к восхищению стоицизмом (хозяйка, не стесняясь, сказала: я вся в операциях, у меня в теле протез, титановый гвоздь и в бедре такой же искусственный сустав, у Андрея Владимировича почти потеряно зрение, он все время шарит по столу и берет не те предметы. Очень снижен слух, говорить приходится громко: здравствуйте, Андрей Владимирович (!!!) Прибавляется у меня и чувство зависти — семья. Большая, расчлененная, с многоветвистыми заботами. У Михаила, старшего сына, недавно, например, умерла няна, сорока лет— рак. К этим старикам надо прибавить еще и Ирину Сергеевну Мамонтову (в доме у нее мы впервые встретились с Натальей Борисовной) плохо, с палкой передвигающуюся старушку, в русом, в отличие от своей совершенно побелевшей подруги, парике. В конце вечера она — мы проводили ее до такси — еле двигалась, стараясь не отрывать ног от асфальта.
Старики покормили нас небогатым ужином с закуской, супом, кусками вареной курицы с овощами и соусом; фруктами (несколько мандаринов) и чаем с печеньем и шоколадом.
Говорили о Чечне, выборах во Франции, об их московских впечатлениях, о религии. Здесь мы не сошлись с Н.Б. в ее экуменизме. Об архиве Зайцева: он почти весь здесь и кажется прилично разобранным.
Н.Б. показала комнату— кабинет отца, где он и умер, прожив в этой квартире лишь 3 месяца. Здесь, видимо, и ее кабинет; стоят новые книги Солженицина, «Живаго», стихи Бродского. Я рассказал о доме музеев писателей в Орле и просил Н.Б. подумать — не разослать ли архив, тем более,— дети с внуками ездили по России недели две и им нравились люди и страна. Это, действительно, сохраниться может что-то лишь на родине. Так что я посоветовал поступить с архивом — в ЦГАЛИ.
Я сам все время суетился, помогал носить тарелки, предупреждал движения — мысль о мучениях и труде, которые испытали эти женщины, меня угнетала, сердце начало сжиматься...
Совершенно освоились в парижском метро. Оно мне нравится: предельно близко каждый раз подвозит к месту назначения. Поздно вечером здесь попадаются прелестные экземпляры бомжей. Один, например, спал, лежа на полу, подложив под голову какую -то дорожную сумку. Гуляя по городу, по Сите, в уголках набережной видели, как три бомжа на костерке готовили какую-то пищу. Подоспели человек шесть чистеньких, одетых в роскошную форму, полицейских. Люди, в этот раз оказавшиеся на набережной, с удовольствием наблюдали за стычкой нищеты и закона. Сена очень поднялась, оставив под водой причалы, аншлаги, порой торчащие из воды в 10-20 метрах от берега. Два наших соотечественника снимались у Нового Маяка, у статуи Генриха IV. Кадр строился так, чтобы попал король и один из героев, и тот кричит фотографу: пусть в кадр войдет и наводнение — затопленный под мостом на косе скверик с закрытыми будками для мороженого.
30 января. понедельник. «Утром ездили с К.Фриу в банк открывать счет. По дороге показал уголки Монпарнаса и знаменитое место, перекресток литературы: здесь — одно напротив другого: «Куполь», «Ротонда».
Рядом небольшая гостиница, где останавливался Маяковский. Говорили о Р.Роллане, который знал положение в России, А.Жиде. Кто обманывался, кто был обманут? Я вспомнил Фейхтвангера, который просто боялся.
В 15 были у Анастасии Владимировны Солдатенковой, правнучке Пушкина. Солдатенкова (Солдатенков — купец, строитель Боткинской— больницы, ее, кажется, переименовали) она по мужу. Опять — 80 лет, удивительно бодрая, генетическое здоровье, несмотря на диабет. Еще водит машину. Буду ездить до 85, а уже там как получится. Квартиру подарил племянник, поэтому «платит лишь 1600». Шьет, переписывается, вяжет на 2-х вязальных машинах. Жизнь как радостный дар: у меня очаровательные внуки, был очаровательный муж, очаровательные правнуки... Очень рада, что инкогнито съездила в Ленинград. Очень славно, вкусно нас накормила, подарила еще по коробке кофе. Жертвы своей бедной родины.
В 17 часов встретились с Ольгой Михайловной Ткачук (Герасимовой) по мужу. Рассказывала, о поразительной ненависти во Львове к русским. Они с мужем оттуда, и недавно ездили на машине. В трамвае вечно рассуждают: «Есть три великих поэта: Шекспир, Гете и Шевченко»». То же самое говорила о неприязни Франции к русским. Все радуются, что развалилась империя. Радуются неудачам в Чечне, слабости Советской Ариии. С восхищением говорит о русской системе образования и сравнивала ее с французской.
Провели хороший и веселый вечер. Муж Юра, компьютерщик у Филипса, валился с ног от усталости. Но как хочет домой. Сколько тоски по нашей русской открытой и ясной жизни.
Мои записки не передают и части глубины и уникальности всех этих людей. Здесь, видимо, порок стиля: много описательности, которую я не хочу довести до конца.
31 января, вторник. Вечером были у Клода Фриу и Сокологорской. Огромная мастерская бывшего живописца. Подобного я еще в своей жизни не видел. Во вою стену плоскость стекла и по утрам — сверкание отовсюду. Всюду пыльно, пахнет кошкой и собакой — белая афганская борзая. Борзая нянчит кошкиных детишек, таскает их, требует, чтобы кошка их кормила. Ездили в ресторанчик ужинать: много мяса и прекрасный пирог с яблоками и сметаной..
Сын у Клода и Ирэны Игорь — дивный, толстоватый парень. Он учился год в Лите и жил у нас в общаге. Помнит многих ребят.
1 февраля, среда. Были, наконец-то, в гостях у Татьяны. Квартира и жизнь у нее хорошая, но тоже страшная. Татьяна выложилась, встречая нас, Марк сразу же уехал в Париж, у него какие-то политические игры с с Шираком. Видимо, у Татьяны нет никакой внутренней личной жизни. Марк, судя по его кабинету, другой: все у него по досье и полочкам.
Очень хорошо переделали гараж, в нем живет теперь Т.Н., моя мачеха. Довольно уютно.
Вечером осмотрели Лицей. Все поражает; кабинеты, компьютеры, стадион за школой, столовая. Куда, интвресно, в таком случае идут деньги наших налогоплательщиков?
2 февраля, четверг. Очень боюсь за лекцию в субботу. Решил всю ее написать. Это я в Москве не продумал, но и уезжал, как всегда, в спешке. Одновременно гоню повесть. Я всегда пишу, когда плохо на душе, кое-что проясняется и, наверное, я все успею.
Вечером был в Лувре — 20 франков — после 15. Обошел скорым шагом. Самое интересное — пирамида и нижняя подвальная часть — подножье средневекового Луврского замка. Все это значительно меньше Эрмитажа. Дворец с сухой и какой-то вымученно-декоративной роскошью. Живопись у меня больше не смотрится. Вижу свое время. Кажется, с музеями я покончил. В последний раз, видимо, взглянул на Афродиту и Нику. Джоконда впечатления не произвела, подозреваю, что она ближе к живому, нежели к искусству. В принципе, довольно мало человечество натворило за свою историю, значительно больше проорало.
3 февраля, пятница. Каждый день бегаю. Сегодня бегал, несмотря на то, что не спал — волнуюсь. Утром пошелна Пьер-Лашез, это очень близко от дома. Увидел, наконец, Стену коммунаров — сохранился кусок старой стены и в ней как бы высеченные лица. Потрясают, еще памятники жертвам Дахау и Равенсбрюка. Все кладбище на меня действует плохо, сумрачно, тревожно. Очень хочется сделать еще рывок, но, видимо, и я свою жизнь проорал: не смог сосредоточиться на новом материале, всю жизнь чего-то боялся. Разыскал и постоял возле памятников и плит: Абеляра и Элоизы, Аполлинера (плита с поэтическим текстом) возле одинаковых, подновленных памятников Мольера и Лафонтена. У Пруста огромная гранитная плита и много цветов, у Бальзака (бюст), у Пиаф (плита с распятьем). Специально отыскал могилу-часовенку м-ль Марс (написано просто Mars), пустота — в решетку всунут старый поникший искусственный цветок. Видел большой, одна надпись, памятник «Тальма» — и все. А ведь потрясали эпоху. Возле Д. Моррисона сидят ребята, все внизу расписано иероглифами.
Весь вечер писал лекцию. Написал и доволен своей работой.