Весь день много работы. Писал, гуляя по старому Ботаническому саду.
25 апреля. Улетали в Москву. В этот день утром я впервые побегал по Ботаническому саду. Плохо перенес полет. В самолете думал о том, что завтрак в отеле, который мы в первые два-три дня с жадностью съедали, в последние дни стали оставлять: как же мы, значит, хронически недоедали. В организме чего-то не хватает.
1 мая, понедельник. Обнинск. Приехал еще в субботу. Единственное утешение — собака. Читаю верстку «Марса» для однотомника в «Голосе». Всю неделю провел с больной головой. Гигантское количество работы и хозяйственных дел. Не пишу и не занимаюсь английским. Надо брать себя в руки, я чувствую, как постепенно деградирую. Моих сил хватает пока только на институт.
3 мая. среда. После праздников первый рабочий день. В 4 утра встал и отвез C.П. в аэропорт. Он летит на заработки — переводчиком в круиз. Берут по западным меркам, а своим — по меркам крохоборства и нищеты. Переводчик — 20 долл. в день. Ну ладно, пусть хоть попутешествует за капиталистический счет.
Сегодня в Содружестве (у Пулатова) состоялось чествование ветеранов. В конференц-зале накрыли стол для заседаний и поставили несколько столиков. Чуть-чуть водки и бутерброды. Вел все это Пулатов и Розов. Пулатов умница, в рот ни капли, а ведь бывало в Марбурге довольно крепко принимал, здесь достойно и, как всегда, точно найдя себя, произнес речь. Вел все это B.C. Розов. Он сказал, что был сегодня в церкви, помолился и принес сюда 50 свечей — 50 лет победы. Зажгли в память уходивших в каждый год. Все было трогательно и по-настоящему. На этих стариков, еще пытающихся вспомнить себя молодыми, смотреть было очень больно. Куда все делось, как быстро все исчезло. Лобанов, Годенко, Викулов... Было человек 70. Очень хорошо говорила И Стрелкова.
Я выступал не первым — все уже выпили по одной-двум, раздухарились — и поэтому старался быть покороче.
Мои тезисы: в этом зале, где пела Наташа Ростова, никогда еще не видели столько аристократии — по крови, пролитой за Родину, и аристократии духа. Я пожелал всем быть счастливыми в детях, внуках и литературе, Если говорить о родине — ко всем она была сурова по-разному — она меня воспитала, дала мне образование и профессию, моя советская родина.
Сегодня позвонили из TV, «Очевидное-невероятное», пошел брак, просят переснять. Очень жаль, интервью в Герценовской комнате «было хорошо»!
4 мая, четверг. Вечером позвонил Ю.Бондарев и долго говорил о «Затмении Марса». Он хорошо проработал роман и знает его подробно. Главная мысль: еще, дескать, никто со времен Достоевского не показывал такого опустошенного героя и не делал этого с такой обезоруживающей искренностью. Литаврин, по словам Ю.В. — это тип. Дай бы Бог. Давно я не слушал с таким вниманием отзыва о своей работе. Врать или комплиментничать ему смысла нет никакого.
5 мая, пятница. Приезжали из «Невероятного», на этот раз вместе с С.П. Капицей. Разговор с Капицей не произвел на меня впечатления: вопросы были самые общие и незаинтересованные. Гуманитарная cфepa — не его, видимо, с частицами и атомами он чувствует себя спокойнее.
Читая этюды студентов — «Обсуждение Валерия Осинского на фоне Бронной улицы, в весенний день». За год мне становится заметнее движение ребят. Возможно, я сделал мало ошибок, по крайней мере, в двух или трех очень сомнительных случаях (например, Илья Балакин и Маша Лежнева) — появился стиль. Я вообще заметил: на заданную тему ребята пишут интереснее, нежели самостоятельно.
6 мая, суббота. Утром написал письмо Лужкову о ремонте институтского двора.
В 16 часов был на вечере в «Правде». Выступил Глазьев, Говорухин, Лужков и О.Д.Ульянова. Зал был наэлектризован. Распространялась «Правда» (выпуск — май, 10 1945). На первых страницах Приказ Главкома.
Вечером звонил Кожемяко: шесть раз Ильин (зам.) спрашивал, приехал ли Есин? Обида была, просидел никчемно в зрительном зале. Кожемяко мне сказал: это твоя гордыня, ни к кому не подошел.
9 мая. С утра в Обнинске — копал и сажал картошку. Телевизор не включал: этих двух народов не видел. Это не отсутствие любопытства, а печаль и трагическое сознание прошедшей жизни, искомканной режимом — с этим я еще раз не хотел встречаться. Я не хочу пособничать этому празднику. И проданной Победе, даже как зритель.
Вечером был у дяди Лени Сергеева — день Победы и 75 лет Елене Викторовне, его жене. Последний стол «как надо». В тщательно продуманных салатах, в полубедности, в двух букетиках ландышей — крушение бывшей советской служивой аристократии. Они уйдут, и гнездо будет разрушено. Генеральский дом!
Дядя Леня хорошо говорил о мировом значении Победы. Перед праздником Бакланов выступал в «Без ретуши». Ох, эти разговоры не пишущих честолюбцев!
16 мая. вторник. Пишу лежа, 7.15 утра, маленький отель у площади Трокадеро, Париж. На неделю поехал вместе с бывшим ВОАПом на конференцию о книге. Думал, что, как всегда, вояж не состоится, меня вытеснят, поедут другие. Уезжать из Москвы не хотелось. В институте, как всегда, неспокойно; за последнее время меня страшат также все сборы, которые занимают, как минимум, день, пишется плохо. Но все оказалось совсем по-другому.
Летели плохо (это скорее к предыдущему пассажу), в Аэрофлоте стало совсем тесно, буквально некуда протянуть ноги. Голова начала отчаянно болеть, «писателей» трое: Н.Иленов, Гр.Горин и я,
Утром сегодня побегал в парке под Трокадеро. Хорошо, красиво, над головой вздымается Эйфелева башня. В Париже все время открываются для меня тысячи деталей. В парке, например, бюст П.Валери или Аполлон у музея кино.
Вчера Гриша, милый и доброжелательный человек, рассказывал смешные интересные истории о том, как его выселяли из квартиры на улице Горького.
Последние дни читаю верстку книги: все очень неровно. Ясно одно: политика катастрофически стареет. В некоторых местах я уже сам не помню своих намеков. Веяние времени: корректор везде поднял, до заглавной, слово «Бог». И все-таки моя новая книга, верно, станет одним из лучших хрестоматийных свидетельств времени. Повесть «В родном эфире»— это технология тоталитарной практической идеологии времен упадка,
16 мая. вторник. Коротко описываю утро. Ходил в пушкинский центр, где открыта выставка.Два интересных обстоятельства: дама из магазина «Глоба» сказала, что я очень «иду», и что они уже второй раз заказывают мои книги. Подарил ей «Огурцы» и сказал, что вышлю, если они пойдут. Второе — явление Глезера:он собирается устроить скандал по поводу непринятия его в Пен-центр. Ваксберг, предвидя это, уже приготовился отказаться вести пресс-конференцию.
На площади Трокадеро, когда я начал спускаться вниз, к реке, внезапно встретил Сергея Александровича Кондратова вместе с Анатолием Аверкиным. Обрадовался им ужасно. Они утащили меня в гости к Татьяне Максимовой, вдове Владимира Емельяновича. Это за авеню Фоша. Собственная квартира, которую Максимовы купили раньше, и куда переехали сравнительно недавно — сдавали. Татьяна выглядит очень моложаво. Говорила о продаже своего дома в Брюсселе. В том числе Татьяна рассказала: «Взять место на Сен-Женевьев де Буа очень трудно. Но на этот раз ей помог Никита Струве. В свое время он взял место, планируя его для Солженицына. Но теперь у Солженицына все в порядке. И место отошло Максимову.
Кормила клубникой и черешней — вкусно, значение мужа чуть переоценивает. Как и любая бесстилевая литература — он отплывает. Вряд ли вскоре его будут печатать еще и еще, читателя в последнее время он интересовал как публицист. Обедали: доблестный Кондратов кормил обедом. Вкусно. Впервые ел улиток.
Вечером было очень плохо. Весь день болела голова. Видимо, возраст, и встают проблемы акклиматизации. Кстати, у меня отчего-то возник окончательный план на последние 2 года жизни: «Гувернер», «Словарь терминов» конец срока, и я категорически не переизбираюсь и начинаю писать «Ленина». Я сделаю биографию, которую потом будут переиздавагь всю жизнь.
Проводил утром Сер. Кондратова. Совершил огромное пешее путешествие через Тюильри, Елисейские поля до пл.Революции. Через ворота Сен-Дени вернулся обратно с обедом... Обошел вокруг Елисейского дворца — сегодня день инаугурации. Удивило только одно: проход вокруг дворца, окруженного телевизионной техникой, абсолютно свободен.
Вечером было выступление Ерофеева, Нарбиковой, Глезера и Сапгира. Все это проходило, как в Германии, через чтение собственных отрывков. Не без способности и таланта, но довольно однообразно. Главный недостаток этой прозы — раскованный рационализм. Рационализм по общему замыслу и пониманий своей недостаточности и «накачивание» своей фантазии по части эротических и «грязных» деталей. Особенно это видно по Валерии Нарбиковой: какие-то унитазы, младенцы, которых насилуют через рот хоботами. Нарбикова сидела сытая и довольная, как кошка. В штанах, черных ботинках, белой кофте с бусами — одежде почти невинной — и спокойным, почти бесстрастным невинным же голосом читала эту похабель. Ее отрывок был так же сильно политизирован. В основе его какой-то дедушка, лежащий в гробу, в упоминании которого угадывался В.И.Ленин.
Витя прочел рассказ «Как мы зарезали Францию» — обычный его рациональный с очень плотной присыпкой. Саша Глезер — публично, в чтении отрывков, сводил с кем-то свои вечные счеты. Всем хочется в большую литературу.
19 мая. четверг. Утром состоялась дискуссия. Я выступил, кажется удачно, полемизируя с Витей Ерофеевым, против его модернизма. Был Алик Гинзбург, полный рассказов, повел меня в «Русскою мысль». Там поговорил со своим выпускником, молодым армянином Манукяном, посидел за столом Горбачевской. Редакция помещается в большой квартире, все доброжелательно, интересно, кажется и газета на уровне разговора. Но пришел домой, стал читать — газета-то предельно политизирована. В ней нет мягкости Алика Гинзбурга. А жаль.