А между тем у меня с 12. 30 начался кандидатский экзамен по философии. Я еще с горечью вспоминаю экзамен по теории литературы, когда один из студентов-выпускников не смог ни единого слова сказать ни о Тютчеве, ни о Мандельштаме. Я пережил физическое чувство позора. Надо бы, конечно, поставить парню двойку, но наши ревнители справедливости и свободы, дабы затереть отсутствие собственной работы, надавили на меня, я не захотел конфликтовать, поступил, как и всегда в жизни, конформистски, и согласился на тройку. Боже, каких же преподавателей для провинции, светил местных университетов мы готовим! А ведь еще протиснется и в Москву, начнет преподавать в столице. Впрочем, диссертацию, может быть, и напишет, есть какая-то бойкость заемных фраз. Но и диссертация у него будет в цейтноте.
Порадовал ответ девочки, специализирующейся по стилистике. У нее в билете был вопрос о «Герое нашего времени». Я приготовился к знакомым еще со школьной скамьи дефинициям, но внезапно она заговорила о литературной традиции того времени, и получалось, что роман не гора в долине, не одинокий колосс, а некая литературная дискуссия, и Лермонтов, как и любой литератор, был подвержен и литературной моде, и стремлению к дискуссии. Это было так неожиданно, что я не утерпел и принялся думать, кто же ей читал в институте этот период. Про себя я назвал всех троих: Лебедева, Дмитренко и Еремина. Но я забыл, что в свое время читал и Минералов, а оказался именно он.
Вспомнил о Лебедеве, но о нем позже. Пришло новое коллективное письмо, подписанное студентами. Письмо явно инспирировано кем-то из вражеского лагеря. (Ненавижу себя, что написал эти слова «вражеский лагерь», опустился до несвойственной мне терминологии и мировосприятия.) Жалко и ребят, будущих и сегодняшних литераторов, которые опустились до коллективных писем. О писатель, действующий в одиночку в этом мире!
Если о Минералове, то такая в обиходе зануда, но как знающ, как много на лекциях дает нового и оригинального материала! Но если об экзаменах по философии, то я еще раз понял, какое значение имеет хороший и добросовестный лектор и его требовательность. Здесь важны не его артистизм, не эффектность, а тяжелая повседневная, часто нудная, работа. Здесь должен сказать, что росту уровня подготовки в институте по философии мы обязаны кафедре и, конечно, Александру Ивановичу Зимину.
16. 00. — Вручение премии имени Шолохова Г. А. Зюганову.
До этого, в четверг, на совещании у Пулатова по поводу юбилея А. А. Фадеева у своего бывшего дружка Арсения Ларионова я выяснил, что информация
В. Н. Ганичева, о которой я услышал в болгарском посольстве, грешит неточностями. Учредителями этой премии являются не давно исчезнувшее ПАУ, а «Молодая гвардия», «Современный писатель», «Международное сообщество писателей» и другие не менее почтенные организации.
К сожалению, перед началом церемонии состоялся довольно длинный концерт, гда три прелестные русские женщины пели песни, и русские, и советские. Все это было мило, но я не был на это настроен. Мне даже показалось, что затягивается торжественная часть, потому что не приехал главный герой. Кроме Зюганова, премию присудили также Е. Носову и А. Кешокову.
Кстати, в самом присуждении этой премии политическому деятелю не было ничего неожиданного. Ранее эта премия присуждалась Кастро и боснийскому сербу Караджичу. Но и Кешоков, и Зюганов были на месте. Больной и старый Носов прислал телеграмму.
Речи Бондарева, Пулатова, Зюганова. Бедноватый фуршет. Ощущение перелицованности жизни. В речи Зюганова — ни одного лишнего слова. Изящно, как авиационная конструкция. Пулатов зовет меня на сцену. Я отказываюсь. «Не щепетильничай, — я внес тебя в жюри». — «Ты поздновато внес». Скорее всего, я не принципиальничаю, а просто боюсь светиться на сцене в телевизионных камерах. Для подкрепления авторитета на сцену вызывают на все готового Сорокина с его почти профессорско-артистической, видимо, импонирующей публике внешностью, и в синем костюме. Сорокин, конечно, стесняется, потому что ректор сидит в зале и ректора уже вызывали, а он из каких-то своих резонов не пошел на почетное место.
Поздно вечером в четверг даю Виктору Кожемяко интервью для «Правды». Исходная точка — новые бумажки, присланные мне из Госкомвуза, где они открещиваются от правительства — обещанных президентом денег нет. Говорю язвительно, немножко парадоксально, раздраженно. Все время рефлексирую: неудачник это говорит, которого не позвали на пир победителей, или все же патриот, для которого происходящее больно? Однако, как и все, страшусь прихода коммунистов. Окружение Зюганова опасно и невежественно, я ведь имел с ними дело. За них, собственно, я опять лезу в петлю. А они с депутатской неприкосновенностью или без нее в критическую минуту рассосутся, как клопы, по щелям. Сделать ничего нельзя. Парламентским путем власть взять почти невозможно. Это все плохо кончается, хотя бы в Чили. И, естественно, страшусь каких-либо прямых действий. Договариваюсь с Виктором, что обработанный материал он мне покажет в среду в 9 утра. Сам Виктор уже обносился, плохая, старая, нынче донашиваемая обувь. Вот они — итоги нашей жизни.
Вечером в пятницу уезжаем со Стенфордом на дачу. К сожалению, у Сережи ломается дверь в квартире, звонит его жена Валя, ночует с ребятенком у нас, поздно вечером Сережа должен ехать встречать итальянцев, в общем все окружены обязательствами. Уезжаю с некоторым смятенным духом, надо бы остаться, помочь ему, но эти самые обязательства, полная сумка продуктов у Стенфорда. Я, как прагматик, понимаю, что лишний час общения со Стенфордом — это мои шансы сделать рывок в языке. Мои обязательства перед огородом, дачей, уже посаженными растениями, которые надо подкармливать, перед будущим летом, землей, сам я на исходе измота. Валентина Сергеевна со своей мучительно-героической жизнью, от которой я тоже устаю. Еду, беру себе тайм-аут. Тем более, что и воскресенье у меня занято, на даче только сутки, накануне я обещал Юре Полякову, который регулярно берет меня в свои передачи, поучаствовать у него в какой-то викторине.
26 мая, воскресенье. Сто километров туда, сто километров обратно, лопата, грабли, потом уже в Москве душ, бритье, и умный, вальяжный, сановный, все знающий, по каждому вопросу имеющий свое мнение, — я уже у Полякова.
Вот здесь вопрос: почему я до сих пор хватаюсь почти за все, не отказываюсь от многих телевизионных и радиоинтервью? Боюсь, я уже столько наговорил, что надо крепче демонстрировать якобы свои силы и якобы свои связи. Их у меня нет. Мое имя не соединено ни с какими тусовками, беззащитное.
Викторина происходила в ресторане «Дон-Кихот», на Петровском бульваре, в здании «Энциклопедии». Видимо, все государственные учреждения выживают нынче одинаково. Вначале, когда я пришел, у меня возникла легкая паника. Как всегда, в своей вечной спешке я не делаю никаких заготовок, полагаясь на свою ловкость, а на этот раз Поляков попросил меня, чтобы я задал пару вопросов. Я ведь не цитатчик, мне трудно будет вспомнить какие-либо имена или литературные даты — основной хлеб викторилиста. Но потом я пошел в какую-то относительно тихую комнату, где переодевалась девица и кормили осветителей и шоферов, сосисками и быстренько набросал для себя пяток вопросов, которые и мне показались занятными. В передаче, в конечном счете, я скомпоновал два вопроса об осведомителях, когда открылись архивы охранки. «Какие профессии держали здесь лидерство?» Литераторы, журналисты и актеры. Второй вопрос был повеселее — сначала пассаж о неграмотности нашего правительства, а потом: «Какое произведение русского классика должны были в школе, институте или, как вольные читатели, прочесть наши правители, чтобы у них навсегда отпало желание лезть в Чечню?» — «Хаджи-Мурат».
29 мая, среда. Вчера в «Труде» появилась моя маленькая заметочка о Чечне. Честно говоря, мне показалось, что она появиться бы и не должна, потому что чеченский вопрос сделал в тот день еще один виток. За несколько дней до этого наше правительство договорилось с Яндарбиевым, и он должен был прилететь в Москву на переговоры с Ельциным. Я хотел бы посмотреть, как любой русский царь принял так мятежника. Тем не менее, встреча состоялась. Определенно, наши парни шапки зря не носят. Оставили Яндарбиева на день в Москве, как почетного гостя, считай заложника, а тем временем Ельцин совершил свой опереточный наезд в Чечню. Побывал в приграничном к Грозному селе, а основное время провел в военном городке, где и пообедал. В тот же день вернулся в Москву. И вот, в силу этой-то поездки, которая меняла пропагандистскую расстановку сил, я полагал, что мой текст не появится. Вот они в компании президента Северной Осетии Ахсарбека Галазова, Александра Шохина, Василия Лихачева (зам. председателя Совета Федерации), Александра Лебедя.
«Ректор Литературного института Сергей Есин: — Я хотел бы, чтобы все случилось так, как говорит и верит наш президент. Переговорили, подписали и — война окончена. Но устранены ли причины? Перестали ли виться большие деньги вокруг Чечни? Устранены ли противоречия между национальными элитами и московской экономикой? Забыли ли мы Буденновск — нашу национальную травму? Российские войска уже много раз по приказу сверху давали тайм-аут, как мы говорили еще совсем недавно, «бандитским формированиям», а потом все начиналось сначала. Что радикального есть в новой договоренности? Почему нельзя было прекратить эту бойну раньше? Впрочем, в этом благородном процессе замирения я все же очень надеюсь и на выпускника Высших литературных курсов при Литературном институте Зелимхана Яндарбиева. Он у нас в институте хорошо узнал русскую литературу, являющуюся отражением русского национального характера — мощи, великодушия и терпимости. Но терпимость и терпение — это разные слова одного корня.
Война окончилась? Покончено ли с войной?»
30 мая, четверг. Основным событием дня, конечно, был день рождения Геннадия Васильевича Будникова. Я прихватил с собою Сережу и Стенфорда — оба должны посмотреть редчайший московский интерьер с антиквариатом, портретами на стенах, с музейной мебелью. Да и стол у ребят не подкачал, все было по высшей марке, без жлобства. По своему вечному отсутствию памяти запомнить, кто был, я не смог. Справа от меня сидел замминистра печати Аркадий(вставлю имена потом), человек еще старой партийной закалки, не афиширующий своих пристрастий, но явно не без коммунистических настроений. Дв