Рой считал, что раз я морально виноват, то должен платить один; подумав, он прибавил не слишком убедительно, что, если я откажусь платить, он сможет задержать получение документов еще на восемнадцать месяцев, а также не будет давать денег на содержание Анны.
Казалось, что уплата судебных издержек имеет для него символическое значение. Если заплачу я — тогда он невиновен. Итак, мы вернулись к изначальной проблеме — чья вина? С этого момента я стал выступать энергичнее и, чтобы предотвратить скандал, постоянно его задабривал. Дело кончилось тем, что мы оказались в кафе, сидели и анализировали его жизнь, исходя из того, что, хотя он и гений, ему приходится жить без любви. Под конец он сказал, что не может вымогать у меня деньги, и потому пойдет вновь советоваться с юристами. Расстались мы добрыми друзьями.
Рой не утратил прежнего обаяния и интереса ко всему (пусть это будет самая жесткая критика), что касалось его самого. Мне было его жаль: ведь он совершенно непредсказуемый человек и в борьбе с внешними обстоятельствами может проявить нелепую мстительность и жестокость, хотя по натуре совсем не такой.
И все же — гора с плеч. Первым порывом было написать письмо родителям и все им рассказать, но тогда пришлось бы все рождественские праздники, и без того кошмарное время, обсуждать мои дела; от этой мысли мороз по коже. Самое грустное (это я осознал, когда письмо уже было написано), что я не имею ни малейшего представления о том, какой будет их реакция — полным пониманием или шоком, за которым последует слепая ярость. Поэтому я решил подождать — возможно, поговорю с ними на Рождество, хотя не уверен, что хватит духу. Отношения с ними для меня слишком болезненны. Я их жалею — пусть они остаются такими, как есть, — но не хочу вечно ощущать их недовольство из-за того, что не оправдал надежд Филбрук-авеню.
Самое ужасное — это отсутствие денег. Каждая неделя — победа, каждые десять фунтов, которые я нахожу, чтобы заплатить за жилье, — из области чуда. Когда нет сбережений, все время живешь на нервах. Рождество я ненавижу больше всего за то, что в эти дни денег нужно больше обычного, а у нас их всегда почему-то еще меньше.
Ненавистное время лицемерия.
Диккенс — до ужаса огромные вводные предложения. Это самый большой его недостаток. Словно сосешь из бутылочки — постоянно останавливаешься и снова начинаешь сосать.
Нереальность его мира (в «Барнеби Радж») — скучная, традиционная красота, веселость, добропорядочность персонажей. Они существуют только в его воображении — не в жизни. Интересно было бы проследить истоки такой характеризации. Откуда берется этот слишком артистичный, слишком реальный, слишком выразительный, слишком яркий, слишком трагический и слишком комичный мир Диккенса?
А какое великолепие! Перечитывать его — все равно что есть сочного жареного гуся.
20 декабря
Э. и Р. словно персонажи Скотта Фицджеральда. Р. позвонил мне и сообщил, что решил повидаться с Э. и пригласить ее на обед. Все исключительно вежливы друг с другом; Р. пожелал мне счастливого Рождества. Однако кончилось все тем, что Э. позвонила в восемь утра на следующее утро в крайнем смущении: она провела ночь с Р. в его квартире. Сказала, что бродит по Лейсес-тер-сквер. Слезы рекой. Похоже, он ее напоил на голодный желудок и они отправились бродить по привычным для них местам, но под утро дела приняли дурной оборот — он даже пытался ее соблазнить. В конце концов они забылись сном на диване. Проснувшись на рассвете, она ушла.
Я почти не спал. Мне приходило в голову, что Р. пригласит ее в свою новую квартиру на Чейн-уок и попытается наставить рога тому, кто сделал его рогоносцем, но понимал, что это (даже не потому, что у Э. «критические дни») ему не удастся. Я боялся другого — боялся, что ее убили. А остальное уже не приводит меня в ярость. Р. — дитя, а Э., сохранившая прежние привычки менады, подчас не может уклониться от очередной вакханалии. Сейчас она страдает от чувства вины и отвращения к себе (фатализм в духе Золя — Р. утверждает, что ее отец «низкий, упрямый и глупый», а она вся в него) и повторяет, что случившееся хороший урок для нее. Но Э. абсолютно не умеет учиться на собственных ошибках — у ее памяти нет моральных основ. Все вечера с Р. заканчиваются одинаково — отвращением и пониманием глупости такой гуманности, однако потом все забывается.
Меня уже даже не злят отвратительные проявления мерзости и жестокости Роя — вроде устроенной им в своей квартире выставки фотографий Анны: он лишен доброй воли. Когда человек настолько пустой, от него можно ждать самого худшего.
А я-то надеялся, что Э. научилась хоть как-то держать себя в руках. Угрозы покончить с собой; когда-то они приводили меня в бешенство; теперь я только улыбаюсь. Когда понимаешь, что ничего сделать не можешь, лучше всего улыбаться. Это самый верный и простой — можно сказать, классический — совет.
Рагу. Готовим его каждый уик-энд. Мы могли бы позволить себе и жареное мясо (хотя в этом тоже нет ничего особенного), но нам больше нравится тушеное. Я сам готовлю рагу, и лучше жаркого не ел в своей жизни. Рецепты несколько варьируются, но основа следующая. Поджариваем на масле мясо и лук. Вынимаем и на той же сковородке кипятим некоторое количество воды, добавляя в нее томатную пасту, черный перец и шафран. Кладем на дно керамической кастрюли шалфей и чилийский стручковый перец. Затем — пастернак, лук, морковь, брюкву, каштаны (очень важно), фасоль или лущеный горох, чеснок. Если сезон подходящий — сладкий перец и грибы. Соединив все вместе, тушим в духовке на слабом огне не меньше четырех, а лучше шесть-семь часов.
Небольшой поэтический сборник за 1844–1845 годы в переплете того времени, куда вошли произведения трех поэтесс. У Нормана книжка стоила шесть пенсов. Норман — грубовато-добродушный, неуклюжий, доброжелательный книгопродавец, любящий поворчать, а его магазин — один из самых неряшливых, беспорядочно заваленных книгами и очаровательных магазинов северного Лондона. Чаще всего я хожу туда. Цены у Нормана зависят от его настроения. Однажды он продал мне огромную, великолепную «Историю французской революции для детей» за два шиллинга шесть пенсов.
Среди поэтесс — Фелиция Хеменз, вялая, сентиментальная, поверхностная, интеллектуальная зануда. Однако жизнь она вела довольно активную[536]. Произведения Анны Радклиф не очень музыкальные, но в стихах 1800 года попадаются неплохие отрывки — восхитительные по своей безумной печали и нежному отчаянию[537]. Но лучше всех Фрэнсис Энн Батлер (Фанни Кембл), о которой мне ничего не известно[538]. Одно или два необыкновенно пылких ее стихотворения напомнили мне Луизу Лабе[539], есть и довольно банальные вещи, но дух Сапфо ощущаешь повсюду.
Книги как документы. Все больше ищу в книгах сведения по психологии, социологии, антропологии, истории. Это значит, что малохудожественные книги часто «полезнее» талантливых и высокохудожественных произведений. Слабый роман 1857 года может рассказать об этом времени больше, чем хороший.
Одна проблема. Какие отношения связывают писателя с характерными направлениями его времени? Взять Радклиф — кто она? Романтик или просто психологически «подстроилась» (как сейчас говорят)? Была ли она жертвой романтизма? (Используешь манеру — Weltanschauung, — и постепенно она становится твоей.) Сколько тут сознательного, сколько бессознательного, сколько личностного и сколько привнесенного временем? Есть только один метод анализировать писателя — антропологический.
Прежде всего — его сущность.
Затем — находится он или нет в гармонии с Zeitgeist, духом времени?
Как часто присутствует дух времени в его произведениях и для каких целей?
Сколько сделано непосредственно на злобу дня?
Если художник гений, насколько может он повлиять на дух времени?
Предположительно ясно одно: не стоит легко отказываться от своей сущности. Сдаваться быстро не стоит. Но это не означает, что нужно не принимать свою эпоху. В исторической цепи она последняя, потенциально должна быть самой лучшей и может дать больше материала для художественного творчества, философского анализа, научных открытий, чем любое другое время.
Но антропологу нужно не это. Ему нужны типичные для этого времени люди.
Хороший человек должен сбить с толку антрополога.
Рождество дома. Теперь по крайней мере есть телевизор, в который можно уткнуться, если донимает скука. Завлекая людей, телевизор постепенно порабощает их, как Цирцея моряков. Даже здесь надо быть Одиссеем. Люди на самом деле — ленивые автоматы, вот что доказал телевизор. Они жаждут развлечений, забав. Частично телевизор потворствует их лени, а частично свидетельствует об их неполноценности, пустоте. Мой отец оправдывается: «Мне больше нечем заняться». Это единственное оправдание; под конец жизни знаешь всю несерьезность идеалистической болтовни о самодостаточности и ценности творческих способностей.
Телевидение демонстрирует свое особое отношение к телезвездам, придавая их чертам нечто зловещее. Это понятно, учитывая, как далеко и одновременно близко находятся эти люди, а также восприятие зрителей, огромной аудитории.
Утешает размер экрана. Когда каждый на нем размером с куклу, грандиозность невозможна. Величие не передашь на площади менее двадцати пяти квадратных футов. Не хватает еще двадцати одного.
Опять тошнит от всего; первый раз поел с удовольствием только в обществе Э. на второй день Рождества, когда мы встретились вечером дома; я принес с собой мяса и полбутылки скверного испанского вина. Стоит побыть в разлуке день — и никаких размолвок!
Приобрел две новые книги — антикварные. Издание первых пятидесяти номеров «Тэтлера», стоившее мне всего шесть даймов. Похоже, продавец рехнулся, продав книгу так дешево. Все равно что продать за шесть даймов Лондон 1709 года.