. Почему просто не предположить, что апостолы и сам Иисус знали ее и включили в собственный, сознательно сконструированный миф? Спрашивает, скажем, Лука Матфея (или Матфей Луку): «Вот поэт, о котором всегда говорят римляне, с его неизменными пророчествами: «ultima aetas», «iam redit et virgo», «nova progenies caelo demittitur alto», «genus aurea»[596], — отчего бы нам этим не воспользоваться?»
Разумеется, «это» не что иное, как общая культурная собственность. Не в том дело, что Вергилий предвидел, а в том, что апостолы могли оглянуться назад.
29 февраля
Монтраше. Прекрасное вино. Когда оно выпито, что-то навсегда исчезает из жизни. Вино — как живое существо. Не часто оно бывает таким, но не зря же вино становится предметом фольклора, народного мастерства.
«Ученый цыган». Величайшая из поэм, написанных между эпохой романтиков и «Бесплодной землей».
В авторском предисловии к книге стихов 1853 года Арнолд настойчиво акцентирует то, что мне представляется пороком современных поэтов. Вот его слова: «Появляются стихи, существующие, кажется, лишь ради отдельных строк и строф, но отнюдь не ради того, чтобы произвести какое-то общее впечатление». И еще: «Кто пытается постичь поэзию исключительно как набор приемов, посредством которых тщится овладеть ремесленным умением, не привнося души и материи». Вот-вот: речь о техникомании.
20 марта
Роберт Фоулкс «Предостережение грешникам» (1678). Любопытный памфлет, который дал мне почитать Норман. Потом я купил его. Фоулкс был викарием Стэнтон-Лейси в Шропшире; он соблазнил девушку и убил зачатого ею от него ребенка; казнен 31 января 1678 года. Немыслимый страх перед вечным огнем.
Еще одна из шуточек в ходу у дам, с которыми работает Э.
«Приходит мужчина делать педикюр. Девушка, мастер, приглашает его сесть. Не успевает он опуститься в кресло, как начинает расстегивать брюки.
— Но это же не ноготь!
— Ну почему бы вам не подшлифовать его на полдюйма? — отвечает он».
И еще. «Бог Тор принял человеческое обличье и провел ночь с женщиной, к которой проникся страстью. Наутро он решает открыть ей свою тайну.
— Я — Тор, — говорит.
— Я тоже, — отвечает его постельная спутница, — но все равно здорово».
30 марта
«Ярмарка тщеславия». Читаю впервые.
То, чего нельзя представить в сегодняшней литературе, — способ изложения. Постоянные апелляции к оборотам типа «ну, мне надо продолжать рассказ», к собственной биографии («в бытность мою…»), притворное самоумаление («это отнюдь не великий роман» — в смысле: это великий роман), намеренное приукрашивание стиля, избыточность примеров и образов. При всем своем декларированном антидендизме Теккерей — денди; и его литературная техника изобилует тем, что в социальном и моральном плане он так яростно обличал, — притворством и претенциозностью. Я отнюдь не сетую: это украшает его прозу. Но и означает, что его разоблачение мнимых ценностей, осуществляемое с привлечением мнимых ценностей в способе изложения, нечто вроде бравурного циркового номера на ярмарке в Воксхолле в исполнении иллюзиониста-универсала: фокусника, гипнотизера и мага в одном лице, — терпит позорное фиаско в соревновании с писательницей, разоблачающей те же пороки, не прибегая к мнимым ценностям; иными словами, с Джейн.
В сравнении с нею все Теккерей и Диккенсы — цирковые клоуны и ярмарочные фигляры.
Курение, или, точнее, воздержание от оного. Дойдя до тридцати сигарет в день и на протяжении долгих недель стремясь с этим покончить, в минувший понедельник — а сегодня суббота — я осуществил сие благое намерение; и с того дня не выкурил ни одной. Самый легкий способ достичь этого (до пятницы мне не приходило в голову) — персонифицировать, демонизировать искушение. Когда я чувствую, что тянет курить, то говорю себе: «Это глас Сатаны». Помогает. Любимый аргумент моего антипода: «Да разве это важно? Что понапрасну мучиться? Все равно придет день и закуришь» — и: «Одна не в счет. Одна-единственная». Его главный союзник, вне всякого сомнения, скука. Наибольшему соблазну подвергаешься, когда (иногда это тоже с удивлением открываешь для себя) скучаешь. Проверяешь работу учеников, делаешь что-то для колледжа (сидя в своем крошечном кабинете), в конце занятий (сиречь конвейера), с людьми, которые утомляют, шагаешь по знакомым тротуарам, выполняя прискучившие обязанности, не считаясь с собственными желаниями. Даже после еды возникает нечто вроде намечающейся скуки — ждешь, когда вновь пробудится аппетит. Я курю также, когда пишу, но это — показатель затруднений и неудовлетворенности. Тянусь к сигарете, заблудившись в двух строках.
Выкурил я и несколько сигар; по-моему, они не вредны, ибо их куришь ради удовольствия, а не ради того, чтобы успокоить нервы.
Мои союзники в борьбе с Сатаной: он сам (сознание, что он есть); гордость (ложная ценность, но тем не менее!); рак горла; жажда экспериментировать над собой и деньги. Пять шиллингов в день, тридцать пять шиллингов в неделю, семь фунтов в месяц, восемьдесят четыре в год — чудовищно. Нервы не стоят таких затрат.
8 апреля
В последнее время я не часто смотрюсь в зеркало; и дело не в том, что мое лицо мне наскучило. Нет, оно пугает. Все, чего мне удалось достичь в эти годы, — это некое мастерство во владении словом; однако это неапробированное владение. И еще — философии, которая, похоже, срабатывает; однако я не убежден, что это не просто флегма или рационализация моего природного фатализма. Я продолжаю жить, выражаясь современным языком, в иллюзии величия. В ощущении, что я пишу и/или буду писать лучше, чем мои современники, знаменитые в соответствии с текущей модой. Но подчас все разваливается. Мой новый поэтический стиль. Рубленая, ритуальная риторика — типографская риторика — не выдерживает нагрузки, не задевает, не язвит. Свои стихи я мысленно подразделяю на следующие группы: цикл о Робин Гуде, самый поздний, еще не вполне отстоявшийся или отшлифованный, незавершенный; греческие стихи и прочие, сваленные вместе, хорошие и плохие, впихнутые в две зеленые папки. Греческие стихи беспокоят меня, поскольку она неровны. Микенский цикл завершен; есть еще законченные путевые и «местные» стихотворения, а также другие, написанные в более старой манере. Они диссонируют, сталкиваясь друг с другом. В портфеле у меня два прозаических произведения: «Аристос», который нуждается в шлифовке, но в основном готов. «Мозаики» тоже никак не угомонятся: движутся ни шатко ни валко. В ближайшее время я должен предпринять решительную попытку опубликовать стихи — те, что выполнены в поздней манере (хотя наверняка и в них нет-нет да проглянет прежняя). Но меня терзают старые, парализующие волю сомнения: хочется и одновременно не хочется всплывать на поверхность. Odi et amo[597]; а единственное, что могло бы все разрешить, — зачатие ребенка, никак не произойдет. Э. ненавидит свою работу, ее монотонность и женщин, служащих под ее началом. У меня нет оснований ненавидеть свою работу из-за ее монотонности: это не так. Но я ненавижу ее потому, что она съедает время. Молчание и время — вот две вещи, которых нам недостает. Когда у меня выдаются свободный день или вечер, я оказываюсь так вымотан, что едва ли могу ими воспользоваться. Я чувствую, что ребенок был бы кстати. Кстати для Э. — по понятным причинам; кстати для меня — как толчок с трамплина, после которого волей-неволей поплывешь. Ибо жить, когда Э. перестанет зарабатывать, будет нелегко. Точнее сказать, трудно, чуть ли не невозможно. А я изголодался по невозможному. Жизнь слишком безопасна.
30 апреля
Денис и М. Шаррокс, прибыв из Индонезии, остановились у нас. Хотя он — и она — мне нравятся, сложности моего нынешнего положения затрудняют общение. Нам приятно видеть Дениса, но его присутствие моментально оборачивается стрессом. Этот стресс принял форму подтрунивания, подшучивания, привычки ни о чем не говорить всерьез. Разумеется, они, особенно М., несколько опасаются, что их примут за несведущих простаков; отсюда — внезапные недоразумения, недопонимание. Их реакция зачастую непредсказуема; кроме того, как мне кажется, у них нет твердой точки зрения ни на что на свете. В довершение всего манера М. держать себя вызывает раздражение. Недостаток образования и неуверенность выливаются у нее в капризы, своеволие, вспышки неоправданного гнева, резкие перемены настроений. «Она актриса», — говорит Э. Но от этого ситуация становится только хуже. Не люблю людей, ведущих себя в соответствии со стереотипами собственной профессии. Денис не переменился: под влиянием новой критики[598] и «продвинутых» американцев, с которыми познакомился в Индонезии, он лишь укрепился в своей проамериканской ориентации. Спорить с этим бесполезно. Полагаю, познакомившись с Горацием (а Горациев там должно было быть много), можно было проникнуться желанием стать римлянином — несмотря на толпу, арену, Сабуру[599] и все, что с ними связано. Но Америка будит во мне Марциала. Это ложный путь, заблуждение, расточительство, вечная незавершенность. Одна из тех цивилизаций, что выкупают собственный проход в истории, цивилизация бесчисленных Джосов Сэдли[600], выкидывающая любые деньги на своих скаковых лошадей; я хочу сказать — в ней нет внутренней мобильности, изящества, шарма. Она не плывет, не шествует, как нормальные цивилизации; она мчится вперед в пульмановском вагоне.
Странный ромбовидный квартет складывается из нас: Д. и Э. и я составляем равноудаленные точки в этой конфигурации, а М. — нет. Между тем у Д. и Э. немало общих черточек; Д. их обыгрывает, подавая себя как беспечного, отдавшегося на волю волн, чуть склонного к рисовке, пьющего-курящего, растерянного, бесполого интеллектуала; все это весьма импонирует Э. На самом же деле, в определенном ракурсе, Д. весьма целеустремлен. Никогда раньше не чувствовал я в нем этого с такой отчетливостью. Мир его мыслей ни в малейшей мере не соприкасается с сырой реальностью. Он — и это для меня несомненно — вообще воспринимает их совсем не так, как я или, скажем, Подж. В его глазах мысли — это то, что вас отличает, выделяет из толпы, но не имеет ничего общего с тем, чего вы действительно добиваетесь в жизни. Мне это кажется до смешного провинциальным — иными словами, характерным для тех, кто не получил оксфордского образования; однако такого рода провинциализм не слишком бросается в глаза, поскольку мысли Д. гладко сформулированы, современны и модны. Так выходцы из провинции пытаются скрыть свое происхождение, шикарно одеваясь, и тем не менее остаются провинциалами. Притом в случае Д. это отнюдь не назовешь лицемерием — скорее уж можно говорить о неуверенности в себе, чувстве неадекватности. Не касаясь частностей, я нахожу это очень печальным. Взять хоть прозрачную сеть новейших идей и критических концепций, которую он вокруг себя вытачивает: под ней ощущается внутренняя беззащитность. А в утрате контакта с сегодняшним днем проступает и неуравновешенность. Жить в настоящем: наслаждаться едой, произведениями искусства, получать удовлетворение из любого р