[824]. Вид из нашего номера: пальмы, флаги, рекламные щиты, отливающее алмазно-голубым блеском море, яхты; все дрожит, поблескивает, колышется в солнечных лучах. Канн — как на полотнах Дюфи.
С моря и песчаного пляжа набережную Круазетт обволакивает ambre solaire[825]. Старлетки принимают картинные позы, фотографы приникают к глазкам камер, взыскуя экстравагантных ракурсов, а прохожие без тени замешательства застывают на тротуаре и глазеют. Кое-кто из стариков, явные вуайеристы, даже вооружился биноклем.
В день прибытия мы оказываемся предоставлены самим себе, и нас исподволь снедает досада. Публичность — недуг заразительный, а симптом постепенного выздоровления от него — смутное беспокойство. Спускаемся вниз, к старому порту, к Франции. Ибо набережная Круазетт — понятие в гораздо большей степени калифорнийское, нежели французское. Но стоит выйти за ее пределы, и даже режущиеся в петанк матросы в порту кажутся сплошной массовкой. Киношная невсамделишность лезет из всех щелей.
20 мая
«Карлтон». Толкучка миллионеров. Весь киномир фланирует между terrace[826] и plage[827]. «Проекты» кочуют со стола на стол. Все в постоянном напряжении, и контраст между морем и лихорадочной потребностью делать бизнес чем-то напоминает кисло-сладкую еврейскую кухню.
Вот поднимается с места поздороваться с нами Франкович. За ним супруги Кон, а затем и Уилли, тугой на ухо и хитрющий, как всегда. Все они — с непостижимым простодушием — полагают, что у фильма отличные шансы на первую премию. На данный момент он — любимое дитя студии «Коламбиа». Не то чтобы он стал хоть на йоту лучше, нежели был изначально, но по голливудским меркам незауряден. Всплывают имена Сюзанны и Джада. Оказывается, несмотря ни на что, они тоже прилетели. Мы сидим в пляжном ресторанчике, где столуется пресса, и вот они появляются: Сюзанна, колючая как обычно, и Джад, нервный и взъерошенный.
Напяливаю белый смокинг, и мы направляемся на показ «Коллекционера». Вспышки блицев, известность, шум… На сей раз он понравился мне больше, но в художественном плане острые углы фабулы смягчены. На гала-ужине после показа краем уха слышу, как Уилли капает на мозги директору фестиваля по рекламе Креренну:
— Il faut expliquer aux jures que…[828].
И так далее и тому подобное. Какой смысл вкладывали создатели в фильм, почему не удалась пресс-конференция… Креренн согласно кивает, низенький человечек с розовыми щечками и безжалостными темно-серыми, как кожа акулы, глазами.
Гала-ужин. Сюзанна вскакивает и выходит из зала. Джад устремляется за ней. Мы остаемся — наедине с шампанским и клубникой.
На показе Уилли представил меня бегуме[829] Ага-Хан:
— L’auteur[830].
Она окинула меня взглядом, помедлила в поисках слова, затем вымолвила:
— А-а.
21 мая
Робер Оссейн выражает желание этой же зимой поставить в Париже и сыграть главную роль в «Коллекционере». Худой, коварного вида молодой человек с живыми черными глазами. Да, отвечаю. Всем кажется, что это недурная идея. Говорят, Оссейн обладает незаурядным влиянием, пробивной силой[831]. Но мне он импонирует потому, что я чувствую в нем приземленность Клегга.
Николас Рэй. Не сделаю ли я для него разработку «Дьявола и докторов» — произведения Дилана Томаса об анатоме Ноксе, Берке и Хаэре? Рэй — высокий, седовласый, на редкость застенчивый и нелюдимый. После первых «хороших фильмов» лет десять подряд снимает плохие. Демонстрируя мне ничего не говорящие поспешные рисунки, сбивчиво излагает свою идею совмещения трех планов в одном кадре — дабы, по его мысли, одновременно показать на экране три стадии развития сюжета. Однако во всем, что имеет непосредственное отношение к Ноксу, он уклончив, чересчур уклончив. Начинаю смутно улавливать, к чему он стремится: создать нечто экспрессионистское, историческое, в манере Бергмана. Но тут он на полуслове обрывает фразу и умолкает. Встает, садится, ложится на кровать, не вынимая изо рта недокуренную сигарету «Голуаз». Под полуопущенными веками задумчиво поблескивают голубые глаза. В комнате тяжело повисает продолжительное молчание.
— С ним трудно работать, — комментирует Джад.
До двух ночи перечитываю синопсис Нокса: местами хороший, местами никудышный и так далее. Он настолько эпатажен, что решиться ни на что не могу. Наутро еще раз встречаюсь с Рэем. Еще меньше определенности, еще более гнетущее молчание. Во вторник он позвонит мне из Мадрида.
22 мая
В Сен-Тропе с Джадом и Сюзанной. Дни в их обществе летят так быстро, так бездарно, что все удовольствие пропадает, уступая место несварению желудка — в буквальном и фигуральном смысле слова. Идиллический завтрак в Сент-Огюльфе[832], где, будь моя воля, я остался бы на весь день. Но С. и Дж. только порхают из городка в городок: не успев насладиться выбором блюд в одном ресторане, спешат в другой, из одного квартала дорогих магазинов перебегают в следующий. И при этом даже удовольствия не испытывают, разве что на минутку. Особенно Джад: как типичный американский еврей, он только тем и занят, что сетует на манию бессмысленных покупок.
Таити-пляж[833]. Даже за лежак надо заплатить 7 шиллингов 6 пенсов. Стивену выдают три или четыре франка (шесть или семь шиллингов) на конфеты. Через минуту он возвращается.
— Ну что, купил, Стивен?
— Не-е. Я уронил франки в песок.
— На каком месте?
— Не знаю.
Он пожимает плечами, они пожимают плечами.
— Из песка в песок, — резюмирует Джад.
— Тратить деньги нужно, — наставительно заявляет Сюзанна. — Нужно уметь сделать заказ и большую часть оставить на блюде.
Великолепное угощение в Сен-Тропе: bouillabaisse[834]. Элиз выдавливает сок из краба и заливает шафранно-желтой жидкостью весь соседний столик. Ч.П. Сноу с женой. Наглядное воплощение английского литературного истеблишмента. Этот ресторан переполнен — в основном людьми со стоящих вдоль берега роскошных яхт. С. и Дж. переговариваются между собой громко, на повышенных тонах, по-американски, что мне импонирует. Э. и я стараемся тихо отмалчиваться. В результате тонус их обмена колкостями только повышается.
В Сен-Тропе множество красивых девушек и женщин, а также мужчин. Однако все это побережье ныне превратилось в раззолоченную сточную канаву. Из Cote d’Azur в Egout d'Or[835].
На просмотре. Урсула Андресс. Платье Афродиты с разрезом до самой талии. Ресницы так зачернены, будто сине-зеленые глаза долго выдерживали в плавильном тигле и к ним намертво прилипли частицы сажи. Любезно протянула руку Сам.
— Я просто в восхищении.
Будто льдинки звякнули о стенку стакана.
Майк Кейн. Паренек из лондонских низов, успешно сделавший карьеру, друг Терри. Играть не умеет, но самого себя воспринимает очень всерьез: любит девочек, обожает dolce vita[836], заботится о престиже. Просто отвратительны эти новые суперкрутые дофины рампы.
Подлинная абсурдность Каннского фестиваля — в том, что он зиждется на столь непрочном фундаменте: даже лучшие из фильмов проживают от силы два-три года. К этому же времени на будущий год девять из десяти будут наверняка забыты. По внутренней сути фестиваль столь же мимолетен, как мыльный пузырь, по внешнему облику — столь же самоупоен, как Версаль.
Мир, над которым господствуют видимости. Имиджи. Преходящие материи.
Потребность тратить деньги — не что иное, как фрейдистский страх перед запором. Непрекращающаяся диарея, которую принято считать нормальным состоянием.
Больше всего этот киномир напоминает Версаль. Пусть в нем нет Короля-Солнца, зато налицо все остальное. Напряженное, кровосмесительное копание в собственных внутренностях, ноль внимания ко всему остальному. Бесконечные интриги. Порочное разбрасывание денег на пустые причуды. Этому миру нужны не столь собственные романисты, сколь свои Сен-Симоны. Первому из них повезло: на его глазах все сосредоточилось в одном месте[837]. А не в десятке городов и фестивалей.
16 июня
«Волхв». Наконец отослали исправленный вариант издателю. Думаю, новая концовка лучше; определенно более созвучна фабуле. В первом варианте я оказался в западне, расставленной Лилией. Дал себя соблазнить полету фантазии.
13 июня
Первые рецензии на «Аристос». В «Обсервере» — язвительная.
Фрэнсис Хоуп. Pensées manquées[838] («Обсервер»).
1. Джон Фаулз является автором в высшей степени успешного романа «Коллекционер»; ныне он выпустил книгу pensées.
2. Пронумеровав их, как Витгенштейн свой «Трактат», разбив на тематические разделы — политика, наука, образование, человечество, искусство, — и снабдив ее подзаголовком «Автопортрет в мыслях».
3. По тону — претенциозную, по мироощущению — якобы экзистенциалистски-социалистически-гуманистическую, по форме — зачастую оставляющую желать лучшего.
4. Некоторые из вошедших в нее мыслей вполне разумны, плод любого развитого ума. Одна или две даже стоят того, чтобы их запомнили: о новых интеллектуалах («визуалах», как он их именует), о распространении знаний, обнаруживающем тенденцию к выравниванию; или о поэзии, или о восприятии искусства. Всего этого собранного вместе, возможно, хватит страниц на десять. Что до прочих, то они большей частью самоочевидны и не слишком искусно сформулированы. А некоторые — не более чем сотрясения воздуха: «1.117. У всех предметов есть несуществующая сторона. Наша вера в то, что предмет существует, удостоверяется наличием у него несуществующей стороны. 2.262. Чем более абсолютной представляется смерть, тем более подлинной становится жизнь».