На этот раз виноват был я. За столом я говорил только с Филиппом, и тогда она встала и ушла. Был бестактен — Джинетта спросила, как я провел утро, а я не поинтересовался, как провела его она. И еще отдал другому человеку книгу, которую прежде обещал ей. Для меня одно из проявлений настоящей близости — когда ты можешь молчать, витать в облаках, говорить с другими людьми, постоянно чувствуя любимого человека рядом, и этого для тебя достаточно, потому что ты знаешь: все остальное — чужое.
Книгу я отдал зря. Мне следовало тут же выйти за Джинеттой, но у меня замедленная реакция. Или, точнее, я не сразу понимаю, что виноват.
И еще французский. Трудно быть учтивым, когда мысленно выстраиваешь каждую фразу.
Это рождает во мне чувство неудовлетворенности. Но здесь есть и позитив. Фразы менее эмоциональны.
Я эгоист. Джинетта говорит, что я люблю и ласкаю ее только для своего удовольствия. Это почти правда. У меня нет слепой преданности. И все же я не знаю, есть ли во мне этот цинизм Ларошфуко. Интересно, другие люди так же непредвзято себя анализируют?
Даже жесткость моего цинизма и нигилизм в какой-то степени наигранны.
Как всегда, все путает мое эстетическое чувство. Оно властно во все вторгается, царя над моими мыслями, мечтами, поступками. Джинетта недостаточно красива. Я заслуживаю лучшего. Она не любит музыку. Плохо знает искусство. Неважно одевается. Она темпераментна, напориста. (Она говорит: «Ce qu’il te faut, c’est une caniche»[193]. Она права. В моей жизни большой дефицит любви, и потому я хочу, чтобы меня по-настоящему любили, даже мои недостатки.) Она отказывается признать подчиненную роль женщины. Ей это важно. Женщина помудрее даже не задумывается над этим. Она понимает, что это не имеет никакого значения.
Но она милая, надежная, теплая, любящая, постоянная; даже вульгарность кажется в ней почти добродетелью. Она была бы опорой.
Однако могу ли я смириться с ограничениями? Кроме того, встает вопрос о совместных расходах. Впрочем, я могу подождать.
Даже если бы я очень хотел жениться, надо признаться, что для этого у меня нет ни денег, ни положения, и перспективы самые неопределенные.
Она ненавидит во мне переход от страсти наедине к холоду на людях. Но для меня общество всегда было чем-то, чего надо опасаться. В личной жизни — если она у меня появляется — я раскрепощаюсь. Джинетта не верила, что англичанин может быть таким нежным в ласках. Для нее эта раздвоенность кажется чем-то бесчестным. Лицемерием.
Мне же проще быть холодным на людях, чем нежным наедине. Это дефект моего темперамента и воспитания.
Кроме того, у меня необычное чувство времени. Все мне кажется относительным. Один день я с ней ласков, другой — холоден, потому что такое поведение заложено в истинной природе сложившихся обстоятельств. Эти обстоятельства для меня не связаны между собой, и у меня нет доказательств, что каждое имеет длительность, то есть прошлое и настоящее. Меня не очень волнуют общие тенденции, я предпочитаю жить сегодняшним днем или уходить в прошлое.
Я понимаю, что других людей мое отношение может ранить или разочаровать. То я охотно разговариваю с ними, то прохожу мимо, даже не глядя в их сторону. Я и сам не понимаю, почему так происходит, — просто это почему-то кажется более естественным и более искренним. Возможно, просто лень. Я слишком ленив, чтобы притворяться.
Я не готов постоянно смазывать шарикоподшипники. У меня не хватит на это масла. Ненавижу приносить жертвы. Этому мешает мое высокое мнение о себе, его постоянно поддерживают мечты о будущем. Если же я впадаю в самоуничижение, то признаю его пользу. Моя гордыня не знает предела. При всей моей чувствительности, ранимости, склонности к унынию она непобедима.
Думаю, об этом следует помнить.
По-прежнему бывают периоды, когда писать не могу. И тогда возникает желание послать все к чертям, начать упорно трудиться, сделать финансовую карьеру, по возможности разбогатеть и просто наслаждаться искусством. То есть стать в жизни деятелем и не пытаться прививать новые вкусы. По правде говоря, мне надоело быть «будущим писателем».
Все чаще задумываюсь о супружеской жизни. Трачу много времени, размышляя, хочу ли видеть Дж. своей женой. Непонятно, нужно ли решать эту проблему в субъективном состоянии влюбленности — когда мы близки, а вокруг полоса отчуждения, — или в объективном состоянии отчуждения. Вчера вечером на танцах я не мог не отметить, как много девушек красивее Джинетты. Частично это связано с привычкой, реакция на нее. Но со сколькими из них смог бы я достичь такой духовной близости, чувства товарищества?
Сегодня я подстригся. И, глядя в зеркало парикмахера, испытал привычное чувство неполноценности. Я кажусь себе слишком тяжелым, флегматичным и очень некрасивым. Думаю, мне даже повезло с Джинеттой. Если бы мы поженились, то был бы апрельский брак — ливни сменялись бы ярким солнечным светом. Если бы только дожди не зарядили надолго.
Хотя у меня появились новые мысли по поводу собственного творчества, хочу начать с общеизвестных вещей.
Мне кажется, Кафка и Камю установили новую границу. Они докопались до сути вещей и обнажили одну важную истину. Абсурдность и бесполезность всего. Конец бессмертия. Все наши действия носят временный характер. Единственная «жизнь после смерти», которая может существовать на пространственно-временном уровне, — это повторение той, какую мы знаем. Действительно, даже после смерти мы не можем выйти за пределы прожитой нами жизни.
Всякая надежда отсутствует, жребий наш жалок, поэтому нам остается лишь попытаться сделать его менее жалким. Это отражено в понятии «espoir»[194].
Другими словами, мы выбираем «искусство ради Weltanschauung»[195], так как ясно, что мир и жизнь с философской точки зрения не имеют никакого значения. Это точка отсчета.
Итак, искусство должно развлекать и искусство должно снимать боль, успокаивать. Это относится к сфере фантастического и романтического, прекрасного, необычного.
Но каждое из этих новых «espoir» произведений — своего рода апострофа, внушающая, что «мир не имеет смысла, но…». В других сочинениях вообще нет попыток отрицать весь ужас существования. Есть только факелы в темной пещере. Но о пещере нельзя забыть. Никакие факелы тут не помогут.
12 мая
Понапрасну трачу здесь время. Нужно писать с лихорадочной быстротой. Вместо этого работаю от случая к случаю. По сути, у меня нет учеников: обычно ходят человек десять, не считая одной общей лекции.
Идеи и темы бродят в голове, но дальше этого не идет.
Недавно вечером я четыре часа провел у насыпи близ реки — там разбит небольшой парк, — целуясь и обнимаясь с Дж. Я ласкал ее всю, и она не противилась моим ласкам. Их пылкость и необузданность в конечном счете закончились, как обычно, ничем. Сырая холодная трава, грохот составов на расположенном неподалеку железнодорожном мосту, молодая луна, скрывшаяся за тучами. Под конец, когда минула полночь, мы, продрогшие и усталые, заговорили о браке.
У меня никогда не будет денег. Расставшись с Дж. на месяц, я обязательно захочу жениться на ней. Если бы сочинительство было для меня рутинным, каждодневным делом… Но я не могу писать без желания. Если стану себя насиловать, только все испорчу.
Нужно получить постоянное место преподавателя и жить в надежде на лучшее. Однако ожидать худшего.
В двадцать пять лет я не создал ничего заслуживающего публикации. Все, мною написанное, либо вторично, либо несовершенно по замыслу или воплощению. Я не знаю, кем хочу стать. Однако явно не способен быть тем, кто может примирить имеющиеся у него разные устремления. А время неумолимо подпирает. Скоро я останусь совсем без денег и буду вынужден искать работу. Все, что выходит из-под моего пера, вызывает у меня отторжение — часто прямо при рождении. Поэтому нелогично с моей стороны сохранять непробиваемый оптимизм по поводу собственного будущего.
Как медленно приходит опыт! Как долго приходится ждать, пока сформируется характер!
19 мая
Иногда мои идеалы оборачиваются против меня. После обеда мы с Дж. пошли в «Пуатье-пляж», прибрежный парк, взяли напрокат лодку и поплыли вниз по течению. На Джинетте были некрасивые босоножки, они постукивали при ходьбе. Река была спокойная, зеленоватые воды медленно струились меж молодой зелени садов. Голубоватые тихие сумерки, свежесть и благоухание вечера. Смеркалось, в воздухе разлилась прохлада, светила полная луна, и никого, кроме нас, на реке. Потом мы пошли в парк Блоссак, там проходит ярмарка. Сотни людей, торговые палатки. Все это, вместе с ее ужасными босоножками, подействовало на меня сокрушительно. На открытой эстраде шло представление, в нем участвовали третьесортные местные артисты. Вокруг стояли люди и глазели на происходящее, посредственность созерцала посредственность.
Когда мы уходили, я увидел словно зацепившуюся за верхушку дерева полную луну, и вдруг меня пронзило отчаяние, мука, накатило дурное настроение. Эти убогие прилавки, иллюминация, макулатура, затхлый воздух ярмарки, дешевка. Дрянная обувь Джинетты. Бедная девушка, это не ее вина.
Я купил нугу, которую вовсе не хотел, по несуразной цене в каком-то вульгарно разукрашенном ларьке. Не хотелось казаться жадным. Стуча каблуками, мы побрели домой под ясным темно-синим небом, в просветах между домами ярко горели звезды.
Джинетта почувствовала неладное и стала спрашивать, что со мною. Я с трудом это выдерживал. В самый неподходящий момент она взяла меня за руку. А каблучки все постукивали и постукивали. Мне же хотелось только одного — оказаться на какой-нибудь высоченной горе, далеко от всех населенных мест, и нестись вслед за звездами все выше и выше. Куда угодно — только бы уйти от настоящего.
Дж. пришлось многое вынести. Я понимаю, что босоножки стучат из-за стальных набоек, которые ей прибили на каблуки, чтобы кожа не так быстро снашивалась.