(Прошел час, как Э. ушла, сейчас она должна быть с ним. При мысли, что прошел час, я чувствую облегчение. Она теперь придет скорее, если вообще придет, — все «если», «если». Жуткий страх, что она не вернется.)
Сомнения. Они не могли не возникнуть, но теперь я уверен, что хочу связать свою жизнь с Э. Написал Рою письмо, в котором сообщил, что готов жениться на Э., так что ему нечего беспокоиться по этому поводу. Ей самой тоже сделал предложение — не один раз.
Что всего важнее, мы сроднились друг с другом. Оба понимаем удивительную живучесть нашей любви, она помогала ей ждать меня (по иронии судьбы, я пришел к ней слишком поздно — и не куда-нибудь, а в Хэмпстед), преодолевать неимоверные трудности; в моменты расставания мы оба испытываем невыносимую тоску; в наших душах раскрылись глубины; в повседневных отношениях царит полная гармония. Наша любовь подобна любви Тристана и Изольды — чистая, но обреченная[488]. Не думаю, что мы могли бы перестать любить друг друга. На каких-то поверхностных уровнях мы можем забыть, предать, но нам никогда не остановить соединяющий нас глубокий, мощный поток. А если попытаемся сделать это сейчас, когда он достиг своего пика, то навлечем на себя несчастье. Такое пламя не загасить, его можно только притушить, однако при первой возможности оно вспыхнет с новой силой.
Р. имеет над Э. власть, и это приводит меня в недоумение. Она постоянно говорит о его уродстве, эгоизме, жестокости, но, похоже, находится под его гипнотическим воздействием. Сегодня вечером, перед самым уходом, она сказала:
— Рой — мое проклятие. Он унижает меня, а я позволяю ему это делать. Могу лежать всю ночь, чувствуя к нему ненависть, но это ничего не значит. Я только разрушаю себя.
Я сказал, что некоторые его идеи лживы и она верит в них только потому, что Рой ее убедил; с этим она согласилась, но ее глаза говорили обратное. Да, она действительно в его власти, и я боюсь, что в конце концов он ее погубит.
Можно на это взглянуть иначе; два англичанина-интеллекту-ала, будущие писатели, живут на острове. Один уводит у другого жену. В течение года парочка живет вместе, относительно вместе, потом расстается. Как будто случай из истории литературы; газетный репортаж. Нет, такое может случиться только с другими. С нами — никогда.
17 сентября
Наконец принято решение, ситуация понятна; они с Роем несовместимы, и никакое морализаторство по поводу брака и сожаления о судьбе Анны не приведут ни к чему хорошему. Оба находятся во власти идей, заслоняющих факты. Э. только недавно смогла смириться с тем, что Анна прекрасно себя чувствует без нее; поэтому ощущение своей «вины» связано с нежеланием потерять дочь, что естественно, но не является веским основанием для примирения с Роем.
Дожидаясь Э., я достиг такого состояния нервного возбуждения, испытал такой страх, что мне открылась истина: жить с ней трудно, но потерять невозможно. К тому времени, когда она на последнем поезде метро вернулась из Бейсуотера, я решил, что худшее уже произошло. Какое облегчение испытал я, увидев ее, какое чувство освобождения!
Потом, конечно, нахлынуло волнение, связанное с финансами, но оно никак не касалось наших отношений, нашей любви. Э. не вписывается ни в какие социальные институты, но в этом ее особый шарм — вне общественных связей. У нее отсутствует чувство времени, но оно отсутствует и у меня, когда я могу себе это позволить. Она непостоянна, как апрель, но единообразие надоедает. Все недостатки компенсируются, а я не похож на педанта Панглосса. Теперь наша жизнь должна как-то соотноситься с обществом. Это трудная задача. Но я верю — и сильно верю — в свою способность убеждать; думаю, мне удастся сделать из нее не совсем то, чего бы хотелось, но все же как-то приспособить ее к моему характеру. Натура Э. нуждается в серьезных перестройках; моя, естественно, тоже.
Надо сделать экзистенциалистский выбор. Сделать и бороться за него. И самое главное — сосредоточиться и собрать силы: писать, укрощать плоть и тренировать ум. Надо найти себя и затем продумать, как нужным образом предложить себя обществу, как лучше войти в него. Пока еще я на это не осмеливался.
22 сентября
Мы нищие, а нищим быть нельзя, когда на пороге маячит зима. У меня же комплекс стрекозы: праздной, легкомысленной, любящей веселье, не думающей о времени; стрекозы, пребывающей на ниве искусства; и что хуже всего — стрекозы с мозгами, которая понимает, к чему это ведет. Нормальное состояние для меня и Э. — мираж, он всегда остается недостижимым. Мне приходится вести почти подпольное существование в квартирке для одного человека; мы боимся, как бы не узнали, что на самом деле здесь живут двое. Если, узнав об обмане, нас выбросят на улицу, это будет конец. Э. трудно найти работу — частично из-за ее чувствительности, частично из-за отсутствия напористости; мы странным образом поглощаем энергию друг у друга, ее не хватает на внешний мир. Сейчас у меня огромное желание писать, но Э. настолько выбита из колеи, что устраниться нельзя. На днях у нас как раз из-за этого была страшная ссора; по словам Э., я был весь день «поглощен собой», и это чистая правда. Она же почувствовала, что ей отведена роль кухарки и шлюхи. Наша давняя ошибка — мы живем в слишком тесном контакте, но ей нужен мужчина, нужен гораздо больше, чем большинству женщин, она знает об этой своей зависимости и тяготится ею.
Еще она не в ладах со временем; постоянно поглядывает на часы, будто ненавидит их. К сожалению, ее манера передается мне, ведь это выглядит вполне разумно и цивилизованно. Э. говорит, что происходит это «от желания поторопить время, чтобы острее насладиться настоящим». Что ж, прекрасно, но только не в нашем положении.
25 сентября
Еду домой с целью занять денег. Однако так и не смог этого сделать. Нас сейчас разделяет пропасть: ведь я не рассказываю им об Э. — впрочем, они, кажется, сами догадываются. Не знаю, будет ли честно сказать, что только ради них я проявляю такую щепетильность — не хочу, чтобы они волновались или придумывали несуществующие мотивы или эмоции. А может, дело в другом и я просто не хочу признаться, что сошел с их прямой и узкой тропы, не хочу, чтобы меня осыпали советами и упреками. Гордость. И еще одна трудность — как им преподнести все это: ведь они не знакомы с тонкостями современной морали.
Отец предлагал мне чек, предполагая, что я нуждаюсь в деньгах, но я отказался, о чем потом сказал Э. Она назвала это извращенной формой гордости. Отчасти так оно и есть. Но, кроме того, я знаю их повышенную тревожность, не говоря уж о том, что они сделали для меня в прошлом, за что я никогда не расплачусь, не став тем, кем они хотели меня видеть.
По возвращении в Хэмпстед разразился еще один скандал. В мое отсутствие Э. прочитала оставленные мною рукописи; многое из них я на днях ей читал, но она обвинила меня в том, что они «отредактированы». Кое-что я действительно переделал, но отнюдь не так много, как утверждала Э. И сразу опять враждебность, отчаяние, цинизм, сарказм, критика; она разочарована, иллюзии утрачены, любовь «ушла». Я был зол на себя, что не убрал рукописи подальше, — не стоит дразнить гусей. Однако верил, что смогу своей любовью победить ее заблуждения и колебания; не сомневался, что ее слова далеки от того, что она чувствует на самом деле. Надо устроить некоторую передышку в личных отношениях; оставить пока все как есть, это необходимо.
27 сентября
Сегодня Лондон весь голубой, сплошное голубое великолепие; река несет свои чистые воды, постоянно меняясь, очищаясь; дома тянутся вдоль реки, словно прибитый к берегу груз; их вид волнует, в них таятся непредсказуемые возможности, как на берегу после шторма; здоровый город, хотя на берег выбрасывается множество непригодных вещей; прекрасный древний процветающий Лондон, морская соль, соленая сущность — не дубовая; копоть, чайки. Последний день свободы, свободы от долга; завтра — новая работа. Я встретился с Э. в Чаринг-Кросс — к счастью, светило солнце; она только что устроилась на работу. На ней скромное черное платье и клетчатый черно-белый пиджак. Мы сели на пароходик, курсирующий между Вестминстером и Гринвичем. С реки виден весь Лондон — словно разрезанное пополам яблоко; незнакомая волшебная страна, будто неожиданно оказался на Амазонке; обидно, что раньше я этого не делал.
13 октября
Жизнь в Хэмпстеде. Колледж, готовящий секретарей, — не внушающее доверия, заурядное учебное заведение. Два или три викторианских здания; претензий никаких; студентки — 16—18-летние девушки, интеллектуальное развитие которых не позволяет претендовать на карьеру выше секретарской. Преподаватели в основном женщины, словоохотливые, робкие неудачницы. Атмосфера крайне не академическая; комната для преподавателей мало похожа на «профессорскую», ее здесь называют «учительской». Атмосфера заводская или конторская, преподавание строго практическое. Директор — бледный полноватый молодой человек, член городского совета, входит в ассоциацию консерваторов[489]. Фактическая власть в руках секретаря — неряшливой властной женщины, которой легко манипулировать. Я преподаю на младших курсах, где учатся девушки-иностранки — темпераментные гречанки, шумные, живые француженки, молчаливые, отчужденные исландки, девушки других национальностей, кроме англичанок. Работу я ненавижу, mais il faut vivre[490].
Э. устроилась на работу в «Гэмидж», продает там маленьких свинцовых рыцарей Круглого стола. «МГМ-фильм» задает главные темы рождественских игрушек. Много часов — мало денег.
Живем одним днем, самая крупная временная единица — неделя, дальше не загадываем. Пятница — кульминационная точка, день получки; живем от жалованья до жалованья. Есть некоторые не терпящие отлагательства покупки — пальто для Э., новый пиджак для меня; такие траты делаются по мере возможности.