В очередной раз мы с Э. на краю финансовой пропасти. Эту неделю пришлось жить на тридцать шиллингов — ей не оплатили недельный отпуск, так что никаких поступлений. Я погряз в примитивной и скучной рутине Св. Годрика; благоухание разных национальностей, непрерывное отвращение к себе.
Набираю вес; все в тревоге. Э. и М. беспокоятся за меня. Появилось брюшко. Я чувствую лишний вес. Жирный римский сенатор. Не могу представить себя толстяком.
Воскресенье. Шумный скандал с Э.; очередной невыносимый приступ депрессии, когда она весь мир тянет за собой в пропасть. Началось все с того, что она хотела видеть Анну, но отказывалась звонить Р., чтобы узнать, возможно ли это. Пошли жалобы на бедность — она называет ее богемным стилем существования, — критика нашего образа жизни. В ее жажде иметь хорошую одежду, красивый дом столько буржуазного! Как это уродливо! В таком настроении она становится еще более упрямой и язвительной; мелкой, саморазоблачительной, самоуничижительной.
Мне известно все о любви-ненависти: природа чувства, конфликт любви и знаний — чем понятнее мне эти периодические взрывы Э., тем труднее прощать и любить ее. Она, в сущности, учит меня человечности.
Вечером в пабе она сказала мне со свойственной ей язвительной несдержанностью:
— Если хочешь, можем расстаться.
Я вышел, бросив на прощание:
— Валяй.
Бессмысленные слова, бессмысленные действия. Боль раздирает меня. Слушаю в темноте, не раздастся ли стук ее каблучков. Неистовство любви. Во всем неистовство.
Она вернулась домой слегка под хмельком, но прикидывалась пьяной; опять ярость, ярость; глупые дерзкие слова, страшные оскорбления. Она хочет разрушить во мне мужчину. Здесь я объективен. Под конец мы подошли к сути дела.
— Ты представить себе не можешь, — сказала она, — что это такое — просыпаться с ненавистью к себе и не знать, как прожить день с этой ненавистью. Ты такой благородный, идеальный, ты ханжа! Ты… — и т. д.
Что ж, верно. Я никогда не просыпался в таком состоянии. И не могу испытывать к себе отвращение.
В моем «сверх-я» есть нечто большее, чем просто совесть. Я могу осуждать себя, но никогда не теряю интерес к собственной личности. Внимательно изучаю ее, но никогда не осуждаю. Может, потому, что все мои грехи совершались обдуманно, по моему желанию, и никогда — или очень редко — импульсивно. Прежде чем проявиться на людях, они, если так можно выразиться, прошли цензуру. «Сверх-я» у меня — замечательный, снисходительный цензор. А у Э. он — грубый тиран.
Или, возможно, голос моего цензора приглушен. Любовь сосредоточена в животе, тут требуется очищение. Нас крепит от любви; ненависть изгоняет оскорбления, злобу, всякие отходы.
9 сентября
Фейер. Ее игра в «Даме с камелиями» озадачила меня. На следующий день мы с Э. пошли на фильм с Карон и Астером. Ничего особенного. И все же он тронул меня больше, чем высокое искусство Фейер[505].
Почему кино легче затрагивает душу? Размеры фигур на полотне. Смотришь вверх — не вниз. Неотвратимость экрана. Возможность режиссера мгновенно сменить тему или угол зрения, чтобы внимание зрителя не рассеивалось. И еще — можно слышать актера, но не видеть его; очень важно соотношение со временем: смотришь ли ты непосредственную игру актера или уже отыгранный материал. Прошлое представление сводит на нет усилия критиков именно потому, что осталось позади. В фильме ты погружаешься в царство грез. Когда же смотришь пьесу, не теряешь связь с настоящим. И никогда не становишься в театре до такой степени соучастником представления, как в кино. В наше время человеческие эмоции подавляются и вытесняются. Поэтому роль кино как фабрики грез помогает высвобождению этих эмоций.
Еще один момент— кинематографический крупный план. Очень волнующий и откровенный. На сцене угадываешь слезы, на экране их видишь. На сцене жесты могут быть преувеличенными, но в кино актер должен играть гораздо правдоподобнее, чем на сцене. Камера требует от актера предельной реалистичности, пусть даже фильм причудливо-фантастический. Всем великим актерам удавалось точно передать характер. Это побуждает нас предъявлять повышенные требования к театральному актеру. Мы требуем от него кинематографической правдивости и точности. Ведь в кино кажется слишком «театральным» жест, который в театре видят и на галерке. Многие наши киноактеры чудовищно переигрывают.
Не просто реалистический, а естественный стиль должен быть в пьесе. Реалистическая игра еще не все. Должны быть правдивыми чувства.
24 сентября
Опять яростная ссора с Э.; причина все та же. Я говорю, что не стану искать хорошую работу, пока она не решит окончательно остаться со мной; она же говорит, что не примет такое решение, пока я не найду хорошее место. Она страшно разозлилась, что я не получил работу в Брюсселе. Последний день подачи заявлений был вчера. Сегодня утром я его напечатал и сам отвез на Белгрейв-сквер. Хотя Э. часто злится черт знает из-за чего, но тут она права. Такая нищета дольше продолжаться не может.
Скаррон. Купил небольшое издание его пьес 1668 года за пять пенсов у Нормана. Странное смешение утонченности семнадцатого века и грубости шестнадцатого. Энергия «Жодле». Есть хорошие реплики[506]. Следует прибавить еще удовольствие от старых книг, старых вещей. У меня сейчас к ним пристрастие. Из-за лживости и нестабильности настоящего? Или значительности самого времени?
6 октября
Этот дневник много претерпел за последние два года. Мне кажется, он неадекватно отражает мою физическую и духовную жизнь. В нем весь этот период кажется чем-то вроде пустыни. Я не уверен, что ей предвидится конец. Я могу размышлять, могу писать; мне это известно. Но в залах ожидания всегда скучно.
Сочинительство; книгу о Греции раскритиковал рецензент агентства — он назвал ее «бесформенной, непоследовательной», однако Пол Скотт полагает, что ее можно попытаться издать. Я только что закончил небольшой рассказ «Из дневника» — хочу попробовать напечатать его в «Лондон мэгэзин» или в «Энкаунтер»[507].
Тем временем принял решение: ежедневно заносить в дневник отчет о событиях; о том, что меня интересует; о наших делах.
7 октября
Тридцатилетие Э. Утром у меня не было денег купить подарок, но по молчаливой договоренности в пятницу я куплю ей туфли. Мы пошли в ресторанчик «У Шмидта» в Сохо, ели охотничий шницель, потом в Фестивал-холл на концерт — малоинтересный, за исключением Пятой симфонии Шостаковича.
По пятницам я обычно обедаю с Флетчером, товарищем по работе, — ходим в «Гиннесс-паб» в Хэмпстеде. Маленькая уступка условностям. У него очень редкие волосы. То, что осталось, пушится на макушке.
8 октября
Суббота. Утром перепечатал «Из дневника», ходил за покупками. В два пришла Э., перекусили. Выяснилось, что в четыре она встречается с Р. и Анной. Некоторое напряжение; ничего не имею против ее встреч с Анной, но мне неприятно, когда она проводит вечера с Р. Однако она пришла ко мне в «Гиннесс-паб» в 7.30. На вывеске табачника увидела нужный нам адрес (мы ищем квартиру подешевле и более теплую; вывески табачников — неофициальное агентство по сдаче помещений внаем), и мы позвонили туда. Сразу же отправились смотреть квартиру, но она нам не понравилась. Слишком маленькая, а у хозяйки дома — в нем дневной детский сад — слишком несчастный вид. Вернулись домой, приняли вдвоем ванну, нехитрые домашние радости, легкая сексуальность, оба довольны.
9 октября
Утро в постели. Воскресный обед. Э. недавно купила красивую овальную кастрюлю из голубой керамики, в ней мы приготовили роскошное мясное рагу с красным перцем, помидорами, луком, лаврушкой, чесноком, перцем горошком; горячее вкуснейшее блюдо. Днем предавались любви — так же пылко, как в самом начале; потом заснули. Я проснулся в сумерках, окрашенных теплым серебром, потолок прорезал первый слабый луч света от фонаря. Рядом горячее тело Э., нагое, удовлетворенное; любовь — простые радости. Потом слушали «Путешествие в космос», глупейший, но увлекательный радиосериал о войне между Землей и Марсом; ракеты и смертельная опасность каждые тридцать секунд. Сейчас Э. гладит, а я это пишу.
10 октября
Понедельник всегда окрашен меланхолией. Работаю с 9.15 до 10. С 10 до 11 делаю покупки. Ничего не имею против этого, но терпеть не могу придумывать, что именно купить. Хожу всегда в одни и те же магазины. В одном покупаю газеты, в другом, магазинчике на Перринс-уок, — сигареты, фрукты и овощи, хлеб у булочника напротив Черч-роу. Экзотические сыры и чесночную колбасу в магазине деликатесов напротив Перринс-уок. Все магазины поблизости друг от друга — как в деревне. С 11 до 13 снова преподаю. С 9.15 до 10 вбиваю в головы английских девушек элементарные основы их родного языка — все ученицы, как на подбор, глупенькие, хорошенькие (похоже, два определения часто идут вместе). С 11 до 12 — класс сильных (продвинутых) начинающих: француженка, чешка, шведка, киприотка, норвежка, турчанка, гречанка, итальянка. Хорошо подготовленные, энергичные, довольно умные. В 11 перерыв на чай: мисс Робинсон с длинной гривой рыжих волос, ниспадающих на худое лицо, Флетчер, всегда готовый услужить — подать чай, предложить сигареты. Я не отказываюсь. Раньше это меня раздражало. Но теперь я понял: лучше, чтобы все шло как есть. Ему нравится давать, я не против принимать.
Сегодня во второй половине дня я свободен. Печатал пьесу; что-то годится, что-то нет. Пришлось ходить взад-вперед по комнате и произносить отдельные реплики. Слишком много деталей; просматривается схема сюжета. Но что-то вырисовывается. Я пишу и прозу, но она теряет в силе, как только ее начинаешь записывать. Тут нужно действовать иначе: каждую фразу вначале надо как следует отрепетировать; в поэзии всегда есть подсказки, они в размере, переносе, ударении.