Климат изменился.
— Боже, вам приходилось видеть что-нибудь подобное? Мы уже начали строить ковчег на заднем дворе. — Конторка портье была довольно высокой, но к тому же и сидевшая за ней женщина была, должно быть, очень малорослой или же сидела несообразно низко — ее было видно только до подбородка. — А по радио передают предупреждения о наводнении, Джон говорит, что вода поднялась уже так, что может сносить автомобили. Автомобили! Теперь вряд ли кому захочется спускаться в долину.
— Да уж, — сказал я, роняя капли на пол. — Я там был, дикое зрелище.
— Правда? — Благодаря лишь тому, что вытянула шею, она выросла на полдюйма. — И что, там все так, как говорят?
Ей, должно быть, было слегка за пятьдесят, и ее жгучие рыжие волосы, яркие глаза и румяные щеки оттеняли радушный, но беспокойный рот. Оперный рот, подумал я, большой и достойный.
Я научился хорошо разбираться в лицах. С первого взгляда.
— В общем-то, я просто пропустил ваш поворот, — сказал я. — Так, глянул и тут же укатил.
— Ну, голубчик! — Она улыбкой сказала мне: «Да, крутой ты парень». — Обычно мы не берем постояльцев с животными. Джон — Джон — это муж, — так вот, он их не любит, но сегодня мы вряд ли сможем отправить вас за порог, верно?
Последняя часть фразы была обращена не ко мне.
— Спасибо. Он очень признателен, — сказал я, опуская взгляд на контейнер с котом. — Ты ведь признателен?
По тому, как она рассмеялась, я понял, что кот по-прежнему глазеет из ящика и по всей его упитанной морде разлито выражение «Да пошли вы все!».
— Ладно, — сказал я. — В любом случае, я признателен за нас обоих.
— Не беспокойтесь, голубчик, мы с ним вместе вот уже двадцать пять лет. — Она кивнула куда-то в глубину строения, потом повернулась, чтобы улыбнуться коту. — Так что, может, с вами двоими все в конце концов уладится. — Потом, подмигнув, обратилась ко мне: — Вы уже долго путешествуете со своим весельчаком?
— Дольше, чем могу припомнить, — сказал я.
Дольше, чем могу припомнить. Тычась в стены, дергая дверные ручки. Испытывая себя. Испытывая себя и выдерживая испытания — в мире не отмечено ни малейшего сотрясения. Ни малейшего расширения глаз, ни малейшего покраснения щек, ни малейшего искривления рта, ни малейшего натяжения кожи на черепе, ни малейшего подмешивания крови к воде, ничего вообще. «Дольше, чем могу припомнить», — сказал я, и никто не почувствовал, какие рытвины и выбоины нам пришлось преодолеть.
Я улыбнулся.
— Он вроде как постоянная моя привязанность.
Она кивнула, обрадованно, потом спохватилась.
— Ой, ну да что ж это я, вы только посмотрите! Простите, голубчик, я тут заболталась, а вы ведь приехали бог знает откуда. Вы же хотите получить номер и переодеться во все сухое, правда? — Ее голова исчезла и появилась снова вместе с рукой, протягивающей печатный бланк. — Это очень простая форма, много времени не займет.
Сделав пару хлюпающих шагов, я приблизился к конторке, опустил рюкзак, поставил контейнер с котом возле телефона, подтянул кверху рукав куртки, чтобы с него капало только на пол, затем повернул к себе форму. Она протянула мне ручку, и я ее взял. Теперь я видел: она не была низкорослой, она действительно низко сидела. В инвалидной коляске. Непохоже, чтобы кота это хоть как-то впечатлило.
— Железная старуха, вот я кто, — сказала она коту, — но ты можешь называть меня тетушкой Руфью, если будешь хорошо здесь себя вести. Как тебя зовут, весельчак?
Я оторвал взгляд от формы.
— Его зовут Иэн.
Всего на секунду у нее опустились и сдвинулись брови, а затем поспешили снова вспорхнуть, преследуемые радостной усмешкой.
Как это больно и как чудесно — то, что наши шутки живут дольше нас.
С тех пор как я покинул дом, отправившись в это путешествие, я много думал о том, что большая часть жизни любого человека связана со способами установки разнообразных функциональных систем, устройств, двигателей. С заводкой часовых механизмов, прямых дебетов, логистикой доставки газет, празднования юбилеев, печатания фотографий, обеспечения выплат по кредитным карточкам, обмена анекдотами. С запуском своих двигателей, с приведением их в движение, чтобы они, пыхтя, продвигались в будущее и выполняли свои задачи с равномерными или неравномерными интервалами. Когда люди уезжают, умирают, перестают быть, они оставляют за собой «остаточные изображения», свои очертания в тех устройствах, что они вокруг себя установили. Их образ меркнет по мере медленного убывания топлива, пока механизмы жизней, прожитых определенным образом в определенных местах и под определенными углами, один за другим выключаются, останавливаются или портятся. Порой вы сталкиваетесь с запыленными лампами или электрическим гулом механизма, принадлежавшего кому-то другому и все еще работающего в одиночестве, в темноте, — возможно, много позже, чем вы того ожидали. Все еще выполняющего свою задачу для человека, который его запустил, спустя долгое, долгое время после того, как его не стало.
Человек проживает так много различных отрезков времени.
Человек представляет собой так много различных отрезков времени.
Починка. Остановка. Новый пуск.
Кот повел ухом.
Я протянул тетушке Руфи заполненную форму.
— Ну, мы рады принять вас, Иэн и… — она заглянула в форму, — мистер Ричардсон.
— Марк. Зовите меня Марком, — сказал я, наклоняясь над конторкой, протягивая шариковую ручку и делая все, что полагается, полностью в духе Марка Ричардсона, совершенно правильно. Я глянул на входную дверь и наскоро криво улыбнулся. — Поверьте, я очень рад, что добрался до вас.
Мой номер оказался маленьким, но очень чистым — тем видом домашней чистоты, когда все ощущается едва ли не отдраенным добела. Мне мельком пришло в голову, что тетушка Руфь могла принадлежать к той породе женщин, что норовят, поплевав на носовой платок, настойчиво тереть им тебе в углу рта.
Иэн выскочил из своего ящика, как только я повернул защелку, и расположился на комоде задом к радиатору, глядя на меня полуоткрытыми глазами и поводя левым ухом с целью обследовать маленькое пространство позади себя.
Я обследовал внутренние карманы своей куртки. Дела обстояли хуже, чем я ожидал, — все письма пришли в негодность.
Из каждого кармана я доставал по пригоршне бумажной кашицы, которая тянулась, как тесто, и темнела синими чернильными жилами. Я не очень долго находился под ливнем, но при такой его силе даже и того времени, что я под ним провел, было, очевидно, вполне достаточно. Более чем достаточно.
Мой камуфляж, мой концептуальный бронежилет стал бесполезен.
Черт. Нет, ситуация не критическая, но мне придется планировать на одном моторе, пока не удастся заменить письма. Все же нельзя сказать, что у меня не было других орудий, других средств защиты: моя напускная личность оставалась по-прежнему крепкой как скала. Я доказал себе это в вестибюле всего пятнадцатью минутами ранее. Настоящий шедевр. Но утрата писем означала, что мне предстоит хождение по канату без страховки, плавание без спасательного круга. А я, ко всему прочему, устал. Не полагаясь на везение, я принялся расставлять диктофоны.
В углах комнаты сами с собой жестяными голосами болтали крохотные диктофончики, пребывая где-то на пороге моего слуха. Последовательностью глубоких очистительных вздохов я дал маске Марка Ричардсона соскользнуть с моего лица, исчезнуть из моего сознания. Позволил своим движениям стать как бы ничейными, а затем медленно измениться таким образом, чтобы мои ладони, руки и плечи нашли свое прежнее состояние, приобрели обычное напряжение и ритм. Некоторое время я стоял перед зеркалом, примеряя на лице его естественные выражения, прежде чем повалиться навзничь на кровать.
Из-за наводнения тетушка Руфь лишилась своего повара, но через пару часов обещала устроить в своем баре холодный ужин для всех нас, жертв кораблекрушения. Я установил будильник на своем вновь приобретенном мобильном телефоне, сгреб в горсти края одеяла, укутался в него и свернулся калачиком.
Диктофоны шипели.
Я протянул руку, ухватил рюкзак и вытянул из самых его глубин обернутую в пластик кипу истрепанных бумаг и видеокассету. «Фрагмент о лампе» оставался сухим и невредимым. К этому времени я работал над расшифровкой второй части вот уже семь месяцев, сначала дома, пока совершенствовался в овладении личностью Марка Ричардсона, а затем в пути, в аккуратных и безликих номерах отелей в городах, где никто меня не знал, раскиданных по всей стране. Еще несколько ночей наедине с голой мигающей лампой — и у меня, возможно, появится пригодный для обработки черновик для расшифровки. Утверждать что-либо наверняка нельзя, поскольку с этим загадочным кодом ЙЦУКЕН ты не располагаешь ничем, пока у тебя в руках не оказываются все возможные ходы.
Я заново завернул кассету в пакет и сунул ее обратно в рюкзак. Через сто девять минут тетушка Руфь будет звать нас к столу. Я закрыл глаза, напомнив себе прихватить в номер что-нибудь мясное для Иэна.
Жертвы кораблекрушения — так тетушка Руфь называла тех из нас, кто в этот вечер был застигнут наводнением, как мы с Иэном. Беженцы от разгулявшейся непогоды. Было бы ошибкой утверждать, что отель забит нами, но я бы поклялся, что он долгое время не был так полон.
Руфь сервировала три больших блюда с сэндвичами и дала мне пакетик с нарезанной ветчиной для Иэна. Она сказала, что велела мужу приготовить на скорую руку ящик с песком, чтобы с Иэном не случилось «ничего такого».
— С котами порой очень трудно, я знаю, — сказала она.
Я озирался по сторонам, в точности так, как это делал бы Марк Ричардсон, и прокашлял в разные углы бара пару-другую его топорных шуточек. Прошло почти четыре с половиной месяца с тех пор, как я видел настоящего Марка Ричардсона, окончил обучаться вести себя в его манере, оставил работу, загрузил пожитки в желтый джип и отправился по остывшему следу своей потерянной жизни. Гулль, Лидс, Шеффилд — по шесть недель в каждом городе. В общей сложности год и четыре месяца миновали со дня, когда я заново родился, лежа лицом вниз на том ковре в спальне.