Прошло какое-то время.
— Итак. Как долго ты пробыла здесь, внизу?
— Четыре года.
— Боже, срок-то немалый.
— Да нет. Ни капельки, как подумаешь, сколько мне здесь еще торчать.
— Ты, должно быть, страшно по ним скучаешь.
— По семье? Ну да, я вообще по всему скучаю — по друзьям, по всякому барахлу, по прохладным барам, в которых каждого знаешь… У меня были занятия, музыка, одежда — между прочим, очень-очень классные вещицы — и, о господи, всякая всячина для ухода за волосами. Были любимые напитки и блюда, любимый телесериал. Вся эта ерунда, обычная человеческая ерунда, понимаешь? Папочка, который заставлял меня слушать вместе с ним стареющие рок-группы, и косметика, и сестренка, Бледная Молния, которая доводила меня до белого каления… Всего этого не стало, — Она на миг задумалась. — Только нет, все это как раз есть, как прежде, а не стало меня самой. Все остальное продолжается наверху как ни в чем не бывало, но без меня.
Я обернулся, чтобы проверить, как там Иэн. Он спал на моем рюкзаке, уткнувшись мордой в лапы.
— Я словно бы выпала из мира, — сказала Скаут. — У тебя когда-нибудь бывало такое чувство?
Я помотал головой:
— У меня скорее такое чувство, что выпали все остальные, оставив нас с Иэном заботиться друг о друге.
Скаут тихонько кивнула, глядя в огонь, и ничего не сказала в ответ. Я представил себе шесть миллиардов человек, медленно, как на цевочном колесе, перемещающихся в пространстве, и все эти крохотные звездочки в кильватере почти пустой планеты. Тающий след привидений.
21Урм…
Лежа на спине, я смотрел вверх.
В ночном небе над окнами в крыше, походившими на перфорацию кинопленки, проплывали облака. Костер обратился в ярко-оранжевую кучу золы, и я натянул молнию спальника до самого своего носа.
Согласно предсказанию Скаут, завтра для меня станет последним спокойным днем. А послезавтра пройдет уже достаточно времени, чтобы людовициан сумел оправиться после удара буквенной бомбы, смешавшего и спутавшего все течения. Тогда мне снова придется укрываться за личностью Марка Ричардсона, опять устанавливать диктофоны. Сегодня Эрик Сандерсон высунулся наружу, разбив головой тонкий лед черного озера, словно крыши домиков и шпиль церкви давным-давно ушедшей под воду деревушки, но послезавтра ничто не должно тревожить водную гладь. Мне не хотелось снова делаться пустынным горизонтом. Я подумал о словах Никто — «Сдавайтесь, идите себе ко дну вместе с крабами». Не это ли я делал? Не шел ли я ко дну, даже не осознавая этого? Завтра, сказала Скаут, мы найдем доктора Фидоруса. Глядя на облака, я надеялся, что встреча с ним сможет что-нибудь принести, дать какой-нибудь способ добиться перемен к лучшему.
— Эй!
— Да? — сказал я.
Скаут со скатанным спальником под мышкой обогнула останки костра. Она расчистила место, чтобы лечь рядом со мной.
— Как самочувствие?
— Мне холодно, — сказала она. — Ты не против?
— Конечно, нет. Мне и самому холодно.
Лежа на боку, она обхватила меня рукой, натягивая свой расстегнутый спальник поверх нас обоих, словно стеганое одеяло. Она еще немного поерзала, устраиваясь головой у меня на груди.
— Это стандартная внепространственная процедура.
— Ясно.
Теперь, когда она прижималась ухом к моей грудной клетке, я был уверен, что стук моего сердца звучит для нее так же громко, как для меня самого.
— Так и есть.
— Я же не спорю. — Выпростав руку из своего спальника, я обнял ее за плечи. — Вот. Кажется, так я лучше понимаю эту самую процедуру.
Я почувствовал, как сквозь ее тело пробежала легкая дрожь смеха.
— Похоже, да.
Через несколько секунд касаний кончиками пальцев и оглушительного сердцебиения она тихо произнесла:
— Можно, я кое-что тебе скажу?
— Да, конечно.
— Вообще-то это совет. Я смущаюсь, поэтому шепну тебе на ухо, — Скаут вытянулась и заерзала, пододвигаясь к моему уху и таща за собой край спальника. — Вот так. — Крошечные, микроскопические отзвуки, слетающие с ее губ, вились вокруг произносимых шепотом слов. — Тебе следует знать, что, если девушка раздевается перед парнем, это обычно что-то означает.
Кто-то обронил мне на грудь ящик с петардами. Они взвились кверху и осыпались разноцветными сполохами.
— Да ну?
— Ну да.
Ее губы прижались к моему уху в легчайшем из поцелуев. У меня отвисла челюсть. Скаут посмотрела на меня.
— Урм… — прошептала она.
Я поцеловал ее.
22Тетрисовская брешь в кирпичной стене
Открыв глаза, я увидел, что через потолок склада бьют солнечные лучи. Воздух покалывал холодом, но небо было синим и чистым.
Скаут, одетая в свои камуфляжные штаны и мой огромный для нее голубой джемпер, раздувала костер.
Я думал о том, каково было осязать пальцами ее кожу, о ее боках и бедрах. О том, как ее влажные черные волосы падали ей на лоб, щеки и нос, о ее дыхании, о звуках, которые она производила губами, сдувая прядь с глаз. Эти мысли кололи меня горячими иглами.
— Уже почти полдень, — сказала она, заметив, что я ворочаюсь.
Ерзая под обоими нашими спальниками, я привел себя в сидячее положение.
— Спасибо, что дала поваляться.
— По-моему, это было необходимо.
Выстроив новый вигвам из дерева и бумаги, Скаут дула в самую сердцевину присыпанных белым пеплом углей. Некоторое время я за ней наблюдал.
— Итак, — сказал я, — что теперь?
— Ну а вот это зависит от того, о чем ты говоришь. Если ты спрашиваешь о нашем путешествии, то мы потеряли добрых четыре часа, но все же можем управиться, если как следует поднажмем.
— О чем я говорю? О чем… — Я снова повалился навзничь. — Ну, о том… Как тебе было?
— Ты имеешь в виду ночью?
— Да.
— В смысле — что мы с тобой переспали?
— Ну да.
— Хм…
— Хм?
Что, черт возьми, означает это самое «хм»?
Некоторое время Скаут возилась со своим костром, словно хирург над пациентом. Я пытался придумать, как возобновить разговор, когда заметил, что она краснеет. Скаут и в самом деле краснела.
— Когда я была маленькой…
Я поднял взгляд. Скаут сильно подула на угли, поворошила оперяющийся огонь палкой.
— Когда я была маленькой, лет семи или восьми, я очень сильно хотела одну игрушку. Вообще-то это была такая научная игра…
— Научная игра?
— Перестань, Сандерсон. — Еще одно колдовское движение над огнем. — Так или иначе, я все выяснила, и получилось, что если бы я смогла копить свои карманные деньги на протяжении шести недель, то мне их хватило бы. Но когда ты ребенок и по-настоящему чего-то хочешь, хочешь очень-очень сильно, так хочешь, что не можешь как следует ни спать, ни есть, то шесть недель равны вечности. Так что я ее украла.
— И тебя поймали?
— Нет, но мне было ужасно стыдно, что я украла эту игрушку, и я потеряла к ней интерес. Она не доставила мне ни секунды радости, ничего не было, кроме чувства вины. В конце концов я бросила ее в речку, с моста.
Я улыбнулся.
— И это я слышу от девушки, которая коллекционирует ноутбуки?
— Дело в том, что… пойми, это вроде притчи, да? Я пытаюсь сказать, что не делаю чего-то, если на следующий день придется почувствовать себя полным дерьмом.
Я подумал над ее словами.
— Ты хочешь сказать, что я не полечу с моста?
— Ты не полетишь с моста. — Скаут робко улыбнулась. — Если только я сама не полечу…
— Скаут, ты никогда не полетишь с моста.
Что-то в интонации, с какой я это сказал, вынудило ее оставить костер в покое и повернуться, чтобы пристально на меня посмотреть. Из-за этого у меня возникло чувство, что я и сам внимательно себя разглядываю.
— Никогда?
— Никогда.
— Откуда ты знаешь?
Что-то меня подбивало — скажи ей. Скажи, что почувствовал, когда впервые ее увидел, скажи о татуировке на ее большом пальце, о том, как твои руки в точности знали, когда и где к ней прикасаться, как вам обоим удалось с самого первого раза так приладиться друг к другу. Она должна думать о том же. Прямо сейчас она сама об этом думает: это, мол, словно бы… «Стоп, — сказал я себе, — не сегодня».
— Я это просто чувствую, — сказал я.
Она прикинула мои слова на вес.
— Ты это просто чувствуешь? Ты знаешь это в своем сердце? Вроде этого?
Она пыталась дразниться, но позади иронии так и выпирало любопытство, вопрос был слишком честным, и его честность сводила шутливость на нет.
— Да, в самом деле, — сказал я. — Очень даже похоже.
Скаут кивнула, как кивают друг другу шахматисты.
— Хороший ответ.
— Слушай, глупо с моей стороны об этом спрашивать, но — у тебя нет такого же чувства?
Она снова принялась ворошить свой огненный вигвам.
— Господи, — сказала она в него. — Он тоже хочет сделаться одним из нас.
Она метнула в меня этой своей острой улыбочкой, меж тем как из костра начали разматываться первые клубы дыма.
Двадцатью минутами позже, после черного кофе и хлеба, а также банки тунца для Иэна, мы почти упаковали свой лагерь.
— Скаут, когда ты говорила, что не бросишь меня с моста, — ты говорила всерьез?
— Да.
— Без обмана?
Она посмотрела на меня, прежде чем надеть свой рюкзак.
— Да, — сказала она. — Без обмана.
Этот день протянул перед нами еще одну последовательность туннелей и лазов, лестничных колодцев и обширных пустынных пещер. Мы по очереди несли Иэна, обмениваясь шутками, случайно-преднамеренно соприкасались костяшками пальцев таким образом, что после этого брались за руки на манер «я об этом промолчу, если ты ничего не скажешь», шагами покрывая и разговорами коротая расстояние под шипящими лампами дневного света.
Мы остановились, чтобы наполнить свои бутыли водой, хлеставшей из трубы главного контура водоснабжения, — водой, которая пенилась и с грохотом неслась в промышленный резервуар, частично закрытый. Стоя на самом краю, мы поцеловались, и Скаут сказала, что это наименее романтичный водопад на планете.