Дневники казачьих офицеров — Федор Елисеев, Михаил Фостиков

«Каждый офицер, вступая в бой, должен быть на самой своей лучшей лошади и в самом лучшем своем костюме. В бой он должен вступать, словно идти на парад, так как, может быть, это будут его последние минуты в жизни. Поэтому он и должен быть наряден», — как-то сказал мне генерал Бабиев на Маныче весной 1919 года, узнав, что один из командиров сотен нашего Корниловского конного полка, сам по себе очень храбрый и распорядительный офицер, перед боем отправлял свою мощную красавицу кобылицу английской крови в хвост сотни, а сам садился на невзрачного своего второго коня.

Бабиев был прав. Это многим старым корниловцам глубоко вошло в душу, и многие из нас следовали словам Бабиева. Вот почему я и описал «мундир» генерала Постовского в бою в предыдущей своей брошюре и его мышление по этому вопросу. Кроме того, генерал Постовский вернулся в советскую Россию, что дало мне некоторое моральное право описать его личность.

2-й Хоперский полк составом своих лошадей, заморенных и полуупряжного сорта, общим своим внешним видом явно уставших казаков в беспрерывных походах и боях, начиная с Кавказа, через всю Украину, в Заднепровье и на Воронеж, был далек от внешнего вида полка, даже Первой мировой войны. Полное отсутствие кадровых офицеров, малочисленность настоящих, ровно наполовину состоявших из молодых поручиков и подпоручиков не казаков, поступивших в полк при занятии Воронежа, не имевших абсолютно никакой связи с казачеством и с Кубанью, скромными и хорошими людьми по натуре, но казаков не знавших и, как я заметил, боявшихся отдавать им твердые приказания, даже в строю, заставили меня принять сразу же определенные меры, чтобы переломить и оздоровить настроение всего полка.

В первый же день выезда к полку 18 октября, построенного в селе для похода, плохо выравненного по сотням, без полкового штандарта и хора трубачей, которые были где-то при обозе 2-го разряда, был дан примерный толчок полку.

Командир фланговой сотни вяло скомандовал «смирно» (сотни были разбросаны по улице), как и сотня вяло ответила на мое приветствие, ответила так, как всегда отвечала моему предшественнику, старичку полковнику из Воронежа, Третьякову.

«Фронт есть святое место», — говорит воинский устав, поэтому встреча всякого начальника должна быть точна и, если не помпезна, воински красива и отчетлива.

Не здороваясь со следующей сотней, я взял командование над этой фланговой сотней, выравнял ее сам, подбодрил словами, сказав, чтобы она так всегда выравнивалась и отвечала громко на приветствия командира сотни и мне, отчего и им будет веселее после подобной короткой воинской субординации — «встреча начальника». Казаки этой фланговой сотни на мое вторичное приветствие весело ответили. Следующие сотни, видя и слыша все это, подтянулись, и с ними мне не пришлось репетировать.

Воинский строй, воинская дисциплина — они не терпят имитации и примитивности.

«Тяжело на ученьи — легко будет в походе», — учил Суворов. К этому можно и необходимо добавить: «Плохой строй, малое послушание начальнику на месте легко может вызвать непослушание начальнику в бою».

Под станицей Убежинской Кубанского войска 20 октября 1918 года полковник Бабиев, после неудачной атаки на пехоту красных, срывая досаду, вертясь на своем горячем коне меж сотнями, под огнем противника произвел резкие перестроения своему Корниловскому полку, ничего не имеющие с перестроениями для боя. Он этим привел в порядок разрозненные после атаки сотни полки, взял полк «в руки» и подбодрил казаков. Такова похвальная психология настоящего воина-командира.

«Мы есть корниловцы-бабиевцы», — иногда проносилась горделивая струнка в наших сердцах. Сравнение, конечно, не тождественное, но бодрящее, горделивое и приятное для тех, кто переживал доблестные конные атаки Корниловского полка под неослабеваемой властью и требованиями пылкого, молодецкого и властного полковника Коли Бабиева, ставшего потом генерал-лейтенантом в свои 32 года от рождения.

«Алла-верды»…

Еще до прибытия в Касторную 2-й Хоперский полк достаточно пополнился конским составом, а именно: 20 лошадей отбито при обозе у красных хорунжим Борисенко; 25 лошадей из Баталпашинского отдела, как часть их для всей дивизии, и еще получили 15 от штаба дивизии, не разобранных другими полками. И то, что пополнение с Кубани в 40 лошадей были «неуки» горской породы, не смутило: казаки по привычке быстро взяли их «в шоры».

В Касторную прибыли офицеры: с Кубани есаул Краморов[217] и из обоза 2-го разряда хорунжий Дубков,[218] сверстник и однокашник по корпусу и училищу хорунжего Галкина, один поручик (фамилию не помню) и «старый хоперец», очень моложавый, хорошо воспитанный и веселый подпоручик Гари Тер-Авакьянц, армянин из Ставрополя. С ними прибыл и полковой казначей сотник Леон Булавин для выдачи аванса и жалованья всем чинам полка. Все это было и неожиданно, и приятно. Случай получился исключительный, чтобы на радостях сделать «первую офицерскую вечеринку-ужин с вином» и ближе познакомиться со всеми офицерами полка. К тому же казначей Булавин привез кое-что из обоза. Общий стол был накрыт в просторной крестьянской хате, не пышно, но всего было достаточно.

Не знаю, собирались ли когда офицеры на общую полковую трапезу с вином, потому что, когда они вошли числом человек до пятнадцати в разнообразных своих военных шубах и шинелях при погонах и увидели накрытый стол с закусками и напитками, они удивились.

— ХОПЕРЦЫ — АЛЛА-ВЕРДЫ! — поднявшись со стаканом в руке, произнес я.

Все они, сидя на скамьях, недоуменно посмотрели на меня и… молчат.

— Хоперцы!.. Алла-верды! — повторяю уже более громко, чтобы возбудить их внимание.

Они встали, смотрят на меня и… молчат.

— Садитесь, господа… — говорю им уж тихо, — и послушайте меня в частном порядке.

Сказал, поставил свой нетронутый бокал и сам сел. Все сели и опять молчат…

Кроме официального положения, что 1-й Хоперский полк являлся старейшим полком Кубанского войска, он имел притягательную к себе силу, постоянную стоянку в мирное время в Грузии, в самом Кутаисе. Кроме того, живя в своих станицах бок о бок с черкесами, с карачаевцами и частью с осетинами своего отдела, хоперские казаки воплотили в себе некоторые черты обычаев, удали и другие качества этих народов, а грузинская песня «Алла-верды, Господь с тобою» и заздравная «Мраволжамиер» (многая лета) являлись бытовыми песнями в офицерской среде за столом.

В Первой мировой войне 1914–1917 годов, входя «четвертым полком» в состав Кавказской кавалерийской дивизии, 1-й Хоперский полк пользовался среди драгун нескрываемой симпатией и любовью к ним. Это мы, 1-й Кавказский полк, хорошо видели в Турции в июле 1915 года, в городе Ване, встречая эту дивизию и угогцая сердечно свой старейший полк родного войска.

И вот теперь офицеры такого лихого и молодецкого полка хоперцев «этого» ничего не знают.

Сидя и совершенно в частном порядке я рассказал им «Историю Хоперцев». Они слушают меня молча, но нисколько не смущенно.

Я окончил. Самый смелый из них на слово, хорошо воспитанный, прозванный Наполеоном за его сходство черепом и лицом с великим французским императором, сам коренной хоперец, командир 4-й сотни хорунжий Александр Галкин, попросил слова. И он сказал:

— Да откуда же нам все это было знать?.. Мы все — молодежь… Кадровых офицеров среди нас ни одного… И половина присутствующих не только что не казаки родом, а многие поступили в полк в Воронеже, по занятии его. Откуда же все это нам знать? — спрашивает он меня. И как бы оправдываясь, закончил: — Нет-нет, господин полковник!.. Мы в этом не виновны.

Оправдание было полностью высказано, и я их понял.

С этого дня началась дружеская жизнь офицеров полка, с которыми с боями и со всеми невзгодами отступающих частей, от Воронежа и до Невинномысской станицы на Кубани, полк совершил тяжкий путь в течение четырех месяцев. С ними я подружился, и с ними никогда у меня не было никаких неприятностей. К тому же летами мы все были почти сверстники. Но их чины? Два сотника, три хорунжих, а остальные поручики и подпоручики. Такова горькая действительность одного из боевых полков доблестной 1-й Кавказской казачьей дивизии корпуса генерала Шкуро, с которым он устремился, как и все дивизии и корпуса, на Москву…

Такой же приблизительно боевой и офицерский состав был и в остальных полках дивизии. 1-м Кубанским Партизанским конным полком командовал стойкий в боях и строгий капитан Химченко, как говорили, уроженец Баталпашинского отдела, то есть родственный хоперским казакам.

Есаул Краморов был назначен помощником по хозяйственной части, главным образом по «добыче фуража» полку. Бывший подхорунжий 2-го Лабинского полка в Первую мировую войну, он отлично справился со своей задачей, пока не попал в плен к красным в исключительно трагической обстановке. Об этом своевременно будет написано. Полковой казначей сотник Булавин вернулся в обоз 2-го разряда, который находился где-то под Новым Осколом, то есть более чем за 50 верст от своего полка.

Начались бои, отступление. С нашей питательной базой, полковым обозом, связь была полностью утеряна, как и во всех частях дивизии. И только через два с лишним месяца мы настигли его под Ростовом.

Первый бой под Касторной

Наш полк был придан к Марковскому пехотному полку, которым командовал молодой красивый капитан-брюнет из кадровых офицеров. В полку у них насчитывалось до 1 тысячи штыков, достаточно артиллерии и пулеметов. К Касторной подошел железнодорожный состав, на котором находились два танка. Ночью они будут выгружены, и с рассветом части перейдут в наступление на село Успенское, находящееся к северу от Касторной, верстах в десяти.

К рассвету 2-й Хоперский полк прибыл. Представился капитану в его полковой канцелярии, но у них еще не разработан план наступления. В канцелярии человек пять офицеров, все молодежь, все отчетливы и вежливы. Несколько писарей и три или четыре пишущие машинки. Я позавидовал их полковой налаженности. У нас в полку канцелярии, в прямом смысле этого понимания, нет. Приказы по полку пишутся от руки. И полковой адъютант временный. Сотник Царев, накануне моего приезда в полк, выехал в обоз «подтянуть канцелярию», там не задержался, выехал на Кубань, и я его больше никогда не видел. Он не казак, но уроженец одной из хоперских станиц; по отзывам офицеров, отличный воин, душою казак, много пережил после восстания, и они были удивлены, что он не вернулся в полк.

На улице холодно. Метет мелкий колкий снег. Роты выстроены тут же и ждут приказа. Наш полк также, но приказа еще нет. Мы с удовольствием рассматриваем два танка, коих видим впервые в своей жизни. Они дают полную уверенность нам в победе.

Солдаты стоят вольно, зябнут, переговариваются между собой… они мобилизованы. Жалуются на плохую обувь и на то, что их рано подняли и «теперь, вот, зря стоим». Я и сам возмущаюсь, что мы зря стоим. Вхожу в канцелярию и довольно резко говорю капитану об этом, что наш полк казаков и их лошади «зря зябнут». Капитан, милый человек, он просит еще подождать… Мы ждали и двинулись в наступление, когда настало утро.

Впереди шли два танка. За ними — две цепи пехоты. Наш полк на левом (западном) фланге. По затверделому снегу танки шли, думаю, верст десять в час. Пехота быстро отстала.

Мы были впервые с танками в бою. Издали и с фланга было хорошо видно, как какие-то две темные стальные черепахи уверенно ползли вперед. Потом они скрылись из нашего наблюдения… потом вновь показались. Оказывается, они проходили овраг-долинку и, неожиданно появившись перед красными, открыли по ним огонь. Наметом и в разные стороны красная конница бросилась врассыпную.

2-й Хоперский полк, выбросив одну сотню в лаву, развернутым фронтом бросился в преследование. Танки остановились у речонки, которую «взять», видимо, не смогли. Хоперцы быстро перешли ее вброд и заняли село, успев захватить несколько седел и сум на брошенных красными раненых своих лошадях. Это были передовые части 11-й красной кавалерийской дивизии — бригада Колесова. Бригада Колесова числилась «отдельной».

В селе, на улицах, много зерна и сена на дороге. Спрашиваю крестьян: «Что это?» Отвечают: «Так красные кормили своих лошадей наспех». Все брали у крестьян бесплатно и под угрозой.

«Мы — народная армия. Мы защищаем права народа. Нашим лошадям нужен фураж. Давайте его нам немедленно же!.. А нет — сами возьмем! А когда прогоним золотопогонников — всем вам будет легче жить. А пока — делайте жертву!» — так они говорили крестьянам, а те, ненавидя их и боясь их, давали все то, что они требовали именем народа.

Должен подчеркнуть, что воронежские крестьяне были настроены исключительно активно против красных. Как жаль, что эта сила не была использована.

Буденный в своем описании этого боя указывает, что у белых было четыре танка и его кавалеристы вначале признали в них движущиеся телеги с сеном. Когда же эти «телеги» открыли пулеметный огонь по ним, то они в панике бросились врассыпную. В его описании и в описании Егорова все время чувствуется сгущение красок в пользу красных. Для истории приведу, что пишет об этом Буденный в своей книге:

«26 октября (по старому стилю. — Ф. Е.) со стороны Касторной, Кожовка и Нижнедевицка противник перешел в наступление силами около 4-х тысяч сабель и до 8-ми полков пехоты, при поддержке 4-х танков и 3-х бронепоездов. На всем фронте корпуса завязался упорный бой, продолжавшийся весь день.

К 9-ти часам утра, в районе 2-й бригады 4-й Кавалерийской дивизии, в село Успенку вошли 4 танка белогвардейцев. Наши бойцы до этого ни разу не видели танков, приняли их в непроглядной пурге за возы с сеном и продолжали спокойно укрываться от непогоды во дворах. Не встретив никого на улице, танки повернули обратно и без выстрела медленно ушли. Через некоторое время Успенку атаковала гренадерская дивизия. Гренадеры дрались упорно и, используя свое численное превосходство и также поддержку танков, потеснили 2-ю бригаду. Но к 17-ти часам, 2-я бригада, совместно с 3-й бригадой этой же дивизии, выбила белогвардейцев из Успенки и отбросила их вместе с танками к Касторной».[219]

Нам без документов трудно определить точность его слов — «как это было», но одно точно — ни наши два танка, ни наша пехота не вошли в село Успенка. В него вошел только 2-й Хоперский полк, который к вечеру вновь был оттянут в Касторную. Мелкий, но характерный штрих.

Вернувшись в Касторную, полк расположился по старым квартирам. Дочери нашего хозяина, среднего крестьянского достатака, думая, что мы отступаем, буквально заголосили.

— Да что вы? — спрашиваю их.

— А-а-а!.. Опять придут красные!.. Што мы будем де-ла-атть?.. Опять будут грабить!

Я их успокаиваю, что «красные не придут». Девицы не верят, несут нашим лошадям спрятанное зерно и завывают:

— Берите лучше вы-ы… чем им от-да-ать!

Жуткие бывали сцены при отступлении. И их нужно было переносить, бодрить павших духом и часто лгать, лгать в противовес своей душе…

Недопустимые неточности

И Буденный, и красный командующий Южным фронтом А. Егоров, и даже генерал Деникин в своих описаниях все время говорят «корпус Мамантова и корпус Шкуро», тогда как начиная с 6 октября, после вызова 1-й Терской казачьей дивизии на юг против Махно, 3-го Конного корпуса генерала Шкуро уже не существовало. От него осталась только одна 1-я Кавказская казачья дивизия, состоявшая из четырех Кубанских конных полков и Терской конной четырехорудийной батареи под командой твердого в своем слове старого есаула Соколова. Старого относительно, так как все командиры полков этой дивизии были молодые: 1-го Кубанского Партизанского капитан Химченко, 2-го Кубанского Партизанского полковник Соломахин, 1-го Хоперского полковник Ассиер и 2-го Хоперского полковник Елисеев. Старшему из нас было 30 лет, а есаулу Соколову, думаю, под 40. Высокий, стройный, сухощавый, с громким командным голосом, гордый своей батареей — он не молчал и перед начальством. Нам, послушным, он казался тогда «старым».

В противовес донесению даже генерала Шкуро, эта дивизия тогда, с «Волчьим дивизионом», не считая пулеметных команд, имела не менее 1200 шашек.

Наш 2-й Хоперский полк считался самым малочисленным, но теперь, перед Касторной, он имел около 250 шашек. Оба Партизанских полка и «Волчий дивизион» со штабом дивизии и генералом Шкуро считались основой дивизии, и пополнения людьми и лошадьми к ним шли в первую очередь. Из-за этого при распределении ремонта лошадей между полками, еще до Касторной, у меня был неприятный разговор с начальником штаба дивизии, Генерального штаба полковником Соколовским,[220] который подчеркнул мне «привилегированность» этих частей, что меня крайне удивило. «Тяготы боев несем одинаковые, то при чем же здесь и для чего привилегированность?» — ответил я ему.

Шкуро доносил генералу Деникину, что в дивизии всего лишь 600 шашек и дивизия «безлошадная». Это последнее тоже было неверно. Конский состав был плох, но в конную атаку мы еще ходили.

Силу мамантовского корпуса генерал Деникин исчислял в 1800 шашек, ввиду оттяжки некоторых частей этого корпуса на Лискинское направление.[221] Следовательно, вся конная группа Шкуро под Касторной исчислялась в три тысячи сабель.

В самой Касторной находились Марковский пехотный полк и бригада генерала Постовского. В нее входил Самурский пехотный полк. О гренадерах, как пишет Буденный, мы не слышали.

Еще более странно звучат строки красного командующего Егорова, в которых он пишет: «По данным разведывательных сводок, перед фронтом корпуса (Буденного) действовали 33 конных полка и 21 стрелковый, а всего — 54 полка, которые группировались у Касторной, с основной задачей — во что бы то ни стало отстоять этот весьма важный узел железнодорожных путей».[222]

Это звучит уже полной фантазией.

Но наряду с этим и Буденный, и Егоров пишут, что под Касторной в Конный корпус Буденного вошли: 11-я кавалерийская дивизия и Отдельная конная бригада Колесова. 11-й дивизией командовал какой-то Матузенко.

Надо и еще отметить, что кавалерийские дивизии красных состояли каждая из трех конных бригад, тогда как наши дивизии состояли из двух бригад. Нигде не указано, сколько полков составляли бригаду красных — два полка или три? У нас два полка составляли бригаду.

Считая, что конную бригаду составляли два полка, следовательно, дивизия красных имела шесть полков. Итого Конный корпус Буденного, имея 4-ю, 6-ю и 11-ю кавалерийские дивизии и Отдельную кавалерийскую бригаду Колесова, был силою 20 конных полков. При корпусе действовали еще две стрелковые дивизии. Сила очень внушительная перед узловой станцией Касторная. А мы что имели? Лучше умолчим…

У Егорова против всей этой массы конницы Буденного и его стрелковых двух дивизий обозначено со стороны белых:[223]

а) 1-я Терская пехотная дивизия,

б) 1-я Кавказская дивизия (видимо, наша 1-я Кавказская казачья),

в) 12-я казачья дивизия (видимо, 12-я Донская казачья) и

г) Волчий дивизион.

Опустим все это для разбора историку и продолжим дальше наш боевой страдный путь в снежной пурге воронежско-курских просторов…

Неприятный бой у села Алисы

Штабом Марковского полка разработан план для частичного наступления на село Алисы, лежащее северо-западнее Касторной верстах в 25–30, видимо, для обеспечения своего левого фланга. В операцию назначен один батальон марковцев и 2-й Хоперский полк. Марковцы должны атаковать село с юга, а хоперцы с востока.

Рано утром, в густой туман, полк переправился через мостик болотистой речонки, подступил к селу с востока и был встречен огнем красных. Заняв какое-то кирпичное одноэтажное разрушенное здание без потолка, полк ждал условленных выстрелов с юга, чтобы вместе с марковцами атаковать село. Был настолько густой туман, что в десяти шагах ничего не было видно.

Огонь красных усиливался, но «бил» впустую, так как цели им совершенно не было видно, а наше здание находилось внизу. Красные занимали опушку леса на плоскогорье над нами.

По огню можно было заключить, что красные накапливаются против нас, но где они были и где именно занимали свою позицию — из-за тумана ничего не было видно. Казаки, укрывшись, кто где мог, почти не отвечали на выстрелы, ожидая условленного сигнала марковцев.

Туман стал рассеиваться, когда прискакал казак-хоперец от командира марковского батальона с письменным уведомлением, которое воспроизвожу почти дословно. Оно было таково: «Марковцы, по неожиданным обстоятельствам, отступили назад, даже от своего исходного положения. Наша переправа позади полка уже занята противником. Полку рекомендуется пробиться на север, обогнуть противника по его тылам и выйти к своим частям западной стороной, где эта болотистая речка сходит «на нет».

Все это было более чем неприятно. Операция сорвалась, не начавшись. Я не знал положение сторон, то есть где свои и где противник. Острые мурашки пробежали по моему телу, так как полк был «отрезан».

О том, чтобы пробиться на север, потом свернуть на запад, а потом на юг, не могло быть и речи! Что там на севере?.. Какие буераки?.. Какая там сила красных?.. И где наши? «Легко это было написать, но выполнить — возможно ли?» — пронеслась горестная мысль. И одно я точно знал — надо как можно скорее «сматываться»…

Я считал, что надо вновь отбить свою переправу на востоке у красных и этим спасти положение полка.

Как нарочно, туман почти разом рассеялся, и перед нами показалась опушка леса, из которой стрелял противник. Мы были оголены почти полностью.

Казак-гонец впопыхах наглядно передал моим казакам картину отхода наших войск. Этот слух, как всегда водится в полках, быстро прошел по сотням. И по моей команде «ПО КОНЯМ!» сотни быстро вскочили в седла и инстинктивно бросились к речке, к тому месту, где казак-гонец, в поводу с конем, прошел по тонкому льду. Остановить и завернуть сотни было уже невозможно.

Туман еще застилал низины, но 250 с лишним лошадей, шарахнувшись в эту низину со своими санями, линейками и тачанками, произвели известный шум, и красные открыли сильнейший огонь из винтовок и пулеметов «на слух».

Наше отступление спас туман. Порыв пуль был настолько страшен по своей близости, что мне казалось — вот-вот будет убита моя кобылица.

Штаб полка стоял у самого сарая, а сотни стояли внизу, и при таком поспешном отступлении штаб полка оказался позади своих сотен.

Сотни, рассыпавшись, у речки спешились. С конями в поводу, карачась по скользкому чистому тонкому молодому льду, спешно двигались к противоположному берегу речки. Часть их была уже там и скрылась в узкую балку.

Выпрягая лошадей из пулеметных линеек, казаки тащили руками и линейки, и пулеметы в отдельности, боясь провалиться под лед.

Я настиг две пулеметные тачанки, из которых, под огнем красных, казаки не успели выпрячь своих лошадей. Кони запирались и боялись идти на ясный, совершенно бесснежный лед, под которым так ясно видны были подводные болотные растения. Казаки взяли их в кнуты. Лошади двинулись, поддерживаемые за поводья пешими казаками, — храпели, скользили и так боязливо шли… Молодой лед давал уже ясно свои длинные белые полосы трещин… Потом он как-то глухо треснул и… обе тачанки, с пулеметами и двумя тройками запряженных лошадей, тихо, но очень страшно начали опускаться куда-то вниз… Вода хлюпнула наверх из-под всей этой тяжести — казаки бросили лошадей и отскочили по льду в стороны.

Я стоял ещё на берегу противника, держа свою кобылицу в поводу, следил за переправой этих пулеметных тачанок и… по секундам созерцал всю жуткую картину гибели, главное, несчастных лошадей, но не гибели пулеметов и тачанок.

Лошади опустились в воду быстро, а тачанки, еще сдерживаемые льдом, опускались тихо и, дойдя до своих кузовов-лодок, остановились. Впереди них барахтались в тине запряженные лошади, погрузившись в ледяную воду с кострецами своих тел. Видны были только их холки и шеи с вытянутыми головами.

На счастье, речонка оказалась не глубокой, но очень илистой. Барахтающиеся по ее дну лошади пенили воду густой темно-коричневой водой. О спасении лошадей и тачанок не было и речи, к ним уже нельзя было подступить.

— Спасайте пулеметы! — кричу я в пространство, а сам, карачась по льду с кобылицей и с малочисленными своими ординарцами, достигаю противоположного берега.

Казаки бросили на тачанки вьючки, и ездовые, заарканив пулеметы, сумели спустить их в зады тачанок. Пулеметы были спасены. Весь полк в крутой балке. Злостный холод. Оказались раненые казаки. В лютый снежной мороз оголенные тела раненых… Не знаю, как все это было возможно выдержать человеческому организму?! Перевязывали раненых фельдшера. В полку нет и врача.

Быстро оправив сотни, полк двинулся по оврагу в сторону Касторной. А позади нас, посредине замерзшей речки, стояли недвижимы две тройные упряжки лошадей в двух тачанках… Видны были только головы лошадей. Тачанки опустились также под своей тяжестью, и видны были только верхние закрайки кузовов для ездовых казаков, когда-то на них.

Вид всего этого был бесконечно тяжелым. Так было жалко несчастных животных, брошенных нами в ледяной зимней воде. И я уже молил Бога, чтобы красные скорее подошли к речке и забрали бы их как свой трофей…

В этой неудачной операции полк потерял до двух десятков лошадей и несколько человек раненых казаков. Убитых не было.

Надломленный этой неудачей, полк вернулся в Касторную.

Молодецкая конная атака полка

В Касторной сосредоточилась вся наша дивизия. Через сутки новое наступление на север всей дивизии. 2-й Хоперский полк на левом фланге. Ему приказано занять это злосчастное село Алисы. К нашему удивлению, оно было оставлено красными, и полк занял его без боя.

Крестьяне встретили нас сдержанно, но сочувственно. Первым долгом я спросил об участи наших лошадей, затонувших в их речке с тачанками. И был счастлив, узнав, что красные извлекли их из воды.

Мы стоим в селе два-три дня. Все время идет снег хлопьями. Зима спускалась над Центральной Россией в полной своей красоте и силе. Было начало ноября.

В один из дней вьюга особенно завыла с севера. В сторожевом охранении была вся 3-я сотня со своим командиром сотником Ковалевым. Он отличный боевой офицер, которого казаки любили и верили ему, как своему родному хоперцу. При нем два пулемета. Полк стоит полностью изолированный от своих сил в Касторной, поэтому полк был всегда начеку. За 30 верст помощи ждать не приходится. Вдруг Ковалев доносит, что на село с севера движется цепями пехота красных.

Время шло к вечеру, и это показалось мне невероятным. Но когда я вышел на улицу и приказал трубачу «играть тревогу», пули уже пролетали над селом. Сомнений не было — красные подошли к селу.

Село лежало в низине. На север от него — довольно высокое плато. Полк там, у сторожевых застав.

Метель, густая метель бьет прямо в глаза. Все заволокло в природе падающим визжащим снегом пурги, и впереди ничего не видно.

Свист пуль над головами усилился. Принять бой в пешем строю — означало бы полное неведение, нудный пассив, явное наше отступление к ночи, если красные будут наступать.

По сути дела, по общей обстановке и по полной нашей изолированности и оторванности от своей дивизии и от Касторной, благоразумнее было бы просто оставить село, в котором мы держались на волоске. Но сознание, что заходит ночь, до Касторной не менее 30 верст — когда же мы туда дойдем?

Полк имел задание — бесплодно не втягиваться в бой и в случае чего отойти в Касторную.

Конечно, в высших штабах точнее знали картину всего фронта, почему и дано было полку такое пассивное задание — лучше отступить, чем драться.

Почему было дано такое задание, я узнал об этом в эту же ночь, которая могла быть роковой для полка.

Предстоящий ночной отход полка в Касторную нас не устраивал. Бездействовать было нельзя, и надо было выяснить, кто же впереди нас.

Дав сотнику Ковалеву четыре пулемета, приказал держать фронтовую позицию и действовать активно по ходу событий. С остальными четырьмя сотнями (в полку было только пять сотен) двинулся краем леса на север. Снег по брюхо лошадям. Идем в «один конь». Впереди 4-я сотня хорунжего Галкина пробивает полку дорогу. С Галкиным условился — если полк перейдет в атаку и во фланг предполагаемому противнику, он, повернув свою сотню налево, атакует одновременно то, что будет перед ним.

Главные силы со мной: около ста шашек и два пулемета на санках. Вся эта темная масса всадников, идущих в один конь по рыхлому глубокому снегу, кажется внушительной силой.

Ветер злобно завывал, словно предсказывал кому-то определенно недоброе и пушистым снегом хлопьями слепил казакам глаза.

Идя в голове, я видел только хвост сорокалошадной сотни Галкина. Что было у фронтовой сотни Ковалева, ничего не было известно и ничего не было видно, а казаки, в один конь, шли за мной не как на бой, а так, передвигаючись, не думая ни о чем. Да и вообще вся обстановка совершенно не была известна никому из нас. Была сплошная белая мгла в природе от крупных хлопьев снега.

Вдруг ветер как-то особенно порывисто дохнул с востока, мигом пронес метель и оголил перед нами всю местность. И вот в каких-либо 200 шагах у нас влево (на запад) по глубокому снегу, напрягая все свои силы, шли две длинные цепи красных на наше село. Меж ними следовали до двух десятков саней, видимо пулеметы, и до двух десятков конницы.

Как условились, казаки без команд быстро повернули каждый своего коня налево и хищно бросились на них с привычным казачьим гиком. Сотня Галкина, также без команды, повернув налево, словно стая хищных шакалов бросилась на заднюю цепь красных и достигла ее первой.

Со своими ординарцами я оказался на правом фланге трех развернутых в редкий рассыпанный строй сотен, несущихся во весь опор на красных, в снегу до животов, лошадях, но он (снег) рыхлый, молодой, мягкий, легко рассекаемый ногами лошадей и мало задерживающий карьер лошади. Эта странная и дикая скачка продолжалась не больше полуминуты, то есть чтобы карьером проскочить 200 шагов, разделяющих нас, белых и красных.

Для красных это была полная неожиданность. И только отдельные левофланговые красноармейцы успели произвести против нас несколько выстрелов. Казаки быстро врезались в их ряды с криками «Ура!», и солдаты быстро побросали свои винтовки на землю. Их пулеметы на санках еще успели повернуться кругом, чтобы открыть огонь, но быстро были окружены казаками. Все конные красные, повернув своих коней, карьером скрылись в снежной вечерней мгле. Казаки занялись «кошельками»… другие сгоняли обезоруженных в одну массу. Их пулеметы, разбросанные по полю, были еще с их «номерами». Скачу на разгоряченной кобылице и кричу-командую:

— СЕСТЬ КАЗАКАМ ЗА ПУЛЕМЕТЫ!

Казаки меня поняли. Пулеметы уже в их руках. Но я боюсь резервов красных. Возможно, что это только авангард. У меня ведь не сила, а лишь «силенка»! Кричу в пурге благим матом:

— Хоперские пулеметы вперед… Стройся к значкам!

Но казаки как будто не хотят меня понять и «увлеклись» добычей по обмундированию… Потрясая шашкой в воздухе, скачу между ними и кричу-командую:

— СТРОЙСЯ К ЗНАЧКАМ!.. К ЗНАЧКА-АМ!..

Наскакиваю на одного дерзкого рябого казака-джигутинца 5-й сотни (о нем потом), который занимался «своеволием» над пленными, и кричу ему:

— Скачи к сотнику Ковалеву, чтобы он со своею сотнею и с пулеметами как можно скорее скакал бы сюда!

Сторожевая сотня Ковалева уж сама подходила к полку и была немедленно же выдвинута вперед.

Все это продолжалось гораздо меньше по времени, чем об этом пишется. Некоторые молодецкие казаки сразу же бросились за удирающими красными конными и санками, и вот — сопровождают еще двое саней с пулеметами. Некоторые казаки уже гнали солдат к нашему селу. Нарядив для этого 4-ю сотню умного и строгого хорунжего Галкина, выстраиваю остальные сотни подальше от красноармейцев, а 3-ю сотню сотника Ковалева с пулеметами выдвинул к северу.

Но мы напрасно ждали новых красных сил. Никого кругом не было, только вьюга еще будоражила белый свет… Наши пленные густой толпой и скорым шагом двигались к селу и скрылись в его низине.

Казаки стали подбирать брошенные винтовки на свои пулеметные сани. Я еще не доверял «спокойствию» фронта, почему объезжал сотни, благодарил за молодецкую атаку и приводил полк в послушный порядок.

Под ноги моей кобылицы, занесенный снегом, попался раненый красноармеец. Казак соскочил и повернул его на спину. Передо мною открылось скуластое, темно-желтое лицо монгола. Он беспомощно открыл на меня глаза и вновь закрыл их.

— Господин полковник!.. Кит-та-ец-ц?! — вопросительно воскликнул и пояснил мне казак.

— Докончить! — коротко произнес я и поскакал дальше.

Выстрела я не слышал. «Докончил» ли его казак, или нет — я не знаю. Но это была первая жертва моего личного распоряжения за всю Гражданскую Ьойну, чтобы убить своего врага. И лишь потому, что он был «китаец». О роли китайцев в Красной армии писалось как об особенно жестоких палачах над белыми. Да и зачем это он, китаец, иностранец, пошел в Красную армию? пошел против нас, блюстителей порядка? — думали многие из нас.

После целого месяца сплошных боевых неудач, начиная с Усмани — Собакино, такой неожиданный успех сильно подбодрил казаков полка.

Не видя больше красных сил, полк вошел в село с песнями. Жители удивленно высматривали из окон. У моей квартиры стояли выстроенные в две шеренги пленные. Хорунжий Галкин скомандовал своей сотне и пленным «смирно!».

Я похвально благодарю 4-ю сотню за сноровистую атаку и в особенности храброго и гордого командира хорунжего Шуру Галкина — «наполеона». Он отличный офицер.

Моя кобылица тепло переживает радость всего полка. Она заиндевелась от пурги, и снег мягко тает на ее лощеной благородной коже. Испарина идет от всего ее большого тела, и она чувствует себя так, словно пышная, молодая женщина, сознающая свою красоту и на которую «нашел безудержный стих любви».

Спешился. Иду по фронту пленных, всматриваясь в их лица, глаза. Кто они? И вижу — все они самые обыкновенные русские солдаты старой армии. Они провожают меня робкими взглядами. Все одеты очень хорошо, почти во все новое — шинели, гимнастерки, сапоги. За плечами у них полные вещевые мешки.

Дойдя до середины строя, остановился и громко произнес:

— ЗДОРОВО, РУССКИЕ СОЛДАТЫ! — и сам взял под козырек.

— ЗДРАВИЯ ЖЕЛАЕМ, ГОСПОДИН ПОЛКОВНИК! — отчетливо, чисто по-пехотному, по-старому, ответили они.

Меня это немного смутило — уж больно они молодецки ответили и, ответив, стали «есть глазами начальство»…

«Что это? Боязнь? Иль русская простота? Неиспорченность?» — подумал я.

— Где ваши комиссары? — спрашиваю их.

Все молчат.

— Где комиссары? — уже строго переспрашиваю.

— Они ускакали, — последовал один ответ из задней шеренги.

— Командный состав на четыре шага вперед — МАРШ! — произношу я в их гущу.

Никто не выходит.

— Где ваши командиры? — вновь строго спрашиваю.

— Тоже ускакали, — слышу ответ.

— Где тут китайцы?

Отвечают, что «китайцев среди них нет».

— А одного раненого мы нашли, — упрекаю их.

— То башкирец… мой сельчанин, — говорит кто-то из рядов.

Я вызываю его вперед.

— Сними шапку! — говорю ему.

Он снял. Его лицо было монгольское, как и того раненого, но ничего китайского. И он говорит, что «то его был сельчанин… он при нем был ранен в живот и упал… в то время наскочили казаки и… он так и не видел больше своего друга-сельчанина»…

Мне было очень больно за свою опрометчивость. Я всегда любил все «восточное, азиятское», и вот, случайностью, приказал лично «добить» именно одного из них…

Я не стал вызывать того казака, которому приказал закончить жизнь этому несчастному башкирцу… Я боялся его правды, что он «исполнил мой приказ»… В душе же я хотел успокоиться тем, что казак не исполнил моего приказа, так как я не слышал выстрела… и раненый, наверное, сам умер после тяжелого ранения в живот, а может быть, и выздоровеет… А завтра можно убедиться, проехав на то место…

Спешенные казаки окружили строй пленных. Я видел «горящие» глаза казаков на добычу. Я этого никогда не любил и не допускал.

— Господа офицеры — ко мне!

Они собрались.

— Есть ли потери в сотнях? — спрашиваю их.

Все молчат.

— У кого есть раненые? — повторяю.

Все молчат.

— Да чего же вы молчите? — строго говорю им, сотенным командирам.

— Да не знаю… у меня никого нет, — отвечает Ковалев.

— У меня тоже, — вторит ему Галкин.

Оказалось — полк не понес никаких потерь.

— Неужели так никого и нет командного состава среди вас? — спрашиваю солдатский строй красноармейцев. — Не бойтесь… Вам никому ничего не будет. Я в последний раз говорю — командиры… четыре шага вперед!

Вся эта процедура, видимо, дала веру пленным, что перед ними стоят не казаки-опричники, а что-то гораздо лучшее. Перед строем вышло три человека.

— Кто вы? — спрашиваю старшего, с бородою, лет тридцати пяти.

— Командир батальона… а эти два — ротные командиры… Мы бывшие офицеры… мобилизованные под страхом. Просим нас допросить отдельно от солдат, — говорит мне уже тихо батальонный, чтобы не слышали солдаты.

Это оказался батальон 82-го стрелкового полка 42-й пехотной дивизии 13-й красной армии. Численность батальона чуть больше 200 штыков. В нем две роты и одна рота пулеметная. Нами были захвачены все восемь пулеметов. Конные среди них — командир полка со штабом и комиссары.

Другой их батальон наступает одновременно, восточнее, верст на десять. Им сказали, что в этом селе стоит только одна конная сотня казаков, потому они и шли, хотя и цепями, но очень уверенно, чтобы иметь здесь теплый ночлег. Все это командиром батальона рассказано было нам, всем офицерам, потом, в моей квартире.

Наступали сумерки. Надо было ликвидировать вопрос о пленных. Приказал командирам сотен выстроить своих казаков против пленных — под их наблюдением «только переменить обмундирование с красноармейцами», не больше.

Это было быстро сделано. Красные командиры стояли тут же и наблюдали это «странное явление», о чем слышали иное.

Казаки принялись за дело с большой охотой. Конечно, казаки износились в своем обмундировании. На их счастье, у красноармейцев в вещевых мешках был новый запас и белья, и совершенно новых гимнастерок и штанов. Одна пара хороших сапог была только на ногах. В мешках запасной обуви не было.

Красноармейцы, эти русские солдаты, видя, как с ними хорошо обращаются казаки, сами охотно отдавали казакам то, что находили полезным дать воину действующей армии, говоря: «Да теперь это нам и не нужно».

Они были будто рады, что попали в плен и им больше не придется воевать. Я им сказал, что они сегодня же будут отправлены в Касторную и с ними там плохо не поступят.

Казаки буквально обогатились. Пленных числом было столько же, сколько было казаков в полку. Каждый казак получил полный новый комплект обмундирования, не говоря уже о том, что каждый обменял.

Мы удивились отличной экипировке пленных. В мешках был и хлеб. Их полк недавно прибыл на фронт, почему и был свеж. Казаки, полностью удовлетворенные, уже запросто и мирно разговаривали с красноармейцами.

Окончив «экипировку», я вошел в свою комнату со своими офицерами, пригласив и пленных командиров. И когда они вошли, сняли свои головные уборы, сомнений не было: перед нами стояли, по выправке, настоящие пехотные русские офицеры. Они были смущены, но уже не робели и хорошим дельным языком докладывали:

— Нас многих старых офицеров мобилизовали в Красную армию… Куда же скроешься? У каждого семья. Есть надо… А не пойдешь — возьмут в Чека. А что дальше?.. Всего можно ожидать… Только не думайте, господин полковник, что мы охотно в Красной армии! Да и красноармейцы, ведь они тоже мобилизованы. Одно жаль, что Вы плохо поступаете… Наш второй батальон такой же численности… и если Вы его атакуете — он так же Вам сдастся, как и мы.

Подойдя к столу, штабс-капитан положил передо мной большой нагрудный знак «красной звезды». «Это эмблема батальонного командира», — сказал он. Те два офицера были поручики. Все, видно, интеллигентные люди.

Потом пригласили их к столу и угостили чаем. У нас у самих ничего не было.

Уже вечерело. Вернее, уже спустилась темнота ночи. И как ни утешительно было все это слушать, но ночевать в одном селе с пленными, числом чуть превышающим нас, было нельзя. Как-никак, и пленные, и крестьяне села — все они были местные, то есть русские, мы же были казаки и пришли в эти края с далекого своего Кавказа. Освобождать или насадить ненужную им свою власть — мы не знали их мнения на этот вопрос.

Я сказал батальонному командиру, что он сам поведет своих солдат в Касторную, но под небольшим конвоем казаков.

Мы вышли к пленным. Все вышли.

— Постройте их! — говорю батальонному.

Он смело и уверенно подошел к кучкам их и скомандовал: «Стройся!» — сам же стал спиною к ним и вытянул руки в стороны, обозначив этим «линию фронта». Красноармейцы быстро вскочили со своих мест и стали строиться. Ротные командиры помогали батальонному.

Пожелав счастливого пути и новой службы правовой России, с пятью казаками-конвоирами тронул их в Касторную.

Собрав офицеров, я начертал им план, что мы к утру атакуем и 2-й батальон красных, зайдя им в тыл, с севера. С этими мыслями мы готовились к ночи, приказав накормить казаков хорошо и дать им полный отдых.

В полку теперь было 14 пулеметов системы «максим». Это считалось тогда что-то «великое» на один полк. Все они были на санях, почему передвигались быстро и неслышно. Но… мы и не ждали того, что случилось в тылу в этот день…

Сдача Касторной. Результат нашей атаки…

Было часов восемь вечера и было очень телшо и холодно, как из Касторной прискакал ординарец от полка при штабе дивизии с письменным приказанием от генерала Губина, начальника нашей дивизии:

«2-му Хоперскому полку немедленно же, переменным аллюром, отступить к Касторной. Красные сбили наш фронт, который отступает на юг. С полком, подходя к Касторной — быть очень осторожным, т. к. возможно, оно уже будет занято красными к этому времени. Тогда полку пересечь полотно железной дороги западнее ее и следовать на присоединение к дивизии, которая сейчас выступает из Касторной на юг в селение Суковнино, отстоящее от Касторной верст на 25. Генерал Губин».

На конверте было «три крестика», что означало — «исключительно спешно». Это было настолько неожиданно, насколько же и возмутительно. Одного не хватало, чтобы 2-й Хоперский полк выступил бы для атаки следующего села с севера и тогда это приказание нас не застало бы здесь. Вот тогда бы можно было точно предположить, что 2-й Хоперский полк погиб бы в полном своем составе.

Главное же теперь — надо как можно скорее уходить из села. Но я не могу трубачу приказать «трубить тревогу», чтобы не нервировать мирно спящих казаков после упоительной конной атаки и обильного ужина. Казак поскакал в сторожевое охранение, чтобы немедленно же снять всю сотню. Но сотням поскакали казаки с приказанием «быстро строиться к отступлению».

Вкратце я сообщил все сотенным командирам. Наш сегодняшний успех сводился не только что к «нулю», но, если бы не приняли боя, были бы уже в Касторной, спокойно присоединились бы к своей дивизии и безмятежно отступали на юг… Но так как полк сделал подвиг, то нам за это, словно в наказание, нужно пройти до Касторной ускоренным аллюром тридцать верст, может быть, в самой Касторной наткнуться на победных красных и дальше где-то догнать свою дивизию. Перспектива была отвратительная.

Чтобы не дать крестьянам понять, что мы отступаем, полк вышел из села тихо, спокойно и потом немедленно перешел на ускоренный аллюр: десять минут рысью и пять минут шагом. Такой аллюр покрывал восемь верст в один час.

Через три с половиной часа такого марша Касторная зловещими своими огоньками мелькала уже близко. Колонна казаков в 250 с лишним лошадей и до двадцати саней (14 пулеметных, остальные санитарные) длинной лентой темных фигур так заметно выделялась в ночи по снежному ровному полю. Перейдя в аллюр «шагом», полк подтянулся, чтобы компактно встретить всякую неприятную неожиданность.

В восточной стороне села что-то горело, но не сильно. Слышались беспорядочные выстрелы, такие, когда в огне сами стреляют ружейные патроны. Это явление успокаивало нас в предположении, что белые отступили и сами подожгли что-то. Орудийных разрядок не было. Головная сотня донесла, что в селе нет ни наших, ни красных. Не задерживаясь, крайними западными улицами полк миновал село, перешел железнодорожное полотно и устремился на юг обыкновенным переменным аллюром.

Глубоко за полночь полк достиг того села, где остановилась на ночь наша дивизия. Найдя штаб дивизии, вошел в дом.

За большим столом, за самоваром, сидели генерал Губин, полковник Соколовский и еще кто-то из офицеров штаба и пили чай из шипящего паром большого самовара.

Я впервые вижу генерала Губина без папахи. У него крупное, слегка мясистое, продолговатое лицо, бритая голова; он в черкеске нараспашку. Соколовский в обыкновенном офицерском кителе, как и раньше, будучи начальником штаба 1-й Конной дивизии генерала Врангеля на Кубани и в Ставрополе.

Пройдя с полком свыше пятидесяти верст переменным аллюром без привалов, в лютый холод, я был слегка голоден, но главное — огорчен всем случившимся.

— Ваше превосходительство, со 2-м Хоперским полком прибыл, — рапортую.

— Очень приятно, полковник… но отчего Вы так долго задержались? Я уже волновался за Вас! Касторная ведь могла быть занята в любой час… и я боялся, что Вас отрежут, — сказал генерал и с блюдечка хлебнул горячий чай.

Я стою в положении «смирно» и ожидаю расспросов или приказания. Но генерал молчит, как молчит всегда мрачный полковник Соколовский.

— Ну, идите, полковник… отдыхайте, — говорит мне генерал Губин, не предложив мне не только что стакан чаю, но не предложив и сесть, как и не подал руки, так это принято в офицерской среде, в особенности среди старших чинов.

Не дождавшись вопросов, я перехожу сам в наступление:

— Ваше превосходительство!.. Вы получили моих пленных?

— Каких пленных? — удивленно спрашивает он.

— Конной атакой я сегодня взял батальон красной пехоты и восемь пулеметов… и отправил Вам под конвоем в Касторную. Разве Вы их не видели?

По пути в Касторную полк не встретил их на своем пути, почему и думалось, что они достигли Касторной.»

— Не-ет… Где же это и как было? — удивленно спрашивает он и уже с интересом, но присесть за стол все же не пригласил.

Я коротко доложил, как это было, стоя перед их чайным столом «смирно», словно урядник…

Выслушав, вдруг он как-то холодно и недоверчиво, с некоторым раздражением в голосе произносит:

— Никакого Вашего батальона пленных я не видел… и Вашего донесения об этом не получил. Ну, да у Вас, полковник, есть ли какое-либо доказательство этому?., что Вы взяли в плен батальон?

Меня это изумило, а тон, с каким говорил генерал, задел. Не было сомнения теперь у меня, что плененный батальон, возможно, достиг Касторной и остановился в покинутом селе, куда, наверное, ночью уже вошли красные.

— Вещественные доказательства — восемь пулеметов, отбитых у «красных», — докладываю или уже говорю я, достаточно определенно.

А потом, вспомнив, что батальонный подарил мне свой значок, достаю его из кармана, подаю его генералу и поясняю, как это было.

Генерал берет значок, рассматривает его со всеми присутствующими и вдруг строго спрашивает:

— Вы, конечно, этого батальонного командира и его командиров рот расстреляли?

— Нет!.. Я их отправил вместе с батальоном в Касторную, — отвечаю.

— Вы их не рас-стре-лял-ли?.. — почти шипяще и наклонившись в мою сторону, негодующе произнес растяжно генерал Губин.

— Все трое бывшие офицеры старой армии… они мобилизованы… и я не считал их преступниками! — досадливо, но стараясь сдержаться отвечаю я своему начальнику дивизии в его теплой и уютной квартире за самоваром, где, уже вижу, мы разговариваем на совершенно разных языках.

Все молча слушают наш диалог. Я стою все так же в положении «смирно», накаливаюсь от такой недостойной придирки, а генерал, войдя в роль высшего начальника, уже наставительно говорит:

— И какие бы они там ни были «старые офицеры», — Вы должны (сильное ударение на букву «ы») были бы их РАССТРЕЛЯТЬ! — И, передохнув, добавил: — Нет, полковник!.. Я Вами очень недоволен! Это почти преступление с Вашей стороны!.. Идите в полк! Завтра мы это еще разберем!

Этот разговор открыл мне многое… «Вот с какими мыслями шли освобождать Россию от красных!» — подумал я тогда.

Немного о генерале Губине.

Он не казак. В 3-м Конном корпусе генерала Краснова (будущего Донского атамана), когда он наступал на Петроград против большевиков в октябре 1917 года, Губин был начальником Уссурийской казачьей дивизии. В своих описаниях этого жуткого периода Краснов отозвался о нем как о слабовольном генерале перед революционной демократией.

3 марта 1947 года, будучи офицером Иностранного легиона французской армии и перед демобилизацией находясь в Париже, я искал службу по конному делу. Узнал, что в одном клубе генерал Губин дает уроки езды. Я представился ему, просил совета и сообщил, кем я был в прошлом, в его дивизии. Высокий и худой старик, совершенно не похожий на того крупного ростом и медлительного в движениях генерала, Губин не узнал и не помнил меня. Он был любезен и коротко рассказал о себе. Оказывается, в молодости он был видный офицер-скакун с препятствиями. Я не напомнил ему о том случае с пленными, который только что описал.

«Нужда меняет и закон», — говорит русская пословица. К ней нужно добавить — она меняет и людей. Года два тому назад он умер в Париже, как писалось в тамошней газете.

Пять конвоирующих казаков не вернулись в полк. И они, и плененный батальон, безусловно, были захвачены красными. Так гибли казаки на чркбине… Памятное это село Алисы до сих пор как подвиг, совершенный впустую…

О занятии Касторной Буденный пишет: «Касторную заняла 11-я кавалерийская дивизия товарища Матузенко и отдельная кавалерийская бригада Колесова, наступавшие с северо-востока, и 4-я кавалерийская дивизия Городовикова, наступавшая с юга».

«К вечеру 15-го ноября (2-го ноября ст. ст.) Касторная была полностью очищена от белогвардейцев. Тем временем в Касторную вошли левофланговые части 13-й красной армии, 42-я стрелковая дивизия».[224]

Нет сомнения, что бои под Касторной происходили долгие и жестокие, о чем пишут красные командиры Егоров и Буденный, не отрицая доблести и упорства белых частей. Победитель всегда торжествует, даже и в своей неправде. Так, Буденный заканчивает захват Касторной следующими строками:

«В результате Касторненской операции противник потерял:

• 4 бронепоезда,

• 4 танка,

• 100 пулеметов,

• 22 орудия,

• десятки тысяч снарядов,

• миллионы ружейных патронов,

• 1000 лошадей и

• около 3000 солдат и офицеров, сдавшихся в плен…

Офицерский батальон 2-го Марковского полка, пытавшийся оказать сопротивление, был почти полностью уничтожен».[225]

Такому количеству и цифрам трофеев, конечно, трудно поверить. Самый захват Касторной Буденный не описывает, хотя о других боях вдавался даже в детали боя.

Со 2-м Хоперским полком я проходил Касторную ровно в полночь, и в ней уже не было белых (и красных) частей, явно своевременно покинувших село и железнодорожный вокзал; Буденный же пишет, что Касторная была занята вечером 2 ноября.

Донская сводка говорит, что полным хозяином Касторной Буденный стал с 3 на 4 ноября.[226]

Особенная точность здесь и не нужна, но Касторная, видимо, оставлена была без боя в силу других военных обстоятельств.

Полк в арьергарде дивизии

Утром следующего дня генерал Губин убедился в захвате в плен красного батальона по многочисленным пулеметам во 2-м Хоперском полку. Узнали о том и казаки других полков от самих же офицеров и казаков нашего полка, так как вся дивизия ночевала в одном селе. Ввиду малого количества пулеметов в других полках генерал Губин приказал оставить у нас только два трофейных пулемета, а остальные уступить другим полкам. Протестовать не приходилось.

К вечеру дивизия уходила дальше на юг. Вызвав меня, Губин приказал сменить своими сотнями сторожевое охранение с севера и, когда дивизия вытянется из села, снять 2-й Хоперский полк и выслать его в хвост дивизии. Мне лично — остаться лишь с одними пулеметами на северной окраине села, если появятся красные, обстрелять их и, не ввязываясь в бой, быстро отойти к хвосту дивизии, став ее арьергардом. Все было выполнено, как приказано.

Наше село лежало западнее полотна железной дороги Касторная — Новый Оскол версты на две-три. На таком же расстоянии на северо-восток лежало небольшое село, прикрытое с юга гаем соснового леса. Расставив все восемь пулеметов, наблюдаю местность. И вот из этого леса неожиданно вышел красный эскадрон до ста лошадей в одношереножном рассыпанном строе и двинулся прямо на юг. За ним, шагах в ста на дистанцию, и таким же строем вышел второй эскадрон, затем третий. Они совершенно не обращали внимания на наше село и широким шагом своих крупных лошадей шли прямо на юг. Пока я наблюдал эту красивую кавалерийскую картину, как из леса показался четвертый эскадрон красных.

Наш пулеметный огонь достать их не мог. Головной эшелон был уже на уровне нашего села. Впереди меня два переката с неширокими балками. И вот из первого переката показалась голова конницы, в колонне по три. Эта голова скоро скрывается в балке, а за нею ползучей змеей тянутся всадники тем же строем.

— Пулеметы!.. Приготовиться! — командую восьми саням с пулеметами, находясь позади них в седле, со своим вестовым Тимофеем Сальниковым.

Красные как будто задержались в балке, но «красная змея конницы» продолжала тянуться и спускаться в балку. И вдруг из-за переката выскочили всадники, но уже в колонне по шести, как позволяла санная дорога. Блистая шашками, с дерзкими криками, полным карьером они бросились к селу. До них было не больше версты. Цель для пулеметов была отличная — темные компактные фигуры на фоне белого поля.

— ОГОНЬ! — громко скомандовал пулеметчикам.

Но… пулеметчики хватили своих лошадей в кнуты, и восемь саней с пулеметами легко, как на широкой масленице, карьером бросились вдоль улицы, тянувшейся с севера на юг. Мы с Сальниковым последовали за ними тем же аллюром. Было немного и горько, и смешно.

Проскакав село и свернув на юго-запад по дороге, по сплошному снеговому полю через глубокую балку и следующий за нею высокий перевал длиной версты в три, темной лентой вытянулась наша дивизия, идя спокойным шагом и совершенно не зная, что происходит в ее хвосте.

При дивизии были обозы всех полков, санитарные летучки, частные экипажи, санки и вся та тыловая «накипь», которая жмется к строю только в дни отступления. Поэтому если в дивизии насчитывалось чуть свыше тысячи боевых шашек, то всех людей, всех лошадей с пулеметными командами, с батареей, с обозами, с санитарными летучками и с частными экипажами и санками, думаю, было до 2500. И вся эта масса, в колонне по три и в одну упряжку, вытянулась по единственной дороге меж сугробами непроходимого снега. Всю эту беспомощную кишку замыкал 2-й Хоперский полк.

Кое-как рассыпав свои малочисленные сотни в лаву и собрав пулеметы, я ждал жуткой минуты, когда конная масса красных вот-вот покажется из села и своею силою, своим сокрушающим ударом обрушится на хвост беспомощной колонны…

— Попробуйте теперь бежать… — рычу я на своих пулеметчиков, потрясая шашкой.

Дивизия, как ни шла тихо, все же двигалась вперед, очищая дорогу 2-му Хоперскому полку. Несколько конных человек быстро выскочили из дворов села, лежащих вне нашего шляха, и бросились в нашу сторону.

— ПРИГОТОВИТЬСЯ! — кричу я пулеметчикам.

— Да это наши!., это наши «волки»! — кричит мне кто-то.

И действительно — я ясно вижу черный сотенный значок «волков» с волчьим хвостом на нем. Но тут лее из-за угла построек появилась густая голова конницы красных. Появилась и… остановилась. Одиночные всадники красных бросились за удирающими казаками-«волками». Значковый «волк» скакал как-то беспомощно, с болтавшимся своим значком за спиною на бушлате, словно он ему мешал. На него наскочили два красных всадника и «за шиворот» схватили его живьем. Остальные «волки» скакали по сугробам и прискакали в наши ряды. Красные почему-то медлили в преследовании. Хвост дивизии, перейдя балку, поднимался по склону. За ними последовали и хоперцы. Красные, накопившись в селе, бросились вслед за нами. Быстро расставив пулеметы ярусами по склону, командую сотням:

— В ЛАВУ!

Но… никто не хочет сворачивать с дороги и лезть в глубокий снег.

,— Господа офицеры — ЗА МНОЙ! — кричу в массу и сам бросаюсь с дороги, утопая в снегу по живот своей высокой кобылицы. Все офицеры и несколько десятков казаков бросились по обе стороны дороги, обозначив жидкий строй лавы. Пулеметы немедленно же открыли огонь. Красные остановились.

Поле боя, небывшего боя, стихло. Наступали сумерки. Хвост дивизии, перевалив бугор, утонул в следующей балке. Свернув свою жидкую лаву, двинулся вслед. На самой вершине переката, уже в полной темноте ночи, вижу компактную группу спешенных казаков человек в пятьдесят. При них большой флаг и три сотенных значка.

«Кто это?» — думаю, приближаясь к ним. И совершенно искренне громко спрашиваю:

— Какого полка?

Казаки молчат.

— Какой полк? — громко повторяю, как это принято на походе, встречая неизвестную часть.

— 2-го Хоперского, — слышу несмелый шлос в ответ.

Я вначале не понял этого ответа, почему и оглянулся «на свой полк», идущий за мной. И только сейчас я обнаружил, что возле меня нет нашего полкового флага и казаков позади меня было немного. Остановившись, строго спрашиваю:

— Вы хоперцы?

— Так точно! — отвечают смущенно.

— Здорово, 2-й Хоперский полк! — обращаюсь к ним ехидно.

— Здравия жела-ам!.. — глухо, стыдливо промычали они.

— Вы почему здесь?.. Почему вы не в своих сотнях?.. Кто вам позволил бросить ряды своего полка?.. — бросаю им громко. — А ты, значковый, почему ты не с командиром полка? — принизываю всех.

Все они стоят, понуро опустив головы. Все они отлично понимают, что я говорю им жуткую правду, на которую нет ни ответа, ни оправдания. А позади меня стоят все пять командиров сотен и остатки полка. Стоят и слушают эти горькие упреки, слушают и самодовольно улыбаются, отчего этим «дезертирам боя» становится еще стыднее.

Выругав, пристыдив, я повернулся к тем, кто стоял позади меня, кто оставался со мною рядом во все жуткие часы этого дня, и громко, чтобы слышали и «беглецы», произнес:

— СПАСИБО ВАМ, БРАТЦЫ, ЗА ПОСЛУШАНИЕ!

За бой я не благодарил, так как фактически его не было. Мне было важно подчеркнуть их послушание в бою, за которым, безусловно, и успех всякого дела.

— РАДЫ СТАРАТЬСЯ, ГОСПОДИН ПОЛКОВНИК! — весело произнесли в ночной зимней тишине остатки моего полка, не насчитывающие в своих рядах и ста шашек.

— А теперь, вы, марш по своим сотням!.. И не хочу на вас смотреть сегодня! — скомандовал им и двинулся вперед за дивизией, которая скрылась из наших глаз где-то в ночной мгле.

Ругал и стыдил казаков, но сам отлично понимал их чувство. По нашей малочисленности, по слабости нашего конского состава мы уже не могли дать конного боя. Чувство самосохранения всегда играет главную роль в жизни каждого человека, везде и всегда. Теперь заполнило оно и души храбрых казаков. Но всякий начальник должен бороться с этим. И я боролся.

В глухую полночь дивизия достигла села, кажется, Горчечного и расположилась на ночь. Началась борьба за Старый Оскол.

Гибель полковника Юрия Ассиера

Бывший кадет с мятущейся душой, он прошел трехгодичный курс Оренбургского казачьего училища и произведен был в офицеры в июле 1914 года. Войну провел в Партизанском отряде есаула А. Г. Шкуры, командуя сотней в его дивизионе, вместе со своим сверстником по училищу, подъесаулом Яковом Прощенко.[227]

В Оренбургском училище очень была сильно развита дружба среди юнкеров по войскам. Вместе с тем все шли очень дружно и в своей жизни-службе и учении по войскам уж не делились, Кубанцы-юнкера по своей численности были на втором месте, но по своему удельному весу в казачьем фольклоре — песни и казачьи танцы — ярко выделялись. Популярность юнкера-кубанца среди своих определялась наездничеством, гимнастикой на снарядах, казачьими хоровыми песнями, танцами — лезгинкой и казачком, глубоким войсковым товариществом, в общем — природным казачьим молодечеством, но отнюдь не высокими баллами в науках, а тем более «зубрежкой».

Его фамилия французская, «Асиер» значит «сталь». Он принадлежал к культурному классу кубанских казаков. Когда и как они стали кубанскими казаками, мне не известно. Но его родная тетка была начальницей Кубанского Мариинского института благородных девиц, а двоюродный дядя был командиром 2-го Екатеринодарского полка.

Высокий, сухой, светлый блондин с мелкими чертами лица, он был до мозга костей военным.

По выпуску из училища он был годом младше меня, то есть мы вместе были юнкерами, в далеком от Кубани Оренбурге, два года. Я был взводным портупей-юнкером и с чертами того кубанца-юнкера, как описано выше. Юра Ассиер был влюблен в меня, как казака, и я ему отвечал тем же.

Окончив училище, он женился на своей родственнице-институтке, дочери есаула в отставке Крыжановского, бывшего в 1910 году командиром 4-й сотни 1-го Екатеринодарского полка, у которого и жил, будучи сиротой, в их собственном барском доме на Медведовской улице. Пишу такие подробности для кубанских казаков.

После нашего производства в офицеры я виделся с ним только два-три раза и мимолетно. И вот теперь, под Старым Осколом, мы остановились в одной крестьянской хате. Он командир 1-го Хоперского полка, а я 2-го Хоперского.

Он старый и преданный «шкуринец» и носит «волчью» папаху. Нашим любовно-казачьим разговорам обо всем, начиная с Оренбурга, нет конца. И вдруг — его полк вызывают спешно на юго-восток от нашего села, куда прорвалась конница Буденного и где ведет бой «Волчий дивизион».

Прошло немного времени, как в тот же день в нашу квартиру привозят тяжело раненного Юру. Я выскакиваю из хаты, остро вглядываюсь в его лицо, желая определить степень ранения. Казаки на носилках осторожно вносят его в нашу избу. При нем его полковой врач.

— Что, Юра? — любовно, братски спрашиваю его.

— Да вот, ранен в спину… ногам что-то холодно, и почти не слушают они меня, — говорит он тихо, но внятно.

— Ну, Юра, теперь отдохнешь, — успокаиваю я его. — Поедешь в Екатеринодар к своей Надюше (это молоденькая, стройная и высокая ростом жена его, природная кубанская казачка, бывшая институтка, с которой я хорошо был знаком). А нам-то тут не сладко, — добавил я для его успокоения.

Он улыбается мне довольной улыбкой, понимая всю правду моих слов и предвкушая сладость отдыха в Екатеринодаре, который он так любил.

Переночевали вместе. Наутро его эвакуируют. Состояние здоровья то же. Он плохо спал. Жаловался все, что его ногам холодно и они его почти не слушают.

Напутствовав его добрыми пожеланиями и поцеловав в губы, мне стало почему-то очень грустно. Прошло дня два-три, и вдруг пришло известие, что он умер в дороге, не достигнув своего любимого Екатеринодара и дорогой встречи с женой.

Оказывается, он был ранен в позвоночник. Ранен смертельно, но полковой врач все это скрыл ото всех. Я загрустил, лишившись дивного друга-офицера. А потом невольно вспомнил, как один офицер-«гадалка» в Екатеринодаре предупреждал меня не ехать на фронт, так как буду убит в бою… Когда? Да не все ли равно! Нас преследовали по пятам, и смерть витала над каждым из нас ежедневно.

Тело полковника Юры Ассиера было доставлено в Екатеринодар. Посмертно он был произведен в генералы. Утешение ли это для молодой несчастной вдовы? Вдовой она проживала в Югославии. Где она теперь?

Временным командиром 1-го Хоперского полка назначен был подъесаул Лакуза, казак Сибирского казачьего войска, служивший тогда в полку. Бывший студент, стройный блондин в кубанской черкеске-шубе, в пенсне, хорошо воспитанный и светски и воински, он производил очень хорошее впечатление. Составляя Хоперскую бригаду, мы с ним жили дружно.

В этом неудачном бою храбрый «Волчий дивизион» потерял свою единственную пушку.

Старый Оскол был сдан красным 8 ноября. Под ним случилось несчастье и в нашем полку — без вести пропал заведующий хозяйством по доставке, главным образом фуража, полку, есаул Краморов, его родной брат-студент и поручик-пулеметчик (фамилия забыта) из Ставрополя, и весь санный обоз с фуражом.

Давно эвакуировались по болезни хорунжий-осетин 1-й сотни и командир 2-й сотни молодецкий хорунжий Борисенко.

Под селом Избищем ранен командир 1-й сотни подпоручик Стасиков[228] и эвакуирован. Всего в полку осталось 10 офицеров, считая и командира полка, из коих было два сотника, два хорунжих, а остальные поручики и подпоручики, два из них из Ставрополя, а три из Воронежа. Приблизительно так обстоял офицерский вопрос и в остальных полках дивизии. Полки заметно таяли. Пополнения никакого из войска, даже и офицерским составом. Тыл губил фронт. И «герои» появились только за границей…

Хоперцы и кавалеристы князя Гагарина

От села Избища полк был послан куда-то на запад, где находился полуконный кавалерийский полк полковника князя Гагарина. Об этом полку мы слышим впервые. Представившись почтенному князю-полковнику с длинной седой бородой, отошел к своим казакам.

Было очень холодно, морозно и снежно. Стоим в какой-то бугорчатой местности. Казаки курят, топчутся на месте, от холода забавляются разными движениями. Чего мы стоим? Кого ждем? — мы не знаем.

— Господин полковник… разрешите казакам потанцевать под гармошку?.. Уж очень холодно! — спрашивает меня командир 3-й сотни сотник Ковалев, бекешевец. Конечно, разрешаю и подхожу к казачьему кругу собравшихся, чтобы ближе рассмотреть своих «хопров» в быту.

Обветренные холодом сизые лица. Редко кто бритый, хотя все молодые. Лица свежие, хорошо кормленные. Вид не забитый, даже смелый. Но я уже видел, что дай волю некоторым — они могут быть и дерзки. Хоперцы живут меж горцев и от них многое восприняли, насчет «карапчить» и другие отрицательные замашки в европейском понимании. Но в понятии горца и казака они только похвальные, как молодечество всякого джигита.

Все они в шубах в талию или в шубах-черкесках. Все при шашках и винтовках. Через грудь — патронташи. Не у всех кинжалы, да они и не нужны были даже и в Великой войне, как показал долгий опыт. А теперь, на овчинную шубу в талию, они и не нужны. Иное дело на черкеску, да в своей станице, да пойти на люди или к теще. Все в папахах. Башлыки или за плечами, или на плечах, или подвязана шея. В общем — воинский вид хороший, а в суровый холод — и вид суровый.

Хоперцы отлично танцуют лезгинку. Она у них является главным казачьим танцем. Танцуют они хорошо, стильно, чисто по-горски, от которых не только что ее переняли, но считают «своим танцем».

Развернулась «двухрядка», и, когда я подошел, лезгинку танцевал статный казак в овчинном полушубке до колен, сшитом в талию, как бешмет. Он в полном вооружении, даже с винтовкой за плечами. Не передавать же винтовку соседу на время танца. Это просто стыдно и недостойно воина. А тот нарочно передаст другому… вот и ищи тогда свое оружие?

Танцующий при револьвере. На нем дорогой ингушский пояс. А по овчинной шубе тянется к револьверу осетинский шнур ручной работы женщины, плетенный черными шелковыми нитками и золотом. Видно было, что этот казак особенный молодец, любит оружие и понимает толк в нем. По утоптанному снегу, хотя он и в сапогах, но танцует стильно. Увидев меня, он смутился, но продолжал танцевать.

— Это немой казак, — говорит мне Ковалев, указывая на танцующего («немой», то есть и не говорящий, и ничего не слышащий).

— Почему же он на фронте? Ведь он не подлежащий мобилизации?! — спрашиваю я Ковалева.

— А он добровольно здесь… во-первых, он ненавидит большевиков, а во-вторых, он хороший хозяин и приобретенное посылает жене, — говорит и весело улыбается Ковалев.

Я его понял. Немой танцует хорошо и, главное, не слыша звука гармонии — такт не теряет в танце. Увидев меня, он смутился и хотел бросить танцевать, но казаки знаками с ним говорят: «Танцуй еще!.. Сам командир пришел посмотреть на тебя!» — и он скромно протанцевал еще, и очень стильно.

— Как же он может держать такт в танце, если он не слышит? — спрашиваю казаков.

— А он, господин полковник, часто поглядывает на гармошку и глазами запоминает такт, — отвечают они.

Потанцевали еще некоторые, но хуже немого и остановились.

— Запойте что-нибудь, хлопцы, — говорю им. — Ну, вот эту, «Жили-были на Кубани», — добавляю я.

Казаки улыбнулись и запели свою новую песню хоперцев, составленную кем-то о терроре красных над ними после восстания в 1918 году. Она пелась ими очень душевно, с переживаниями и на мотив старой песни линейных казаков «Русский Белый Царь желает, да гордых турок наказать».

Содержание песни было очень трогательное и очень подходило к этому бурливо-жалобному напеву. Вот она:

Ой, жили-были на Кубани,

Да добры люди, казаки

(это затягивал запевала).

Прилетели, тай, насели,

Те злодеи, мужики…

(подхватывал хор).

Ой, с ними жили, проживали,

В проходящие года,

Чем же можно, поделялись…

Поделились завсегда.

Но, боса-сила взбунтовалась,

Тай собралася в отряд,

Их собралося немало,

Тай назначили поход…

Их собралося немало,

Тай назначили поход,

Балахон с своим отрядом,

Наступает по реке.

Дальше слова забыл, но песня заканчивается тем, что казаки были разбиты, многие были арестованы и казнены, что выражено словами:

Они били и рубили

Всех невинных казаков…

По их словам, Балахон был подпрапорщик одного из пехотных полков и из крестьян Кужорской станицы Майкопского отдела. Когда его выбили оттуда, он прошел с отрядом в Баталпашинский отдел и там терроризировал население, главным образом казачье.

Поющих казаков окружили кавалеристы князя Гагарина и с большим интересом рассматривают их.

Этот полк был составлен из интеллигенции, больше из студентов Воронежской губернии, уже при отступлении. Полковник князь Гагарин был начальник одного из уездов этой губернии и теперь отходил вместе с нами. Солдат и офицеров в полку было очень мало, лошадей не хватало. Да и людей-то было, может быть, на один эскадрон мирного времени. В переходах они «менялись» — то есть конные уступали пешим своих коней и, дав передохнуть пешим, вновь садились на них. Конечно, такой полк мало был боеспособный.

Все они одеты в шинели, в фуражки. Некоторые студенты и ученики классов средних учебных заведений — в своих форменных фуражках. Несомненно, они были неопытны в военном деле, может быть, впервые видят кубанских казаков в их доподлинности, да еще и боевой — почему с интересом и как-то наивно вглядываются в суровые лица хоперцев. Мне их было жалко. И когда тронулись полки куда-то на юг, они, вперемежку со своими конными, запели кавалерийскую песню «Журавель». В их юношеских голосах она была далека от воинственности.

В своих воспоминаниях Буденный пишет: «В бою с 6-й кавалерийской дивизией был уничтожен Сводно-кавалерийский полк полковника князя Гагарина. Убит был и сам Гагарин».[229] Насколько это верно — неизвестно, печать белых об этом ничего не говорит.

…Дивизия стоит в каком-то селе. Издали раздается голосистая песня. Все невольно выскочили на улицу. Из-за угла показался конный строй. Впереди человек тридцать песенников. Ими управляет плетью солидный подхорунжий с бородой, явно упиваясь сам и песней, и своим генералом Шкуро. Они поют так любимую песню на Кубани: «По-над лесиком, ой, да шлях-дороженька…» И, переиначив слова, подхорунжий затягивает:

Ой, да попереди, сам Шкуро молодой…

И хор мощно, витиевато подхватил:

Гэ-э-э-э-эй! Сам Шкуро молодой,

На конике сидит, выхиляется,

Выхиляется,

Своим войском выхваляется…

Слушая их и видя такой бодрый и молодецкий вид «волков», на хороших лошадях, тепло одетых, радовалось сердце. Казаки, безусловно, любили Шкуро. И нам казалось, что это есть наши временные неудачи. Счастлив, кто верует!

Мамантов, Шкуро, Шифнер-Маркевич

Где это было? И когда? Ежедневные стычки с красными, переходы, какие-то ответвления в стороны от главной железнодорожной магистрали Касторная — Валуйки, бесконечный ряд сел, так близко лежащих одно от другого, потеря всех документов-донесений не дают возможности установить, где именно это было?

Наша дивизия отходила вместе с донскими дивизиями на юг вдоль этой дороги, западнее ее и параллельно ей, рядом. Полки шли шагом, почти беспечно. Кто-то цокотом копыт по твердой обледенелой дороге обгонял меня, идущего впереди полка, и когда я повернул голову, чтобы посмотреть, кто это, то увидел вначале пышные, с бакенбардами, русые усы всадника, а потом уже весь его конный облик. Я сразу же узнал во всаднике генерала Мамантова.

В длинной кавалерийской шинели военного времени, своими полами она глубоко спускается до самых стремян всадника; шинель совершенно гладкая, на ней никаких походных ремней; на левом боку висит только одна легкая шашка; на голове мягкая фуражка защитного цвета; под ним легкий поджарый «дончак», почему-то гнедой масти и не высокий, может быть, два с половиной вершка, но не выше трех вершков росту. Конь идет короткой иноходью. Все у Мамантова «легкое» — и конь, и посадка в седле, и походный мундир. Природный кавалерист. За ним, рысцой на крупном рыжем донском коне, следует его конный вестовой. При Мамантове ни адъютанта, ни начальника штаба, ни ординарцев. Никакой внешней помпы. Все это вместе взятое только украшало в моих глазах донского героя, признанного таковым и красными.

«Пленные показали, что возвращение в ряды своего корпуса генерала Мамантова приподняло настроение казаков и дало им некоторый импульс для продолжения борьбы»,[230] — пишет красный командующий Егоров в своей книге.

Неослабевающим наблюдением проводил я его до тех пор, пока он не скрылся в длинной колонне казаков. Больше я его не видел. Это была первая и единственная встреча с ним.

В 10-х числах ноября 1-я Кавказская казачья дивизия сосредоточилась в селении Ольшанка или Волоконовка (точно не помню), севернее Валуйки. Здесь произошло некоторое перемещение старших начальников и переформирование полков. Сюда из Екатеринодара вернулся начальник штаба Шкуро, Генерального штаба генерал-майор Шифнер-Маркевич. Следствием этого было — генералы Шкуро и Губин немедленно же выехали в Екатеринодар, а в командование дивизией вступил Шифнер-Маркевич.

Генерал Шкуро, уезжая на Кубань, издал широковещательный приказ по корпусу, что «ввиду грозных событий он спешно выезжает на Кубань, чтобы поднять там ОБЩЕКАЗАЧИЙ СПОЛОХ».

Идея этого сполоха не указана, и нам, командирам полков, ничего не было известно — чем вызван такой спешный выезд Шкуро на Кубань? Одно нас возмутило, что он взял с собой в вагоны свой «Волчий дивизион», сила которого была равна любому полку дивизии, что-то около 250 казаков со многими пулеметами. Нам показалось, что Шкуро выехал со своими «волками» на Кубань «неспроста».

Появление генерала Шифнер-Маркевича восторженно приветствовалось всеми в дивизии. Все говорили о нем как о храбром и умном генерале и добром человеке. Я его совершенно не знал и не видел ни разу. Верхом он проехал по полкам, выстроенным в конном строю за селом.

Небольшого роста, чистенький, гладко выбритый, пухленький, как будто «нежный» на вид — он произвел на меня впечатление, как что-то игрушечное. Лицо его было нежно и совсем не боевое, «окуренное в боях», как принято говорить. Ему было 35–40 лет, не больше.

Поздоровавшись с полками, он произнес: «В тылу, на Кубани — раздавлена крамола! Власть перешла в руки военных! И теперь, на фронте, будет лучше!»

Какая крамола? где? у кого? — этого он не сказал казакам, и мы были в полном неведении. И лишь потом только мы узнали, что было арестовано несколько членов Кубанской краевой рады и один из них, священник Кулабухов, повешен.

Ничего не зная, по его предложению прокричать «ура!» этому событию, казаки, ничего не понимая, лениво прокричали короткое «ура!», а кому и почему — не знали даже и мы, командиры полков. А тому, что «на фронте будет лучше после этого», мы мало поверили. Нам-то здесь было гораздо виднее!

Первым приказом генерала Шифнер-Маркевича по дивизии было: «Ввиду малочисленности полкового состава, бригады сворачиваются в Сводные полки. 1-й и 2-й Хоперские полки образуют Сводно-Хоперский полк, под командой полковника Елисеева Феодора, а 1-й и 2-й Кубанские партизанские конные полки сводятся в Сводно-Партизанский конный полк под командованием полковника Соломахина Михаила. Отдельные функции по полкам отправляются только в хозяйственном отношении».

Свернувшись в два Сводных полка, дивизия имела около 600 шашек. При Сводно-Хоперском полку было что-то до 16 пулеметов. Полк был разбит на шесть сотен. 1-й дивизион, то есть:

1-ю, 2-ю и 3-ю сотни, составляли казаки 1-го Хоперского полка, а 2-й дивизион — 4-ю, 5-ю и 6-ю сотни — составляли казаки 2-го Хоперского полка. Полки стали достаточно сильными, но численность всей дивизии оставалась та же.

Новое молодецкое дело хоперцев

В группе сел севернее Валуйки, вдоль полотна железной дороги, наша дивизия держала фронт, чередуясь полками. Был конец ноября. Пехота красных, тесня нас, занимала одно село за другим. Села здесь были частые. Последние два села, занятые каждой стороной, разделял пустырь в 500–600 шагов. На улицах нашего села нельзя было показаться, даже и пешком. Обстрел села был нудный, но постоянный и нервировал казаков. Присутствие Шифнер-Маркевича ободряло казаков и вносило успокоение. Генерал был всегда спокоен, но при встречах с кем бы то ни было был очень разговорчив. Ежедневно приглашал нас, командиров полков, в свой штаб, угощал чаем и любил шутить. В нем совершенно не чувствовался тип того старшего начальника, перед которым надо «тянуться».

С полковником Соломахиным они были старые шкуринцы, оба носили волчьи папахи. Соломахина он называл «Миша, и ты», а тот его — «Ваше превосходительство». Меня он называл по фамилии, как совершенно неведомого ему.

Он знал в лицо и по фамилиям почти всех офицеров-шкуринцев первых боевых молодецких дел Шкуро и, встречая их, подавал руку запросто. А они, с почтительно-радостной улыбкой, только прищелкивали своими сапогами и сами первыми произносили: «Здравия желаю, Ваше превосходительство!»

Знал он и некоторых казаков. Казаки не шарахались от него, а старались попасться ему на глаза и первыми произносили приветствие: «Здравия желаю…»

Здесь ближе я познакомился со своим старым однокашником (по Майкопскому техническому училищу), теперь командиром Сводно-Партизанского полка, полковником Соломахиным. Он был отличный боевой офицер.

И вот, при таких внутренних взаимоотношениях трех лиц, на которых лежала боевая сила дивизии, мы находились тогда под методичным давлением пехоты красных.

Было очень снежно и холодно. Морозы сковали снег. Ночи были ясные и особенно холодные. Дивизия буквально висела на волоске в своем селе. И неоцененную услугу нам давали бронепоезда Добровольческой армии, в состав которой входила наша дивизия.

В одну из ночей мы ждали очередного наступления красных. В охранении, в полном своем составе, стояла 1-я сотня под командой есаула (фамилию не помню, но он был житель села Ивановка Баталпашинского отдела, старый шкуринец, приписанный в казаки). Ровно в полночь он решил захватить окраину села противника, чтобы там согреться, а может быть, и покушать горячего — как он потом доложил мне. Он занял окраину и донес мне, что при поддержке можно занять и все село.

Со Сводно-Хоперским полком, в конном строю, я поспешил к нему на помощь. Красные, не ожидая казаков, мирно спали в своих теплых хатах. При нашем приближении сторожевая сотня в конном строю бросилась по единственной улице села с диким гиком и со стрельбою вверх, словно на свадьбе, и нагнала такой страх на красных, что они, выскакивая из квартир, сдавались без боя.

За селом была захвачена рота с двумя пулеметами, стремившаяся остановить казаков. И пока на мое донесение прибыл генерал Шифнер-Маркевич и полковник Соломахин со своим Партизанским полком, Сводно-Хоперский полк уже согнал всех пленных вместе с шестью пулеметами. Это оказался батальон, силой около 400 человек, занимавший это село. Конница батальона и два пулемета успели ускакать в следующее село, отстоявшее в двух верстах.

Шифнер-Маркевич пешком обходит пленных, всматривается в их лица, расспрашивает — какой части? где другие части? кто командует? много ли у красных пушек, пулеметов? Он на месте творил живое дело, думал и решал. И все сам, один, во все вникающий и никого не ругающий, а только распоряжается, как хороший хозяин, который должен знать — что у него происходит в хозяйстве.

Красноармейцы трясутся от холода и страха, но он и их ободрил, сказав: вы русские солдаты и вам ничего не будет.

Полки горели желанием двигаться дальше, но он сказал, что это не входит в задачу дивизии. К тому лее нас мало, а красные там могут нас встретить уже как следует, почему надо занять прочно только это село.

Одиночные казаки-хоперцы, увлекшись преследованием, ворвались в следующее село, но были отражены огнем красных и оставили там упавшего с коня казака — убитого или раненого — они не знают. Убитый казак был 2-го Хоперского полка. Шифнер-Маркевич приказал выручить тело именно трем сотням 2-го Хоперского полка, но не иному полку.

Глубокий снег, покрытый мерзлой корой, не позволял сотням двигаться без дорог. Основная дорога лежала по пролеску. По ней, меж темными кустарниками, сотни тихо подошли к селу без дозоров. Остановив сотни, рассказал, что надо сразу броситься с криками «ура!» вдоль по улице и со стрельбою вверх, чтобы навести панику. Головной сотне проскочить все село, ежели возможно, и немедленно же вернуться назад, пока мы разыщем раненого или убитого своего казака. И… по селу вновь затрещали и выстрелы, и дикий «гик-ура!» всегда удалых хоперцев.

Красные, видимо, того и ждали или здесь уже не было их пехоты. Но конная группа с окраины села молнией метнулась вдоль улицы на север и скрылась в неизвестности.

Застывшее тело убитого хоперца лежало у околицы. С дорогой ношей поперек седла сотни представились своему генералу, выполнив его задачу, как он сказал: «Тело своего товарища надо выручить своими же».

«Хопров» поздравляют с удачей. Полковник Соламахин, мило улыбаясь, проходя меж рядов, повторял:

— Вот тебе и хоперчики!.. Поддержали былую славу полка. Молодцы! Право, молодцы! Теперь очередь за партизанами! — добавлял.

И в этих добрых словах нисколько не было доли зависти, а было только добросердечное восхищение молодецким порывом своих родных хоперцев, которых он, конечно, забыть не мог. Он был кадровым офицером 1-го Хоперского полка с 1911-го по 1918 годы. На Турецком фронте, командуя сотней в конной атаке на пехоту храбрых турок под Месопотамией, он проявил доблесть и награжден был орденом Святого Георгия 4-й степени. Полком тогда командовал Генерального штаба полковник Успенский, будущий войсковой атаман конца 1919 года. Все это История, история родного войска, история славная, которую надо писать. Писать, читать и знать.

Апофеоз

Когда определился отход белых армий, главнокомандующий генерал Деникин для поощрения издал приказ — оповещать в периодической печати совершенные подвиги частями и их начальниками, с указанием имен. Прочитав это, мы нашли, что подобное поощрение вышло с большим запозданием, и не обратили на него внимания, даже отнеслись критически. Благородный же генерал Шифнер-Маркевич на это посмотрел иначе и отметил последний боевой подвиг Сводно-Хоперского полка. О нем мне пришлось прочитать в одной из газет лишь в самых первых числах февраля месяца 1920 года, в своей станице, проездом из Невинномысской, направляясь во 2-й Кубанский конный корпус к Манычу Ставропольской губернии по вызову генерала Науменко.

Из участников этих двух оригинальных боев 2-го Хоперского полка в живых, за границей, остался хорунжий Галкин Александр Семенович. По некоторым драматическим обстоятельствам, совершенно его не унижающим, он вынужден был переменить свое имя (служба в Иностранном легионе. — П. С.). В 1925 году он вступил в нашу группу джигитов во Франции. Много лет он джигитовал и в других группах. После Второй мировой войны мы вновь вместе работали с ним в группе джигитов донцов и кубанцев в Голландии и Швейцарии, в 1947 и 1948 годах.

Женившись на голландке из хорошей семьи, в настоящее время (на 1961 год. — П. С.) он проживает постоянно с семьей в Голландии, под фамилией «Корсов Николай Петрович». Только под этой фамилией его знают все джигиты, не зная прошлой.

1-я Кавказская казачья дивизия потом простояла спокойно еще несколько дней в этих селах. Общий фронт отходил назад, и никакие частные успехи уже не могли остановить общий отход. Красное командование Конным корпусом Буденного «резало» нас в стыке Добровольческой и Донской армий. Ему нужно было противопоставить наши силы именно в этом районе. Мы тогда не видели «несокрушимой силы красных» перед собой. Наш отход считали временным. Мы ждали подходящие резервы войск. Но их не оказалось.

Примечание: один офицер из Калифорнии написал мне, что под Касторной погиб его командир Марковского полка, полковник Образцов,[231] который с двумя ординарцами кинулся восстановить положение, так как казаки начали отступать; в прорыве между полками он и его ординарцы были зарублены красной конницей.

Какого полка и войска казаки были — он не пишет. Здесь важно отметить трагический факт.

ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Предыдущая Стр. 14 из 19 Следующая

«Алла-верды»…

Первый бой под Касторной

Недопустимые неточности

Неприятный бой у села Алисы

Молодецкая конная атака полка

Сдача Касторной. Результат нашей атаки…

Полк в арьергарде дивизии

Гибель полковника Юрия Ассиера

Хоперцы и кавалеристы князя Гагарина

Мамантов, Шкуро, Шифнер-Маркевич

Новое молодецкое дело хоперцев

Апофеоз

ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Оглавление