Мы отступаем. Метель
Это было южнее Старого Оскола и в первых числах ноября месяца. Вся конница Буденного, тесня 4-й Донской казачий корпус, угрожала фронту 1-й Кавказской казачьей дивизии. Неожиданно, в ночь, приказано отступать.
2-му Хоперскому полку приказано идти левой, восточной, колонной. Лежал глубокий снег. Было очень холодно. С востока дул сильный ветер, неся с неба и земли мелкий сыпучий снег, пургу.
— Яжжайтя па-вяхам… а то заплутаитясь… вишь, какая пурга? — говорит мне хозяин-крестьянин, у которого стоял штаб полка.
Не обратив внимания на его слова, с темнотою с полком выступил на юг в село, отстоявшее в пятнадцати верстах.
От села до села у крестьян действительно были воткнуты хворостяные вехи, и по ним легко было знать направление дороги, занесенной снегом.
К ночи метель усилилась. Снег становился глубже на дороге, а вехи ниже. Потом вехи погнулись под давлением ветра, стали уменьшаться в своей высоте и, наконец, совершенно скрылись под снегом. Но это нас не тревожило. Полк прошел уже два часа похода, и следующее село за 15 верст, считалось, вот-вот покажется. Но прошло и еще два часа похода — села нет. Бредя по сыпучему снегу до животов лошадей, полк начал опускаться в низину и… завяз в снегу. Идти дальше было уже нельзя. Явно мы сбились с дороги и заблудились.
Мне стало страшно и… стыдно. Страшно потому, что заблудился весь полк, мы не знаем, куда идти? Не ночевать же в снежном буране! А стыдно потому, что как мог заблудиться полк?
Остановились, не слезая с коней. Вперед широкой лавой была выброшена 3-я сотня опытного офицера сотника Ковалева — во что бы то ни стало найти или дорогу, или село.
Сотня в 30 коней, утонув в снегу, скрылась в пурге. Закутавшись в бурки и башлыки и повернув своих лошадей хвостами на восток, против пурги, мы все ждем вестей от разведывательной сотни.
Где-то на юго-востоке послышался лай собак, показавшийся нам таким приятным, словно дуновение теплого ветерка. А через час появился казак с донесением (словесным), что село найдено и он проведет полк к нему.
Было уже глубоко за полночь, когда полк вошел в село и быстро разместился скученно в его западных окраинах.
Карт мы не имели. Где мы? как называется село? где противник? — ничего этого было не известно и самому командиру полка.
— Кто здесь в селе?., белые или красные? — спрашиваю я хозяина, довольно зажиточного и многодетного, с сыновьями наших лет.
— А хтой е-знае… сяло балыиая… на семь вярстов растянулась… можа хто там ий е, — отвечает мне не так уж пожилой мужик со столь диким выговором русских слов.
Не столько с этих слов, но по выражениям лиц всей семьи мне показалось, что хозяином что-то недоговорено. Допрашивать же было и некогда, и не время.
Казаки устали, промерзли, были голодны. Сказав командирам сотен, чтобы всем быть начеку, заснули мертвым сном. А наутро обнаружилось, что красная конница еще вечером вошла в это длинно растянувшееся село и ночевала в восточной окраине его.
На наше счастье, они не выставили сторожевого охранения в западном направлении, не знали, что в него вошли казаки ночью. Полк, отдохнув, с проводником двинулся в назначенное по заданию село.
Будь же красные по квартирам в нашей стороне, да еще без сторожевого охранения… казаки, искавшие крова и отдыха и натолкнувшиеся на них, спящих, — трудно представить, чем бы это все закончилось!
Одна казачья история
Мой полевой заведующий хозяйством, есаул Краморов, ввиду наших общих отступлений, оторвался от полка и потерял с ним связь.
Приготовив фураж для полка и оставив сенной обоз в одном из сел, он на легких городских санках, в которых едва могло поместиться три человека, выехал в Старый Оскол, предполагая, что его полк должен быть там.
В санках, в упряжке, был его собственный строевой конь образца кавалерийских полков — высокий, сильный и в отличном состоянии. С ним был его родной брат-студент и больной подпоручик-пулеметчик, житель Ставрополя.
Краморов, сподвижник Шкуро в его первых восстаниях на Кубани, был опытный и храбрый воин. При себе в санках он имел ручной пулемет системы «Льюиса». Я как-то подтрунил над ним, над его вооружением при обозе, но он невозмутимо ответил:
— Ничего, господин полковник. Все может случиться. А ежели при мне пулемет, то я ничего не боюсь, даже если на меня и наскочат красные.
Подтрунивали над ним и офицеры, старые «хопры», за его нескладный вахмистерский язык и манеры воинского обращения. Но все они были очень довольны, в особенности я, как он энергично и умело доставал фураж для полка. В нем сказался старый опытный вахмистр сотни — в отношении заботы о лошадях. И вот здесь, как дельный служака, он, приготовив фураж, поехал вперед, чтобы разыскать свой полк и накормить его.
Навстречу им шла конница. И когда Краморов узнал, что это красные, было уже поздно…
Повернув назад и пустив своего мощного коня полным карьером, отстреливаясь из пулемета, уйти было нельзя. Головные дозоры красных, стреляя на карьере, убили брата. Он вывалился из санок. Больной офицер-подпоручик также вывалился из них. Сам есаул Краморов успел вскочить в село. Бросил санки, вбежал в хату крестьянина и, идя на риск, рассказал ему, кто он, просил дать ему крестьянскую одежду и спрятать его. И добрый крестьянин спас неизвестного ему офицера-казака.
В село вошел полк красной конницы и расположился по квартирам. Краморов идет на следующий риск. Этот полк состоял почти полностью из донских казаков. Им командовал бывший вахмистр-донец. Краморов явился к нему и сообщил, что он есть крестьянин, выгнан был белыми в подводы… и от которых сбежал. Теперь он хочет поступить в ряды Красной армии, чтобы сражаться против белых…
Догадался ли красный донец-вахмистр, кто перед ним стоит? Понял ли он Краморова, как казак казака? Краморов этого не определил, но командир отнесся к нему сочувственно, дал ему коня с седлом и зачислил к себе в ординарцы. Краморов сказал, что его фамилия «Шаталов».
Наша дивизия отступала. Прошло дней десять. О гибели Краморова с обозом было забыто по ходу тревожного времени. По пути дивизия остановилась на короткий привал в маленьком хуторке. В крайней хате генерал Шифнер-Маркевич со старшими офицерами, рассматривая карту, информирует о положении фронта. Неожиданно открывается дверь и входит донской генерал со своими офицерами. Это был Генерального штаба генерал Калинин, начальник 10-й Донской казачьей дивизии. Его дивизия подошла к нам с северо-востока. Генералы познакомились, и Шифнер-Маркевич с Калининым обратились к карте.
От холода небольшая комната наполнилась офицерами, кубанцами и донцами. Все закурили в тепле. Чад и дым коромыслом окутали всех…
Генерал Калинин говорит Шифнер-Маркевичу, что он был начальником штаба в 4-м Донском корпусе у генерала Мамантова в его рейде по тылам красных, критикует Мамантова, что он не слушался советов своего начальника штаба и, сидя в экипаже, запряженном тройкой лошадей, впереди полков, ходил в атаку. При этом генерал Калинин показал, как именно Мамантов сидел в экипаже — «откинувшись назад»…
Шифнер-Маркевичу явно не нравится этот разговор, и он предлагает еще рассмотреть карту. Не нравится и мне критика Калинина своего храброго начальника. Да и мне показалось, что идти в конную атаку в экипаже, и впереди полков, более опасно, чем сидя верхом. Подстрелена ли будет упряжная лошадь, или сломается колесо в экипаже — что тогда делать, если красные отобьют атаку? И мне генерал Мамантов очень понравился и оригинальностью, и, определенно, своей смелостью.
В комнате, единственной в хате, наполненной офицерами в шубах, в шинелях, в папахах, почти всеми курящими, было тесно и душно. От дымного чада — полумрак.
— Господин полковник, разрешите зайти? — слышу я что-то очень знакомый голос через открывшуюся дверь, но не могу узнать — кто это? И не знаю, к кому он направлен, при наличии в комнате двух генералов и нескольких полковников.
Кто это там мешает нам? — как никогда нервно бросает к двери генерал Шифнер-Маркевич, явно недовольный словами генерала Калинина о Мамантове.
— Ваше превосходительство! Я есаул Краморов… бежал из красного плена… Разрешите мне явиться своему командиру полка полковнику Елисееву? — вдруг слышим мы.
Все невольно повернулись к двери.
— От красных?., когда?.. Идите сюда! — быстро произносит Шифнер-Маркевич, выпрямившись от карты на столике.
Краморов, широкими своими плечами раздвигая толпу офицеров, приблизился и отрапортовал по-воински так, словно он прибыл из отпуска, а не бежал из красного плена, куда попал так трагически. И он рассказал то, что здесь написано, добавив, что — посланный с донесением куда-то — переменил направление и скрылся. И достиг своего казачьего стана — «на вражеском коне», как поется в одной из казачьих песен. После ознакомления с положением на фронте дивизии выступили: 10-я Донская на юго-восток, а наша 1-я Кавказская казачья — на запад.
Нелишне сказать о личностях. Генерал Калинин — выше среднего роста, стройный и воински подтянутый. Ему тогда было, думаю, не свыше 40 лет. В марте и апреле 1920 года он отходил в составе 4-го Донского корпуса на Туапсе — Сочи-Адлер и играл положительную роль в спасении своих донских казаков и их семейств в этом районе. Потом проживал в Париже. Там мы не раз встречались. В Париже он и умер.
Есаул Краморов, инвалид, проживал также в Париже. Своего соратника я не раз поддерживал. Он всегда был бодр духом. Расстался с ним в 1949 году, уезжая в Америку. О Шифнер-Маркевиче еще много будет мною написано.
Драматические картинки при отступлении
Расставшись с донцами, наша дивизия двинулась на запад. Шли без дорог. Бугорчатая безлесая местность. Кочковатые поля жнивы. Снегу мало, но мороз твердый. Никаких сел. Останавливались, наблюдали по горизонту. Разъезды противника не обнаружили. Уже вечерело. Шифнер-Маркевич круто повернул дивизию и двинулся на юг. Все устали и были голодны. Терская батарея есаула Соколова не поспевала за полками. Местность шла под уклон, и скоро внизу мы увидели село. Оно растянулось тонкой линией с запада на восток. В восточной стороне села, на «лысом» возвышении, стояла белая церковь и вокруг площади — большие дома. Это был центр села. Западная же часть села лежала внизу. В него вошли полки уже с темнотой. 2-му Хоперскому полку, который шел в арьергарде, приказано было разместиться в западной части и от себя, в своем районе выставить сторожевое охранение. Двенадцать полковых пулеметов, от усталости лошадей растянувшись, вошли в село последними и расположились в первых же хатах северной стороны села, отделенные от штаба полка одной продольной улицей.
Это было село Покровское, и, хотя оно входило в Курскую губернию, население его было украинское. Чистота в хатах, достаток и любезность «хохлушек», так похожих на наших женщин-казачек, резко отличались и от бедности крестьянского населения русских сел, и от примитивности их изб «с палатями» под потолком, на которых порою спали две-три пары женатых сыновей со своими женами, и от забитых нуждою ли, обычаями ли или остатками крепостного права женщин-крестьянок, каких-то боязливых перед казаками.
Штаб полка расположился в чистом домике особенно любезных молодых хозяюшек, но чисто говоривших и по-русски.
Штаб полка… Что значит штаб полка того времени? Это были — командир полка, полковой адъютант, 12 ординарцев от сотен и тогда, к моему неудовольствию, прибывшие две сестры милосердия. Вот и весь штаб полка. Во 2-м Хоперском полку того времени не было ни помощников командира полка, ни полкового врача, ни ветеринарного доктора, ни полкового священника. И два конных вестовых — командира и адъютанта. Кстати надо сказать — никаких денщиков у офицеров не было. Их функции отправляли их же конные вестовые.
Хозяева угостили нас хорошим ужином и подали даже «моченый арбуз», который приготовляется, кажется, только на Украине и у казаков Юга России. Мы едим его впервые здесь, как свое родное кушанье, почему и с аппетитом.
Село Покровское лежит на железной дороге юго-восточнее Белгорода. Молодая хозяюшка, замужняя женщина, подавая ужин и прислуживая, сказала, что накануне в селе была красная конница, немного ее, а сколько — она не знает. И что они взорвали железнодорожный путь и вернулись к себе, откуда пришли.
Это мне не понравилось. Значит, красные здесь где-то близко. Но уставшие, хорошо покушавшие — все мы, штаб полка, на чистых постелях заснули приятным сном. Ординарцы в другой комнате. Лошади — под сараем.
Во все время отступления от Воронежа все мы, офицеры, не говоря уже о казаках, всегда спали не раздеваясь, сняв лишь шубы, у кого они были, и оружие. Я всегда спал в черкеске, расстегнув гузики, и в ноговицах, сняв чевяки. Никогда не расседлывались и лошади. Просто опасно было расседлывать в вечно тревожной обстановке. Так было и теперь, в злосчастном селе Покровском Курской губернии.
Сквозь сон слышу, что кто-то быстро с вала спускает бадью в колодец, стоявший около дома, из которого вечером ординарцы поили лошадей. Проснувшись и взглянув на часы, вижу — четыре часа утра. Кто бы мог так рано брать воду? Лежу и прислушиваюсь. Колодезный вал вновь быстро «заговорил» своим особенным цокотаньем. А через несколько секунд — вновь слышу: «Цак-цак-цак!.. цок-цок-цок!..» Что за странность, думаю: вал только опускается в колодец, но не поднимается с бадьей воды вверх?
Быстро выхожу на крыльцо, чтобы узнать — что это такое? И только что открыл дверь, как «вал» колодца заговорил вновь и над нашим двором пронесся сноп пулеметной очереди. Спросонья цоканье пулеметов я принял за цоканье вала колодца.
— Красные в селе! — крикнул я громко в свою комнату и в комнату ординарцев.
Все взметнулись, как от электрического тока. Красные пулеметы заговорили чаще. Ими обстреливалось все село. Весь штаб был уже в седлах. Одна сестра никак не может сесть на своего маленького конька, который от холода и пуль не стоит на месте. Сестра в валенках, почему никак не может вложить ногу в стремя. То, что я не любил пребывание сестер в полку, — только подтвердилось в этот опасный для полка момент. У меня мелькнула каверзная мысль — «оставить сестру здесь». Кстати, она из Воронежа, к полку присоединилась недавно в исходе, покинутая «тем», кто вывез ее из Воронежа, от семьи… «Пусть, — промелькнула мысль, — остается здесь и возвращается в свой Воронеж!» Все село поливалось жестоким пулеметным огнем.
Шумно прискакали к штабу полка уже три сотни казаков. Чего же мне беспокоиться о сестре милосердия, которая ею и не была по профессии? Но заговорило другое чувство — чувство жалости к беспомощной молодой женщине-девице. Она со средним образованием, стройная, хорошо воспитанная и добрая по характеру. И от красных ушла добровольно. Вновь соскакиваю со своей рослой кобылицы Ольги, бесцеремонно схватываю эту маленькую женщину одной рукой поперек у груди, а второй между ее ног и быстро вскидываю в седло, как легкий мешок с овсом.
К прибывшим сотням скакали одиночные казаки со всех сторон, но, к своему ужасу, я вижу и пеших казаков, которые через дворы шарахнулись прямо к югу, «в сторону Кубани»…
— А кони где? — кричу им в темноте.
— Красные уже во дворах, господин полковник!.. И мы не успели их вывести из сараев, — отвечает кто-то.
Огонь красных щедро посыпал село из многих своих пулеметов. Что вокруг делалось — в ночной темноте не было видно, только чувствовалась нервность всех. И подав единственную команду собравшимся сотням — «ЗА МНОЙ!» — крупной рысью двинулся по соседнему переулку на юг.
Полк прошел железнодорожное полотно здесь же, у села, и уперся в глубокий овраг с крутыми и каменистыми берегами. С большим трудом одолели его, взобрались на противоположный берег и остановились. И ждем. Чего? Во-первых, продвижения красных, а главное — надо связаться со штабом дивизии и Сводно-Партизанским полком полковника Соламахина и Терской батареей есаула Соколова, которые расположились на ночь вокруг штаба генерала Шифнер-Маркевича. Офицерский разъезд, высланный на восток, не нашел их. С рассветом высылаю вновь разъезд и с полком следую за ним на восток, где и нашел свои главные силы. Шифнер-Маркевич молчит. Соламахин же, неловко улыбаясь, спрашивает: «Как у «хопров»? Все ли цело, в порядке?» И добавляет, что «четыре орудия Терской батареи, которые стояли без уносов на площади, так и остались там… не успели вывезти».
Командир батареи, есаул Соколов, нытик и критик, но умный и энергичный офицер, он разводит руками и кого-то вновь ругает, но не себя, что он потерял все свои пушки. От этого становится немного весело.
Начало светать, и мы видим с высокого своего бугра, как конница красных свыше сотни всадников и до десятка саней с пехотой и пулеметами, оставив село, поднимались к себе, на противоположный нам бугор. Я хочу рассмотреть «эту картину», но вдруг обнаруживаю, что на моей груди, как всегда, нет моего бинокля. И вспомнил, что, войдя в комнату, вложил его в футляр и положил на столик-божничку у иконы, стоявшей в углу около моей кровати.
«Банкротство, банкротство!., постыдное банкротство! — пронеслось досадно в голове. — Сам командир полка потерял и бинокль свой. Ну не шляпа ли он?!»
Красные, наскочив, к утру оставили село. В бинокли обнаружили, что наши пушки стоят на площади на своих местах. Шифнер-Маркевич приказал немедленно же взять село. И мы его взяли без выстрела и обнаружили, что замки с пушек сняты и увезены, но орудия не испорчены. В нашем полку не хватало нескольких пулеметов.
— Где ваши пулеметы? — строго спрашиваю сотника Медяника, офицера из урядников, маленького ростом, но молодецкого начальника.
И он растерянно докладывает, что вчера за долгий марш по кочковатой дороге кони настолько были утомлены, что он, войдя в село с пулеметной командой, расположился на ночлег в крайних хатах. Их первыми же и обстреляли красные из пулеметов. И казаки, бросив не только что пулеметы, бросили и своих верховых лошадей и пешком, через дворы, спасались, торопясь к полку.
Трудно было винить кого бы то ни было в этом, столь неприятном деле. Важно было то, что не было потерь в людях. Все ушли. Материальная же часть полка всегда может быть пополнена — так рассуждал я тогда. И все же полк потерял шесть пулеметов и до тридцати лошадей — упряжных и верховых. Все они были пулеметной команды.
Скачем в свой штаб, и… наша милая хозяюшка-хохлушка с доброю улыбкой подает мне мой бинокль Цейса, говоря — когда мы выскочили из села, она обнаружила забытый бинокль и спрятала его. Красные, по ее словам, вскочив в их двор, быстро сделали обыск и, ничего не найдя, ушли.
Наше предположение тогда было такое, что набегу красных, как проводники, помогли некоторые местные крестьяне. Дивизии нанесен был моральный удар и материальный ущерб. Генерал Шифнер-Маркевич никого не ругал и молчал. Умный генерал знал, что ругать за это — некого.
Сводно-кавалерийская дивизия
О сосредоточении большой конной группы севернее Купянск— Валуйки, куда из-под Царицына был переброшен 2-й Кубанский конный корпус, мы ничего не знали, его еще не видели, но в наш район 1-й Кавказской казачьей дивизии, в район Валуек, прибыла Сводно-кавалерийская дивизия.
Как всегда, мы, два командира полка, Сводно-Партизанского — полковник Соламахин и Сводно-Хоперского — автор этих строк, находились в штабе дивизии, чтобы быть в курсе событий. Вернее — этого хотел генерал Шифнер-Маркевич. Бывал часто и командир Сводно-кавалерийского полка, старик полковник князь Гагарин, о котором я писал в предыдущей брошюре. Гагарина нет. Он со своим малочисленным полуконным полком был в другом месте. Мы втроем в крестьянской хате, где-то под Валуйками.
Совершенно неожиданно для нас с Соламахиным, в комнату вошел высокий, стройный кавалерийский генерал лет 45, по росту и телосложению похожий на генерала Врангеля. На нем был мундир мирного времени с ярко-желтыми отделками, выпушками, петлицами и кантами на темном фоне сукна. Он был без шинели, в мягких сапогах с изящными шпорами и с блестящими погонами. Серебро и желтизна ярко выделялись во всем. Что нас удивило, так это то, что на поясе висела кривая кавалерийская сабля в металлических ножнах и на длинной портупее, как это было в кавалерии мирного времени. Представившись нашему генералу, в распоряжение которого он прибыл с дивизией, и не обратив никакого внимания на нас, двух казачьих полковников в черкесках, он сразу же стал жаловаться Шифнер-Маркевичу на главное командование, что его дивизию…
— Позвольте представить Вам, Ваше превосходительство, моих доблестных командиров полков, полковника Соламахина и полковника Елисеева, — перебил доклад учтивый наш начальник дивизии, генерал Шифнер-Маркевич.
«Желтый генерал», как буду я его пока называть, не зная фамилии, он повернул голову, прищурился так, как близорукая леди рассматривает через лорнет незнакомого человека, и потом легко, чуть заметным наклоном головы в нашу сторону, показал, что «он нас приветствует», но руки не подал. И продолжает свою жалобу нашему генералу, выговаривая слова чисто «по-корнетски», как это принято было «когда-то».
Я постараюсь хоть немного передать это произношение русских слов, исковерканных подобными, и немногими, кавалерийскими молодыми офицерами. Но то, что их так произносил генерал и начальник дивизии, было «удивительно» и слышать, и наблюдать. Так вот они:
— Зняет-те, Ваш-ше превессхеддительство, эт-то вязмутитель-но!.. Мой-я дивизия еще не зякончила свой-его фермиррования!.. У мен-ня в пелках телько по пол-эскадрон-ну!.. телько по 60 сабель в каждом… и в-вот, извольте — вдруг дивизию посылают на фронт!.. Как я не д-докезывал — Главнокомандующий не послушал меня.
При этом генерал не стоял на одном месте, а поворачивался на низких каблуках своих мягких сапог то вправо, то влево, как бы призывал слушателей в свидетели той несправедливости, которую над ним учинил главнокомандующий, то есть генерал Деникин.
Мы с Соламахиным слушаем, стоя в стороне, и, конечно, молчим, а умный Шифнер-Маркевич, глядя вниз на свой столик, с улыбкой отвечает ему:
— Нич-чиво… нич-чиво! У нас в сотнях по 30 шашек, и вот — воюем. Помогите и Вы нам.
На следующий день мы познакомились с этой дивизией. Подъем и уборка лошадей у них по сигнальной трубе, как в мирное время. Все лошади кабардинской породы, рослые и в хороших телах. Она формировалась где-то в Дагестане и ровно шесть месяцев. Солдаты хорошо одеты. К выступлению полки выстраивались также по сигнальной трубе. Вахмистры командовали протяжно своим младшим офицерам в эскадронах, а потом те — своим эскадронным.
Но вот начались бои, и полки стали таять, солдаты группами переходили к красным с казенными лошадьми, седлами, вооружением, с обмундированием. В одном бою в наш полк прискакал корнет, офицер лет тридцати, и доложил мне, просясь в полк, жалобу — он выехал со своим взводом в разведку. И когда они вышли в нейтральную зону, то его унтер-офицер запросто сказал ему, что они против своих братьев воевать не будут, насилия над ним делать не хотят, так как он хороший человек, и отпускают его с миром назад, а они поедут дальше и передадутся в Красную армию.
Генерал Деникин в своем труде «Очерки Русской Смуты» коротко указывает, что на усиление конной группы он включил в состав Донской армии «не казачью дивизию в 700 шашек».[232] Это была та самая Сводно-кавалерийская дивизия.
А Буденный в своей книге пишет: «В районе Рубежной белые потеряли до 500 человек зарубленными, в том числе командира дивизии генерал-майора Чеснакова и трех командиров полков».[233]
Мы тогда что-то слышали о катастрофе этой дивизии, но в исторической литературе «белых» я этого не встретил.[234]
И невольно закрадывается обида за нашу казачью конницу, совершенно бесплатную для государства, всегда подготовленную, обученных еще в станицах «малолеток», не говоря уже о тех казаках, кто прошел свою военную действительную службу в мирное время, провел Великую войну 1914–1917 годов… О казаках, которые в грозный час насилия красных над ними, над их хозяйством, над их душами — все сели на коней, психологически с детских лет подготовленные к войне, и уже к осени 1918 года полностью очистили от красных армий территории земель Дона и Кубани, ничего не получая от главного командования, даже оружие и патроны — доставая их в боях у противника только конными атаками. И кто оценит эту жертву и доблесть казачества?!
Встречи — генерал Науменко и полковник Рудько
1-я Кавказская казачья дивизия генерала Шифнер-Маркевича в стыке Донской и Добровольческой армий представляла собой маленький, забытый всеми осколок кубанских казаков шашек в 600, при двух десятках пулеметов и четырех орудиях 1-й Терской казачьей батареи есаула Соколова. Дивизия вела бои совершенно самостоятельно и лишь тогда, когда «откуда-то» наседал на нее противник.
Возглавление дивизии генералом Шифнер-Маркевичем — это была единственная наша духовная отрада и веская надежда, что этот умный, добрый, как и деликатный начальник, лишенный всякого тщеславия, ведет нас правильно. Казаки ему верили и следовали за ним безбоязненно.
В последних числах ноября 1919 года нами был оставлен Купянск. Красная конница Буденного заняла большое село Сватово, большевики стали накапливать там свою пехоту. Нам издали, на голой местности, видно было, как подходили поезда и шла выгрузка пехоты красных.
4-й Донской корпус генерала Мамантова отошел в село Кабанье. Мы слышали, что в этом районе сосредоточивается сильная группа казачьей конницы, которая под командованием Мамантова должна нанести сильный удар красной коннице Буденного. Он и состоялся. Был временный успех, о чем Буденный пишет: «Используя свое численное превосходство, противник (казаки. — Ф. Е.) перешел в контрнаступление. Начался ожесточенный бой. Белые контратаковали на узком фронте, рассчитывая прорваться в тыл нашей 4-й кавалерийской дивизии, окружить и полностью уничтожить ее.
Несмотря на высокую боеспособность 4-й дивизии — трудно сказать — каков был бы исход боя, если бы к тому времени, когда Городовиков уже ввел в бои все свои резервы, не подошли бы на помощь наши бронепоезда. При блестящей поддержке бронепоездов, сопротивление белых было сломлено».[235]
При таком положении южнее Сватова к Сводно-Хоперскому полку были приданы: Волчий солдатский батальон (детище генерала Шкуро, которым командовал молодой и маленький ростом полковник в волчьей папахе, очень удачно руководивший им), солдатская пешая батарея в четыре полевых орудия и группа сапер. Этот отряд занимал арьергардные позиции дивизии под моим командованием, к западу от железной дороги.
Ничего не зная о боевой обстановке под Сватовом, вдруг получаю телефонограмму от генерала Шифнер-Маркевича: «С северо-востока движется в район дивизии 2-й Кубанский корпус генерала Науменко — не примите его за красную конницу».
Это так было неожиданно. Во-первых, мы и не знали, что с Царицынского фронта переброшен сюда этот корпус, а во-вторых, я не знал, что им командует генерал Науменко, считая, что он в Екатеринодаре и занимает, как и раньше, пост походного атамана.
Обрадованный таким известием, быстро выезжаю с вестовым в свое сторожевое охранение, чтобы встретить нашего старшего корниловца, доложить обстановку и пригласить на обед.
Издали вижу тонкую конную колонну казаков человек в 150. Сблизились. Впереди нее, на невзрачной усталой лошади, идет казак маленького роста, одетый по-зимнему в самый обыкновенный черный казачий кожух. Полагая, что он является начальником этой колонны, беру под козырек и представляюсь:
— Командир 2-го Хоперского полка, полковник Елисеев.
Услышав мои слова, всадник быстро приосанился, взял также под козырек и произнес:
— Командир 2-го Запорожского полка, полковник Рудько.[236]
— Вы есть тот сотник Рудько, бывший образцовый начальник учебной команды 1-го Запорожского полка в Кагызмане? — любознательно и быстро спрашиваю его.
— Да… это я… а Вы откуда это знаете? — удивленно отвечает он.
— А знаете ли Вы хорунжего Володю Кулабухова,[237] переведенного от Вас в наш 1-й Кавказский полк?.. Вот он и рассказывал нам о Вас, — отвечаю ему.
Колонна остановилась.
— А где же Ваш 2-й Запорожский полк?
— А вот он и весь полк, позади меня… полтораста шашек, — отвечает он, повернувшись назад в седле и рукою указав на растянувшихся казаков в колонне по три.
Не вдаваясь в подробности, спрашиваю его — где генерал Науменко, прошу его к себе на обед. Он двинулся к селу, а я остался ждать новую колонну казаков, показавшуюся со снежного переката.
Грузным уставшим шагом, по размятой снежной дороге подходят главные силы корпуса. Впереди него, так хорошо мне знакомые, фигура и лицо генерала Науменко. Рядом с ним узнаю начальника штаба корпуса, Генерального штаба полковника Егорова,[238] знакомого мне еще по Манычу весной этого же года, в той же должности, но у генерала Улагая. Генерал Науменко смотрит на меня, вначале удивленно, как смотрят на знакомого человека, которого совершенно неожиданно встречают там и тогда, где меньше всего ожидают встречи.
Крупной рысью еще на неизъезженной своей кобылице Ольге подхожу к нему, беру под козырек и докладываю:
— Ваше превосходительство… я и господа офицеры полка просят Вас пожаловать к хоперцам на обед.
Науменко, думая, что я рапортую официально, так же взял руку под козырек, не меняя серьезности своего лица, но, услышав о частном приглашении, он приятно улыбнулся и, протянув мне руку, ответил:
— С удовольствием, Елисеев, а вот как мой начальник штаба? — и, обращаясь к Егорову, спрашивает его: — Можем ли мы поехать?
— Да, конечно! — отвечает он, ласково улыбаясь мне, и также протянул руку.
Из этих слов я понял, что генерал Науменко спрашивал своего начальника штаба — позволяет ли боевая обстановка к этому?
Мы идем рядом. Вначале говорим о делах фронта, о старших начальниках, о наших неудачах и вообще о грозных событиях. Он рад, что я вновь командую полком, и этим как бы заглаживает то, как он меня отозвал из Корниловского полка. Военная среда имеет такт корректности и уважение к старшим. Это достигается воспитанием в военных училищах.
Обед прошел скромно, но все офицеры штаба и полковник Рудько с удовольствием ели горячий казачий борщ с холода. Мы, корниловцы, привыкли видеть генерала Науменко всегда веселым, общительным и разговорчивым. Но тогда, за обедом, он им не был. Что-то его, видимо, удручало.
Никто тогда у нас в дивизии не знал, что у него вышло расхождение с краевой радой и он должен был уйти с поста походного атамана.
Не знали мы тогда, что его корпус потерпел поражение на Северном Донце и, как потом говорили, много казаков утонуло в Северном Донце, прижатые к реке конницей Буденного. Генерал Фостиков писал мне в Нью-Йорк, что на глазах Науменко провалился под лед командир 1-го Лабинского полка полковник Юрий Кравченко[239] с двумя Своими ординарцами и утонул. Такие трагические картинки для чуткого человека незабываемы. Жуткая трагедия.
Молодым офицером провел Великую войну 1914–1917 годов на Турецком фронте, теперь возглавил свой храбрый 1-й Лабинский полк, как мало досягаемую мечту каждого строевого офицера, и вот — так жутко погибнуть…
Встреча и знакомство с полковником Рудько была для меня особенно приятна и интересна потому, что о нем, от хорунжего В. Н. Кулабухова, переведенного из их полка в наш, мы все слышали только восторженный отзыв, как об отличном и образцовом офицере. В понятии Кулабухова, сотник Рудько почитался среди молодежи полковым богом 1-го Запорожского полка по знанию воинских уставов и любви к военной службе. К тому же он был очень скромен в жизни. Он не пил спиртного, не курил, женщин боялся как огня и избегал их. Все это, вместе взятое, вселило в мою душу чувство глубокого уважения к этому выдающемуся строевому офицеру нашего Кубанского войска. Я полюбил его за глаза. И вот теперь, пять лет спустя, в такой неожиданной и неуютной обстановке я познакомился с ним. На своем сивом захудалом коне, в своем простом черном казачьем кожухе без погон, с обветренным лицом, при драматическом отступлении он был совершенно некрасочен внешне.
Личная скромность сквозила в нем и теперь и только украшала его в моих глазах. Это была единственная наша с ним встреча. Больше я его никогда не видел.
Как и в полковой учебной команде в Кагызмане — в Югославии, в своем полку он создал отличный хор и славил им родное войско, где было можно. Умер он, оставив о себе только светлую память.
После скромного, но сытного обеда с горячим казачьим борщом во 2-м Хоперском полку дорогие гости двинулись дальше на юг, отступая, как отступал и общий фронт наш.
Странные строки Буденного…
В своей книге Буденный пишет: «22 ноября нового стиля — дивизии перешли в наступление. В то время, когда фланговые дивизии совершали глубокий обход Старого Оскола с востока и юга — 4-я дивизия, отрезав действующие бронепоезда белых — ворвалась на станцию Старый Оскол и, почти без выстрела, захватила в эшелонах прибывшую сюда бригаду корпуса Улагая. Произошло это так: впереди и позади эшелонов бригады было разобрано железнодорожное полотно. Оказавшись под угрозой уничтожения из пулеметов, выдвинутых нашими бойцами по обе стороны железной дороги, белоказаки выскакивали из вагонов вместе с лошадьми в глубокие кюветы, забитые снегом. Никаких подмостков, либо приспособлений для выгрузки не было; и удивительно, что ни одна лошадь не получила увечий, без чего не всегда обходится даже организованная выгрузка.
Была захвачена и вторая бригада Улагая, подходившая к Старому Осколу с юга.
Таким образом, две бригады 2-й Кубанской дивизии Улагая почти полностью были взяты в плен. Следовавшей за нею 4-й Кубанской дивизии удалось выгрузиться и вступить в бой».[240]
Все это очень странно. Ни тогда, ни потом мне не приходилось слышать об этом. И нужно полагать, это есть чистейшая фантазия Буденного.
Странно было то, что наша дивизия редко имела живую связь с частями 4-го Донского конного корпуса генерала Мамантова, встречаясь лишь случайно при отступлении, начиная с Касторной; также случайно встретились со 2-м Кубанским конным корпусом генерала Науменко, а западнее нас — совершенно не имели этой живой связи с частями 1-го Армейского корпуса генерала Кутепова.
Мы, командиры полков, совершенно не знали о сосредоточении здесь «сильной конной группы, чтобы разбить красный конный корпус Буденного», как пишет об этом генерал Деникин.
Да и какая это была «сильная ударная конная группа», которой должен нанести удар и разбить группу Буденного генерал Мамантов?
Генерал Деникин в своем труде определяет их (наши силы) так:
а) 4-й Донской конный корпус генерала Мамантова — 3500 шашек,
б) Кубанские конные дивизии, прибывшие из-под Царицына — 500–800 шашек,
в) не казачья дивизия (видимо, генерала Чеснакова) — 700 сабель.[241]
2-й Кубанский конный корпус состоял из двух дивизий — 2-й и
4-й — всего восемь полков. Взяв среднюю цифру для дивизии 600 шашек, выходило, что каждый полк имел только 150 шашек. Это, конечно, не была сила, присланная в помощь со стратегической задачей.
Сводка Донской армии указывает:
• для своего 4-го Донского корпуса — 3500 шашек,
• 2-го Кубанского корпуса — 600 шашек, наша,
• 1-я Кавказская дивизия — 300 шашек.[242]
Большинство строевых начальников, когда бывают требования в интендантство, увеличивают число бойцов своих частей, а когда требуются серьезные боевые действия, уменьшают цифру их. В данном случае, не зная численную силу 2-го Кубанского корпуса тех дней, о своей дивизии должен точно подчеркнуть, что она имела тогда около 600 шашек в строю, не считая пулеметных полковых и дивизионной пулеметной команд.
Кроме того, в число боевых шашек, как было принято считать, не входили все офицеры и их конные вестовые. Но все они участвовали в боях, в первых линиях, что было естественно.
Полковники Гамалий и Тарарыкин, ротмистр Ольшанский
Это было в районе Купянска. Был поздний вечер, и шла метель. Дверь широко растворилась, и в комнату вошла громадная фигура в широком длиннополом персидском тулупе с длинными рукавами, вся занесенная снегом.
— Здорово, Федор!.. Принимаешь гостей? — произносит она, и в ней я узнаю полковника Василия Даниловича Гамалия. За ним входит сотник Хлус, его доверительное лицо.
— Заходи, Вясылю! Нам каждый гость дается Богом! — весело отвечаю ему.
Оказывается, Гамалий из Екатеринодара, едет во 2-й Кубанский корпус генерала Науменко, для вступления в командование 2-м Уманским полком. При нем взвод казаков от былого его 3-го Уманского полка, под командой подхорунжего Дубины, казака станицы Кугцевской. Я рад гостю, собрал офицеров своего Сводно-Хоперского полка, чтобы приветствовать гостя и услышать от него о событиях на Кубани, от которой мы так долго и далеко были оторваны и, не получая газет, ничего не знали.
Полковник Гамалий, безусловно, умный и большой кубанский казак и красочный черноморец. Он говорит, что «укоротить Краевую Раду надо было, но только своими, кубанскими руками, но не посторонними. Арест же некоторых членов Рады, высылка их за границу, повешение члена Парижской делегации священника Кулабухова[243] — это недопустимо и оскорбительно для Кубанского войска, что может отразиться на настроении фронта». Все это было для нас большой и неприятной новостью. Знали ли об этом наши казаки — было неизвестно, но эти события в Екатеринодаре, в начале ноября 1919 года, совершенно не отразились на фронте нашей 1-й Кавказской казачьей дивизии. Казаки оставались послушными и шли за своими офицерами.
В район Купянска, и неожиданно и приятно, пришло пополнение старшими офицерами во 2-й Хоперский полк — полковник Тарарыкин,[244] есаул Жуков и ротмистр Ольшанский.[245] Тарарыкин по назначению из войскового штаба, а Жуков и Ольшанский — старые хоперцы, после выздоровления от тяжелых ранений.
Тарарыкин — сын атамана станицы Келермесской Майкопского отдела. Молодым казаком, по призыву, поступил в свой 1-й Линейный полк до войны 1914 года. Прошел в нем курс учебной команды, потом поступил (переведен) в Конвой Его Величества. В 1915 году окончил Петергофскую школу прапорщиков, дальше попал в Партизанский отряд войскового старшины Бичерахова в Персии. После революционного развала Русской армии с Бичераховым отступил в Баку. И под Баку, и под Петровском в смешанном отряде генерала Бичерахова он командовал основным бичераховским отрядом, состоявшим из кубанских и терских казаков, против турок. За эти бои он был награжден офицерским крестом ордена Святого Георгия и Георгиевским оружием, имея чин есаула. После аннексии Закавказья англичанами весь бичераховский отряд был расформирован. Тарарыкин с сотней кубанских конных казаков из Батума морем до Новороссийска прибыл на Кубань летом 1919 года, где был встречен с почетом войсковым атаманом генералом Филимоновым и правительством и был произведен в полковники.
Этим же летом в Екатеринодаре я и познакомился с ним совершенно случайно. Он был станичником комендантского адъютанта Екатеринодара есаула П. В. Мальцева,[246] нашего юнкера Оренбургского училища, моего друга. Мне понравился Тарарыкин своей воинской вежливостью и отчетливостью. В коричневой «бикирке», при хорошем оружии, выше среднего роста, стройный блондин. Думаю, ему было тогда чуть свыше 30 лет. Как познакомились в Екатеринодаре, в городском саду, совершенно случайно, так и расстались незаметно после одного совместного веселия. И вот теперь он, в том же своем элегантном костюме, прибыл ко мне в подчинение и стал моим помощником по строевой части. Умно, корректно себя вел, как опытный военный и боевой офицер. Я был доволен им. К тому же с ним никогда не было скучно.
Есаул Жуков — коренной хоперец. Выше среднего роста, стройный брюнет. Серьезный, сдержанный. Интеллигентный. Я его по событиям не мог изучить как следует.
Ротмистр Ольшанский. Окончил эскадрон Николаевского кавалерийского училища в Петрограде и корнетом вышел в какой-то гусарский полк. В Гражданской войне скоро попал к Шкуро. Отличный офицер. Высокий, стройный, в своей длинной кавалерийской шинели. И так как он всегда носил казачью папаху хорошего каракуля, казаки называли его «господин есаул». Он искренне полюбил казаков и был уважаем ими. Казаков, как боевой элемент, он ставил выше своих бывших гусар.
Подпоручик Жагар заболел и выехал к себе в Ставрополь. Полковым адъютантом я назначил хорунжего Галкина. Жукова и Ольшанского — командирами сотен. От прибытия старших офицеров 2-й Хоперский полк как-то усилился и стал воински крепче. Сердце радовалось, и верилось, что наше отступление временное.
К этому времени мы узнали, что генерал Врангель был назначен командующим Добровольческой армией, вместо генерала Май-Маевского. Мы «узнали», но приказы до нас не доходили.
Потом промелькнуло, что генерал Мамантов отрешен от командования своим знаменитым корпусом и вместо него командовать ударной конной группой назначен наш генерал Улагай. Последние два фактора не вмещались в наших головах и считались «неверными слухами». Но так как мы все время отступали, этому и не придали значения. Потом все старшие казачьи генералы как бы скрылись и нам приказано было войти в связь с генералом Фостиковым, который командовал какими-то частями, действовавшими восточней нашей дивизии. Посланный мною для связи с ним от 1-го Хоперского полка хорунжий Мельников,[247] прибыв, доложил, что в штабе 2-й Кубанской дивизии генерала Фостикова полный порядок. Это нас порадовало. Но мы все же отступали, как отступал и весь фронт…
Драма в нашей дивизии
В довольно спокойном состоянии дивизия дошла до уровня села Попасная, которое должен занимать своими частями генерал Фостиков.
Числа 11 или 12 декабря дивизия лавами заняла позиции западнее какого-то железнодорожного узла, который не был виден за перекатом. Позади полков пролегал железнодорожный путь.
Шел мокрый снег. По бурьянам, по непаханому полю печально стояли казаки в длинной одношереножной лаве, голодные мокли под незначительным обстрелом красных с севера, из таких же бурьянов. Сводно-Хоперский полк занимал правый фланг позиции, а Сводно-Партизанский полковника Соломахина — левый фланг.
Штаб дивизии находился чуть позади лав, на железнодорожном разъезде, в районе Партизанского полка. При штабе была и наша артиллерия — четыре орудия Терской казачьей батареи есаула Соколова. Там же и пулеметы штаба дивизии есаула Синельникова.
Перестрелка затянулась. Уже вечерело. Я хорошо вижу, как к казакам в тыл, параллельно лавам в направлении штаба дивизии, с узловой станции железной дороги, где должен находиться генерал Фостиков, из-за поворота и низины движется бронепоезд.
«Ну, слава Богу, это очень хорошо, что Фостиков шлет нам в помощь свой бронепоезд!» — думаю я.
Бронепоезд подходил очень тихо, и, так как он подходил к правому флангу, но в тыл моим хоперцам, я спокойно и радостно наблюдал за ним. Бронепоезд остановился и вдруг открыл по хоперцам пулеметный огонь. А потом шрапнелью хватил по штабу дивизии, расположенному, может быть, в версте от него, в здании железнодорожного разъезда. Одновременно спереди нас показались конные лавы красных и бросились в атаку. Казаки без команд, повернув лошадей кругом, бросились на юг, чтобы как можно скорее пересечь полотно железной дороги и скрыться от броневика. Я невольно вспомнил о своих пулеметах — как они смогут «взять» железнодорожное полотно с обоченными выемами земли и с насыпью полотна.
Самое опасное для конницы в бою — это упустить казаков от слов «команд», то есть «выпустить из рук».
Скачу впереди лавы своего Сводно-Хоперского полка и, вытянув правую руку по фронту, кричу-командую:
— НЕ ВЫСКАКИВАТЬ!.. НЕ ВЫСКАКИВАТЬ ВПЕРЕДИ ОФИЦЕРОВ!
Железнодорожное полотно пересечено. Вся масса конных казаков свыше 600 человек (два полка, батарея и пулеметные команды) наметом и с разных сторон устремляется к дороге, ведущей в какую-то узкую низину, преследуемые шрапнельным огнем красных. Широким наметом нас обгоняют трехпарные упряжки Терской батареи. Бугорчатая местность. Казаков полощет дождь и шрапнель…
На какой-то ухабине одно орудие перевернулось. Казаки быстро отцепили постромки, бросили орудие и понеслись дальше вниз. Другое орудие застряло в выбоине. Казаки бросили его. Нас обгоняет третье орудие. Оно, скользя по неровностям, беспомощно «танцует», готовое перевернуться при более крутом уклоне, и словно, наконец, «найдя его», красиво скользнув направо, перевернулось на 180 градусов. Тяжелое тело (ствол) вдавилось в раскисшуюся от дождя глиняную почву, а колеса, освободившись, по инерции весело продолжали вертеться вокруг своих осей.
Все это было так неожиданно, быстро промелькнуло на моих глазах и показалось галлюцинацией… Но когда терские казаки, быстро соскочив с седел, отстегнули постромки и бегло поскакали вниз в свои «три уноса», все это оказалось действительностью…
Я вижу свои пулеметы, скользящие по неровностям и грязи на своих линейках, но, кажется, полного числа их недостает…
В низине наш путь преграждает какая-то степная, болотистая речонка, а за нею высокий крутой подъем. Но она не останавливает нас, так как красная конница с отвратительной матерной руганью следует за нами по пятам, а бронепоезд их шлет шрапнельный огонь.
Мы карабкаемся по скользкому бугру вверх и занимаем его. Там находим наш штаб дивизии. Красные остановились внизу, за речкой. Мы в безопасности.
Полки приведены в порядок. Но все мы мокрые от дождя до последней нитки своих одежд, грязные, на захлюстанных лошадях. Все это произошло так неожиданно. Мы еще не знали своих потерь, но среди полков печально и стыдливо стоят все четыре артиллерийских уноса Терской батареи есаула Соколова и… без орудий. Двенадцать пар мокрых артиллерийских лошадей, в упряжной сбруе, так захлюстаны грязью, как и ездовые казаки, что сомнений в нашем несчастье не может быть. Л их командир батареи, гордый есаул Соколов, был похож на «наседку», у которой хищный коршун только что похитил ее всех детенышей-цыплят. Он был спешенный и кого-то громко ругал.
Тут же я увидел начальника дивизионной пулеметной команды есаула Синельникова. Лицо его выражало растерянность, так как он потерял все свои пулеметы. Храбрый офицер из подхорунжих, георгиевский кавалер всех четырех степеней, авторитетный среди своих подчиненных, он имел большой недостаток — пристрастие к вину. И Георгиевский золотой крест 1-й степени, покоробленный пулей красных, попавшей ему в грудь, иногда спасал его (за его невоздержанность в поведении) в устранении от командования. Сейчас он был совершенно трезв, сидя в седле.
Лицо генерала Шифнер-Маркевича выражало удивление, которое как бы говорило-спрашивало: «Как это могло случиться?» Он был спешенный и делал быстрые распоряжения на случай появления красных.
Полковник Соламахин, сидя в седле перед своим полком, был спокоен и, взглянув на меня, чуть улыбнулся. Я понял это за вопрос — «как это случилось?» — и ответил ему издали жестом руки — «не знаю».
Потери в казаках были незначительны. Потеряны многие пулеметы с упряжками, а 2-й Хоперский полк потерял четыре пулемета, то есть половину имевшихся.
Убит был пулей наповал командир 1-го Партизанского полка храбрый капитан Химченко. Его полк, за малочисленностью состава, входил первым дивизионом в Сводно-Партизанский полк полковника Соламахина. Он был из иногородних Кубани, один из первых соратников Шкуро, серьезный, стойкий в боях офицер. Я его всегда видел в тужурке и в казачьей папахе хорошего курпея, которую он умело носил, чисто по-казачьи. Казаки ценили его.
Красные остановились. Подсчитав свои потери, дивизия спустилась вниз, прошла две версты и остановилась в небольшом селе. Так всем хотелось отдыхать, а главное — высушить одежду. Но здесь было получено запоздалое уведомление от генерала Фостикова, что он отошел на железнодорожную станцию Алмазная. Наша дивизия оставалась далеко на север от своих войск, почему Шифнер-Маркевич решил отойти к общей линии фронта, в село Липовое. До него было восемнадцать верст. Уже вечерело. Казаки голодны, мокры. Кони также. Тронулись. Шли медленно, шагом. Наш отход казался нескончаемым. В полной темноте вошли в село. Штабу полка был отведен хозяйственный дом небогатого крестьянина. Мы были уже на Украине.
Наши полковые три сестры милосердия, уставшие и промокшие, войдя в хату, немедленно же бросились к горячей русской печке, чтобы отогреться и обсушиться. Подаю им я и свою мокрую черкеску, чтобы подсушить ее, как хозяйка, сгорбленная от работы женщина лет пятидесяти, очень ласково и участливо говорит нашим сестрам и мне:
— Лизтэ на пичь… там будэ добре… учора одын охвыцер грився там з одною мылостывою сэстрою. Лизтэ и Вы, паночкы.
Нам от этого предложения всем становится весело. Весело и оттого, что вместо слов «сестра милосердия» она говорит «мылосты-ва»; и что офицер «грився» с нею на печи.
Но милая наша хозяюшка совсем не понимает — почему мы смущены и смеемся? И она наставительно продолжает уговаривать словами:
— Лизто вси… миста там богато.
Отогрелись, обсушились, накормились и переночевали. Наутро новое отступление. После горячего и вкусного завтрака в гостеприимном крестьянском доме мы расплатились и стали прощаться, сказав, что мы отходим дальше на юг. У хозяюшки от удивления перекосилось лицо. С выпученными от страха глазами она спрашивает меня:
— Та хиба ж Вы зовсим бросаетэ нас?
И когда я ответил ей утвердительно, она в ужасе подняла руки вверх и голосом, полным ужаса, воскликнула:
— Царь Мыкола!.. да дэ-ж Ты йе?.. — и заголосила.
Трагедия дроздовцев
Сводно-Хоперский полк был послан в Дебальцево. Его путь идет на запад. На узловой станции видим большое скопление железнодорожных поездов с разным имуществом «цветных дивизий» 1-го Армейского пехотного корпуса генерала Кутепова. Тут же множество саней, двуколок и разных подвод. Среди всего этого скопления перевязочных средств много солдат, десятки сестер милосердия в беленьких косынках. Нас удивило, что среди всей этой массы людей было около восьмидесяти молодых офицеров, в чистых шинелях защитного цвета и в ярко-малиновых фуражках. По цвету фуражек мы заключили, что все эти составы принадлежат Дроздовской дивизии. Они не двигались, а стояли, видимо ожидая какого-то распоряжения.
Красная конница все время нас «обходила», то есть старалась отрезать нам пути отступления. И я невольно подумал — ведь она, конница Буденного, может наскочить на эту безоружную толпу людей в таких ярких военных отличиях, как белые косынки сестер милосердия и ярко-малиновые фуражки дроздовцев, и тогда — что будет?!
Были ли это больные офицеры, или шло пополнение в полки — не знаю, но все офицеры были очень молоды летами и одеты чисто, по-тыловому, нарядно — в новых шинелях, фуражках и в невыцветших малиновых погонах.
Прошел час-другой после этого, как в полк пришло сообщение, что конница красных налетела на них, и все полонило…
По пути к Дебальцеву на какой-то железнодорожной станции встретил штаб генерала Тимановского.[248] Богатырского сложения высокий блондин. При нем несколько офицеров. Настроение их бодрое. Мне это приятно было слышать. Приятно было и видеть, как этот крупного роста генерал, достаточно молодой, дружески обращается со своими подчиненными офицерами и после короткой закуски, опираясь на свой «посох-полено», пешком выступил куда-то на юг.
Кто участвовал при отступлении в боях, тот хорошо знает психологию, что гораздо безопаснее быть на фронте в строю, чем в обозе: И при многих фронтовых неприятностях в полках нашей 1-й Кавказской казачьей дивизии, моральное состояние казаков было достаточно стойким.
Под Дебальцевом
Генерал Шифнер-Маркевич куда-то временно отлучился. За него остался начальник штаба дивизии, Генерального штаба полковник Соколовский. Жидкими лавами он держит дивизию на позиции севернее железнодорожного полотна Луганск — Дебальцево, верстах в пяти восточнее последнего.
Наступили вновь холода. Было очень снежно. Стояли настоящие декабрьские морозы. Дивизия мерзнет в снегу. Уже вечерело. Мелкая снежная завируха, называемая «крупою», назойливо била казакам в лицо. Противника мы не видели, ощущая лишь полет его пуль над головами. Почему мы стоим? — нам не было известно. В редких лавах мрачно сидел на коне и наш начальник дивизии полковник Соколовский, закутанный по глаза башлыком.
— Почему мы стоим?.. Чего мы ждем? — подъехав к нему, спросили мы с Соламахиным — командиры полков.
— Приказано… — единственным словом удостоил нас ответом наш мрачный временный начальник.
И мы, не смея нарушать «боевого приказа», отъехали к своим частям.
И вот в этот печальный, скучный, нудный морозный день со снежной завирухой «крупой», клонящийся к вечеру, когда, казалось, наша дивизия, не более 500 коней, была забыта всеми, на крупной рыси подошел вновь тот же хорунжий Мельников от моего Сводно-Хоперского полка, державший живую связь с генералом Фостиковым. Со станции Чернухина он передал словесный приказ Фостикова: «Дивизии немедленно отходить через Дебальцево, на Ольховатку. Дебальцево защищаться не будет. Его надо пройти как можно скорее, чтобы избегнуть могущего обстрела со стороны рабочих».
Мне и Соламахину хорунжий Мельников восторженно отзывается о Фостикове как о распорядительном и энергичном молодом генерале:
— Сам лично, везде!.. Сам распоряжается! И все быстро, энергично! У него полный порядок! — поясняет он.
Полковник Соламахин доволен этим отзывом о своем друге, генерале Фостикове, и говорит мне:
— Наконец-то Мише пришлось водить дивизии на местности… а то мы с ним в Петрограде, в академии Генерального штаба, водили даже корпуса… но только по картам.
Дебальцево зловеще светило бесчисленными огнями своих бесчисленных железнодорожных построек. Мы в него не зашли и пересекли многочисленные пути, раскинутые как паутина восточнее города. Два или три наших бронепоезда Добровольческой армии, как загнанные звери, фланировали на этих путях, охраняя порядок.
Я смотрел на их грозный вид в ночи, пышущий паром и лязгом колес, с суровым дыханием их паровозов, и думал: «Как они не заблудятся в этой паутине рельс?» И от их грозного вида на сердце стало приятно. Мы еще сильны — думалось тогда.
Поздно ночью дивизия прибыла в Ольховатку. Это было 16 декабря. На этом пути мы вновь столкнулись со многими пехотными частями, отступавшими, как и мы, на юг. Бесчисленные обозы двигались безостановочно. Под Ольховаткой встретили нашу 2-ю Кубанскую пластунскую бригаду генерала Геймана.[249]
Наутро следующего дня она стояла густой массой своих казаков где-то вдали. Проезжая — вижу пост казаков, состоявший из так хорошо знакомых мне людей по 1-му Кавказскому полку. Они казаки станицы Новолокинской. Все крупные, сильные. Все сверстники лше годами, прихода в полк в январе 1914 года. Такая приятная встреча «в чужом краю»… Среди них, старшим, казак Птухин. Все они были в 6-й сотне есаула H.A. Флейшера[250]1914–1916 годов. Потом сотней командовал есаул И,Т. Бабаев,[251] после наш сверстник подъесаул A.C. Некрасов.[252] С этими казаками пробыл в родном полку всю Великую войну. В Турции тогда много невзгод было испытано. Теперь уже конец Гражданской войны, и я вижу их все теми же «рядовыми казаками»… то есть никто из них не имеет звания, даже приказного. Это за две-то войны! Такая скромность казаков, как и… какое невнимание начальников?!
Я им об этом ничего не сказал, а только спросил:
— Не страшно быть в пластунах?
Мне всегда казалось, что в пешем строе вести бой опасно. Как бы беспомощно. То ли дело конная атака! Или конные маневры — обход ли противника или даже отход, отступление. Все можно и нужно делать быстро, сноровисто. А в пешем строе — одна медлительность, пассивность и даже опасность при отступлении. Так думал всегда конник.
— Никак нет, господин полковник! — вдруг дружески, с улыбкой отвечают они, мои родные кавказцы-сверстники. — И не страшно и спокойней даже… и меньше забот без коня, — добавляют они, рядовые казаки, участники двух долгих войн и… ничем не награжденные.
Приказ генерала Улагая
Дивизия отошла на станцию Иловайская. Вернулся генерал Шифнер-Маркевич. Здесь им получен следующий приказ от генерала Улагая:
«Всю 1-ю Кавказскую казачью дивизию свести в один полк и оставить на фронте под командой одного из командиров полков. От всех четырех полков выделить кадры и с ними двигаться на станцию Матвеев Курган, в мое распоряжение, для формирования Кубанской Армии».
Это распоряжение для нас было полной неожиданностью. Кроме того, нам казалось, что к нам должны влиться формированные на Кубани казаки, но не мы, оставив фронт, идти в тыл, на странное, и так запоздалое, формирование Кубанской армии.
Мне лично тогда показалось, что это уже неосуществимо. Но высказывать свои мысли никто не стал, когда нас, Соламахина и меня, единственных командиров полков, оставшихся в живых, вызвал к себе генерал Шифнер-Маркевич и прочитал этот странный, на мой взгляд, приказ генерала Улагая. Молчал и Соламахин, как и Шифнер-Маркевич.
— Кто из вас, господа, хочет остаться на фронте? — нарушив молчание, спросил генерал.
— Как младший в чине, как молодой шкуринец — на фронте должен остаться я, — отвечаю генералу.
— Нет, не так!.. Как младший в чине и как молодой шкуринец — полковник Елисеев должен вести кадры дивизии, а я, как старший в чине и как старый шкуринец — я, полковник Соламахин, должен остаться на фронте, — ответил мой старый друг.
Генерал Шифнер-Маркевич, умный и деликатный начальник, благородный и все ясно понимающий, он выслушал нас стоя, глядя на телеграмму Улагая, лежавшую перед ним на столике. И потом, подняв глаза на нас, ясно произнес:
— Миша, ты прав. Как старший в чине, ты должен остаться на фронте, а полковник Елисеев поведет кадры дивизии.
Мы оба взяли руки под козырек, поняв это как точное его приказание.
В телеграмме генерала Улагая сказано было: «Выделить 150 казаков на лучших лошадях и оставить их на фронте», что и было выполнено. Получилась сильная сотня. От своего 2-го Хоперского полка я назначил в нее младшим офицером есаула Жукова, недавно вернувшегося в полк. Оставил и все полковые наличные пулеметы, числом четыре, под командой сотника Дубкова.
В противовес тому, что написано потом за границей генералом Врангелем по донесениям старших его генералов-конников, что «конский состав в частях совершенно пришел в упадок», и другие невзгоды, в нашей дивизии этого не было. Конский состав дивизии, конечно, не был блестящий, но он оставался до конца хорош. Мы отступали уже по Украине, и фуража было вполне достаточно. Вот почему «выделенная сотня казаков» от 1-й Кавказской дивизии была сильна.
Что было занимательно, так это то, что казаки послушно оставались на фронте, а нам уход в тыл казался и странным, и несвоевременным. Мы еще наивно верили, что это есть наш временный неуспех…
Умный, скромный и молодецкий полковник Соламахин, не желая самообольщаться, назвал выделенных казаков с пулеметами не «полком», а «Отдельной сотней» и себя — только командиром сотни.
Генерал Шифнер-Маркевич отдал по дивизии соответствующий приказ, что «полковнику Соламахину оставаться на фронте с Отдельной сотней, войдя в подчинение генералу Фостикову, а полковник Елисеев назначается начальником кадров 1-й Кавказской казачьей дивизии, которому следовать на станцию Матвеев Курган, в распоряжение генерала Улагая».
В тот же день он со своим начальником штаба дивизии полковником Соколовским выехал поездом в Екатеринодар.
«Передайте войсковому атаману и всему Кубанскому войску, что если мы не вернемся назад, то это значит, что все мы погибли за славу и честь Кубани… А если судьбе будет угодно сохранить нашу жизнь — то сотня отойдет в Крым». Так сказал перед строем нам, уходящим в тыл, растроганный и откровенный, как и доблестный в боях, полковник Соламахин.
Распрощавшись с остающимися на фронте, во главе группы в 250 казаков двинулся к Матвееву Кургану. С нами шел и начальник всей артиллерии корпуса генерала Шкуро, полковник Сейделер,[253] личный друг и старый соратник и Шкуро, и Шифнер-Маркевича. Он уроженец Тифлиса из военной среды, всегда в черкеске и милейший человек в жизни.
На Матвеев Курган прибыли с вечерними сумерками. Здесь происходила полная неразбериха. Везде стояли интендантские поезда и другие составы. Много было воинских обозов. При нас и воинскими чинами, и жителями расхищались казенные склады. Жители тащили главным образом сахарный песок в мешках. Никто им уже не препятствовал. Анархия была на полном ходу. Здесь мы не застали генерала Улагая.
Через коменданта станции от него получено распоряжение — двигаться на Ростов.
Мы идем на Кубань…
Переночевав, остатки дивизии двинулись на Ростов. Странно было то, что ни у кого не было радости, что мы идем в тыл. Что-то подсказывало каждому из нас ненормальность положения и распоряжений высшего командования. Но мы идем туда, куда нам приказано.
Здесь стоял уже глубокий снег… Дорога от прохода многих обозов была растолчена. Двигаться верхами было тяжело. Приспособив в упряжь для санок некоторых лошадей, привязав в седлах остальных, рысью, на полозьях, двинулись к Ростову, до которога, по птичьему полету, было шестьдесят верст.
Мы едем словно по снежной Сахаре. Если дорога была заполнена всевозможными обозами, то от дороги, сколько хватал глаз, было сплошное чистое снеговое поле.
Мы оторвались от боевой действительности и двигаемся по абсолютно мирному пространству.
Следующий ночлег был в Эривани (армянском). Чтобы войти в Ростов настоящей воинской частью, все сели вновь в седла.
Проехали несколько верст, как нагнали какую-то довольно компактную колонну саней и подвод, числом 20–25, с которой идет до одной сотни конных казаков. Впереди нее кавалерийский штандарт в кожаном чехле.
— Какого полка? — спрашиваю последние сани.
— 2-го Хоперского… — отвечает казак.
Вдруг колонна вся останавливается и ко мне спешно подходит пожилой полковник, лет пятидесяти, в шубе-черкеске и в погонах. Взяв под козырек, рапортует:
— Господин полковник!.. Полковник Якушев, с обозом 2-го разряда вверенного Вам полка, представляюсь.
: Иронию с этим нашим полковым обозом трудно было и представить. Надо было нам беспрерывно отступать от Воронежа, чтобы ровно через два с половиной месяца, 22 декабря, и уже под Ростовом, нагнать его и воочию убедиться, что «он существует в действительности»… Но от которого полк на фронте абсолютно никакой продуктовой и фуражной помощи не получал.
С ним, с обозом 2-го разряда, и полковой георгиевский штандарт, который я вижу также впервые.
— СТОЙ!.. СТОЙ!.. — командую я всей этой растянувшейся колонне конных казаков, саней и подвод, словно уставший заблудившийся странник в пути, найдя наконец что-то радостное, давно искомое, ключ своего путешествия, цель его.
Полковник Якушев старается активно распоряжаться для встречи своего командира полка, но я его останавливаю и хочу посмотреть «его отряд» в том виде, в котором застал.
У него полный порядок. И люди, и лошади совершенно не заморены. Полковой штандарт с положенным взводом казаков в надлежащем боевом порядке. Этот взвод, конечно, был все время при обозе. Лошади у них просто жирные. У казаков свежие лица. Все отлично, по-зимнему, одеты. В полном положенном вооружении. Но я заметил смущение на их лицах. Полк ведь сражался, совершил тяжелый путь отступления с боями, а они, штандартный взвод, жил, отдыхал и неплохо кормился в тылу.
— Как же Вы шли от Воронежа? Чем ориентировались?.. И знали ли, что фронт наш отходит? — спрашиваю я ласково полковника Якушева, летами годного мне в отцы.
— Да так… слухами и чутьем. Так и шли постепенно на юг. А вчера узнали, что и Вы нас нагоняете. Ну и обрадовались, — как-то смущенно докладывает он.
Выспрашивать долго не приходилось. Я немедленно же сгруппировал вокруг полкового штандарта абсолютно всех конных казаков, находившихся и при обозе, распределил офицеров. Получилась конная группа человек в 300. По временам это был уже настоящий боевой полк.
На душе у меня было очень тепло, когда я сгруппировал казаков вокруг полкового штандарта. Здесь в буквальном смысле слова со мной был весь наш 2-й Хоперский полк: со своим штандартом, с обоими моими помощниками — полковниками Тарарыкиным и Якушевым, все командиры сотен и отличный полковой адъютант хорунжий Шура Галкин. И при нас — 300 конных казаков. Это ведь тогда — сила была!
Я тогда совершенно не думал, что мы отойдем на формирование Кубанской армии в свой Баталпашинский отдел. Всем нам думалось, что где-то возле Ростова дивизия будет остановлена и возродится в своей боевой силе.
Всем нам думалось, что мы никогда не оставим Новочеркасск и Ростов. И здесь дадим достойный отпор красным.
Ведь говорилось и писалось в газетах, что под Ростовом укреплены неприступные позиции и будет дан решительный бой. Вот почему, приближаясь к городу, мы, Тарарыкин и Галкин, шли в седлах рядом, внимательно вглядывались во все стороны, пытаясь найти эти «неприступные позиции».
— Да где же они, господин полковник? — как бы с упреком громко спрашивает меня умный, но порою резкий полковой адъютант хорунжий Галкин.
— Подождите, Шура, возможно, под самым городом, — отвечаю ему, удивляясь в душе сам, что не вижу ожидаемых укреплений.
Вот уже, кажется, и сам Ростов… Хорошо укатанное шоссе явно указывает на начало города. Но и здесь никаких — ни войск, ни позиций…
Конная группа казаков в 300 человек с несколькими дюжинами саней и подвод полным строевым порядком идет по этому укатанному шоссе. Идет, идет и… уже входит в город. И нигде не видит ни одного окопа, укрепленного пункта или проволочных заграждений… Огорченные, обманутые, все мы трое крепко выругались. Мы были просто оскорблены в своей верности боевому фронту.
Генерал Врангель в своем капитальном труде пишет: «Укрепленная позиция эта существовала лишь на бумаге; значение ее было чисто «психологическое», как выразился Главнокомандующий генерал Деникин».[254]
На ночлег остатки дивизии расположились в городе. От коменданта города получили распоряжение генерала Улагая — двигаться в станицу Кущевскую, где ждать нового распоряжения.
Для познания психологического состояния Ростова с Тарарыкиным и Галкиным прошли на Садовую улицу — главную магистраль города. Кругом пустынно от жителей, и лишь без конца движутся по ней разные обозы. Тоска и грусть кругом…
— Господа офицеры!.. Хотите с барышнями переночевать?.. Очень миленькие они! — говорит какая-то старушка, неожиданно появившаяся из-за угла.
У меня мысли были так далеки «от разных, даже миленьких барышень», что я вначале не все понял.
— Да вы не бойтесь!.. Я вас сама к ним проведу!.. Я от них послана! — ласково заглядывая нам в глаза при свете углового фонаря на улице, говорит она.
— От кого — от них? — переспрашиваю, еще не все понимая.
— Да от барышень, господин офицер!.. Ведь и им тоже надо зарабатывать!.. Вот я и выхожу на улицу… — спокойно и деловито продолжает эта сухенькая маленькая старушка.
Мне стало жаль эту старушку, как и «ее девочек». Тыл, отвратительный тыл дохнул на меня всем своим страшным гнилым дыханием. Мы думаем «об укрепленной позиции под Ростовом» и «о завтрашнем дне», а обывательница тянет тебя «к барышням», которые «вон как хотят зарабатывать деньги на хлеб насущный»?!
— Иди, бабушка, домой… нам некогда, — грустно отвечаю ей.
В Батайске
Наутро 22 или 23 декабря кадры дивизии проходили через Тихий православный Дон-Иванович и окунулись в буквальную клоаку. Масса подвод, саней, экипажей, отдельных воинских чинов и групп, пеших и конных, шли-тянулись через мост. К югу от него чернела широчайшая буро-серая низина левого берега Дона, по которой, по всем ее дорогам, тянулись бесконечные вереницы живых существ, а кого и сколько — трудно было определить.
На левой стороне Дона снега было очень мало. Дорога разбита и вязка. Колонны подвод и саней застопориваются. Слышны везде крик и ругань. Много беженцев. «Куда они бегут? и на какое время?» — думал я.
Свернув с дороги, еще не по растолоченному полю наша колонна шла на юг, в Батайск.
Странно показалось, что навстречу нам шли кубанские конные части. Я явно вижу 1-й Екатеринодарский полк. Это были, как оказалось, части нашей 1-й Конной дивизии — резерв главнокомандующего. И мне показалось совершенно не нужным и излишним их движение «на фронт», так как чувствовалось, что никакого отпора красным дать уже невозможно.
Мы в Батайске. На вокзале я вижу терских пластунов. Это Терская пластунская бригада, идущая также на фронт. Казаки быстро высыпали из вагонов и беспричинно, праздно шатаясь, заполнили весь перрон вокзала.
Не люблю я воинских чинов, праздно болтающихся массой в общественных местах. В массе они бывают распущены, непочтительны и готовы к разному озорству. Так оно и оказалось.
Какой-то сотне не понравился обед. Казаки окружили войскового старшину Цугулиева и резко выражали ему свое неудовольствие.
— А еще на фронт нас ведете!.. А чем кормите? — зло говорит кто-то из задних рядов заведующему хозяйством Цугулиеву.
Я стою рядом с ним, и у меня по спине поползли мурашки. На фронте, на боевом фронте, таких выступлений быть не может.
Цугулиев не растерялся, доказывает им что-то и приказывает разойтись. Но это их только обозляет, они непозволительно смеются над гордым и, вижу, умным офицером-горцем. «Развал… полный развал армии», — думаю я.
«26 декабря конница Буденного почти уничтожила Терскую пластунскую бригаду, поставленную в центре Добровольцев, и опрокинула конницу Топоркова»,[255] — пишет генерал Деникин о своем резерве. Так погибла эта Терская пластунская бригада.
На второй день, направляясь в Кущевку, на станции Батайск вижу поезд командующего Донской армией. Спешив свои кадры дивизии, прошел к поезду, чтобы узнать «положение на фронте».
Все вагоны поезда окрашены в мягкий защитный цвет, с эмблемами цветов флага Донского войска — сине-желто-красного, приятно ласкающего глаз.
— Вам что надо, полковник? — встречает меня удивленно молодой стройный войсковой старшина в гимнастерке и шароварах с лампасами.
— Я хочу знать — где проходит фронт? — отвечаю ему.
— А Вы кто таков?.. И почему Вас интересует линия фронта? — спрашивает он, печальными глазами пытливо и подозрительно осматривая меня с ног до головы.
Я назвал себя. Ему от этого стало еще печальнее, именно — печальнее. И он с упреком сказал, что «вот, кубанцы бросили фронт… его держит только Донская армия… а Вы, вместо того чтобы помочь ей, зашли только спросить, «где тянется фронт».
Мне бесконечно было жаль этого воспитанного и, вижу, благородного донского офицера. Но я же не мог ему рассказать весь путь нашего отступления от Воронежа и почему я сейчас именно здесь! Вкратце все же сказал, откуда мы идем.
Он посмотрел на мою черкеску в серебряных погонах и при добротном кавказском оружии в отделке серебром — недоверчиво произнес:
; — Вид у Вас хороший, но я боюсъ Вам верить…
От этих слов мне еще больше стало жаль его, видимо, большого донского казака-патриота. И не стал ему говорить, что обе войны проведены мной в таком кавказском мундире и оружии.
Мы холодно распрощались. Думаю, это был войсковой старшина Добрынин, начальник оперативного отдела Донской армии, за границей выпустивший очень содержательную книгу о напряжении Донского войска в Гражданской войне. Он давно умер.
И вышел я из штаба Донской армии расстроенным и оскорбленным и за родное войско, и за себя лично, что мы, кубанские полки, якобы бросили фронт.
В том печальном состоянии, в котором находился этот очень приятный воспитанный молодой штаб-офицер, он был вправе высказывать все свои обидные предположения о кубанских полках, не зная сущности. И это нисколько не относилось к нашей дивизии и ко мне лично. Место и горькое время не давали мне возможности подробно осветить ему, откуда мы появились здесь.
Совершенно незаслуженный упрек кубанским казакам делает и генерал Деникин в своем труде. Вот его строки: «Дезертирство кубанцев приняло массовый характер. Вместо того чтобы попытаться собрать части где-нибудь в армейском тылу — генерал Врангель отдал самовольно приказ об отходе «кадров» Кубанских дивизий на Кубань для формирования; и эта мера вызвала новые тяжелые осложнения. Уклонявшиеся от боя казаки и дезертиры, которых раньше все-таки смущала совесть и некоторый страх — перешли на легальное положение. Их оказалось много, очень много: за Дон, домой потекли довольно внушительного состава полки на хороших конях, вызывая недоумение и озлобление в донцах, в подходящих подкреплениях и соблазн в Кубанских дивизиях, еще оставшихся на фронте. Дома они окончательно разложились».[256]
Не входя в общую оценку этих строк, предполагаю, что генерал Деникин видел именно кадры нашей 1-й Кавказской дивизии по оставлении Ростова, так как в Батайске к нам присоединились и еще несколько десятков казаков дивизии, отошедших сюда, как отходили все. И эта конная масса до 400 конных казаков, со штандартом 2-го Хоперского полка во главе, действительно, на достаточно хороших лошадях, всякому казалась «сильным полком». Но никто из посторонних не знал, что это есть только остатки былой храброй и безумно лихой дивизии полковника Андрея Григорьевича Шкуро, его первое героическое детище с лета 1918 года, вихрем побед пронесшаяся по всей Украине далеко на запад за Днепр, потом переброшенная на главный фронт московский и с налета захватившая Воронеж! Кому все это надо было рассказать? И рассказать, что после всего этого дивизия была истощена и только по приказу командующего Добровольческой армией генерала Врангеля идет на Кубань для формирования Кубанской армии.
Несправедливость этих строк печалит душу до сих пор.
Прерывая на время свой отход, на упреки генерала Деникина «в дезертирстве» кубанских казаков, а значит, и офицеров, которых в полках, на фронте, было также очень мало, повторю его описание «о тыле Армии».
«Развал так называемого «тыла» — понятие, обнимающее, в сущности, народ, общество, все невоюющее население, — становился поистине грозным.
Чувство долга в отношении отправления государственных повинностей проявлялось очень слабо. В частности, дезертирство приняло широкое, повальное распространение. Если много было зеленых в плавнях Кубани, в лесах Черноморья, то не меньше «зеленых» — в пиджаках и френчах — наполняло улицы, собрания, кабаки городов и даже правительственные учреждения. Изворотливость, беспринципность, легкое покровительственное отношение общественности к уклоняющимся, кумовство служили им надежным щитом. Спекуляция достигла размеров необычайных, захватывая в свой порочный круг людей самых разнообразных кругов, партий и профессий — кооператора, социал-демократа, офицера, даму общества, художника и лидера политической организации. Казнокрадство, хищения, взяточничество стали явлением обычным; целые корпорации страдали этим недугом.
Традиция беззакония пронизывала народную жизнь, вызывая появление множества авантюристов, самозванцев — крупных и мелких. В городах шел разврат, разгул, пьянство и кутежи, в которые очертя голову бросалось и офицерство, приезжающее с фронта.
Шел пир во время чумы, возбуждая злобу или отвращение в сторонних зрителях, придавленных нуждой».[257]
После такой аттестации тыла армии самим главнокомандующим упрек им в дезертирстве кубанских казаков, своими конными корпусами входивших с жестокими боями даже в Саратовскую губернию, взявшими Воронеж, есть не основательный, как и оскорбительный. В разгулах, в казнокрадстве, в спекуляции фронтовое кубанское казачество, до своих кубанских генералов, безусловно не участвовало.