Соотношение сил — добровольческих и казачьих
Отойдя до Ростова к концу декабря 1919 года, вернемся назад и посмотрим, каковы были силы Добровольческой и Казачьих армий к моменту кульминационных успехов их. Чтобы не впадать в ошибки и быть беспристрастными, сведения эти мы почерпнем из капитального труда главнокомандующего генерала Деникина «Очерки Русской Смуты».
«Состав Вооруженных Сил Юга России, с мая по октябрь 1919 года, возрастал последовательно от 64-х до 150-ти тысяч. Таков был результат нашего широкого наступления.
Из этого состава около 20-ти тысяч оставались на Черноморском побережье против Грузии и в Терско-Дагестанской области против горцев, Азербайджана и Астрахани».[258]
«Вооруженные силы располагались, — пишет генерал Деникин,
• ВОЙСКА КИЕВСКОЙ ОБЛАСТИ (генерал Драгомиров[259]) — 9 тысяч, впереди Киева и по р. Десне у Чернигова включительно.
• ДОБРОВОЛЬЧЕСКАЯ АРМИЯ (генерал Май-Маевский) — 20 с половиной тысяч, от Чернигова к Орлу и до Дона (у г. Задонска).
• ДОНСКАЯ АРМИЯ (генерал Сидорин) — 50 тысяч, от Задонска, до устья р. Иловли.
• КАВКАЗСКАЯ АРМИЯ (генерал барон Врангель) — 14 с половиной тысяч — в районе Царицына, имея часть сил против Астрахани, на обоих берегах Волги.
• ОТРЯД из состава войск Северного Кавказа (генерал Драценко[260]) — 3–5 тысяч против Астрахани с юга и юго-запада».[261]
«Всего на противобольшевистском фронте Киев — Орел — Воронеж— Царицын — Астрахань мы имели 98 тысяч против 140–160 тысяч большевиков»,[262] — заключает генерал Деникин.
Из этих цифровых данных видим, что Донское войско выставило на фронт чуть больше половины бойцов всего Юга России.
Кавказская армия, по существу чисто КУБАНСКАЯ, которую составляли три Кубанских конных корпуса, две Кубанские пластунские бригады, 2-я Терская казачья дивизия и некоторые конные полки горцев Северного Кавказа, оказалась малочисленной.
В «Кубанском календаре», изданном в Белграде штабом войска, сказано: «Как выяснилось по подсчету в 1919 году, Добровольческая армия на 85 процентов состояла из кубанцев, численность которых временами доходила до 110 тысяч бойцов».[263]
«В Гражданскую войну, к концу 1919 года, под ружьем было около 110 тысяч кубанцев», — повторил генерал В. Г. Науменко в карте Кубанского края, изданной в 1961 году в Америке.
Указав столь внушительную силу Кубанского войска «под ружьем» в 1919 году, оба издателя не отметили, где же находилась столь значительная сила войска?
Конечно, в эту цифру входили все тыловые части, учреждения и управление войском, но все же на фронте, по книге-сводке генерала Деникина, кубанцев было только 14 тысяч, составлявших Кавказскую армию.
Придем к ним на помощь:
а) с весны 1919 года и до конца его 1-я Кавказская казачья дивизия генерала Шкуро все время находилась в составе Добровольческой армии генерала Май-Маевского. Дивизию составляли четыре полка кубанцев;
б) с лета того же года и до конца в Добровольческую армию входила 2-я Кубанская пластунская бригада генерала Геймана и 1-й Кубанский стрелковый полк полковника Туненберга;[264]
в) в Заднепровье находились 2-й Таманский и 2-й Лабинский полки Кубанского войска, потом ушедшие в Польшу с отрядом генерала Бредова;[265]
г) 3-й Запорожский и 3-й Уманский полки находились на Черноморском побережье против «зеленых» в районе Туапсе;
д) 3-й Кавказский и 3-й Черноморский полки находились в северо-западной части Ставропольской губернии как полицейская сила.
О строевых частях Терского казачьего войска у генерала Деникина в книге почти ничего не сказано.
Наверстаем этот пробел и по эмигрантской печати, и по расспросам участников, офицеров Терского войска:
а) 1-я Терская казачья дивизия действовала на Украине и потом, с 1-й Кавказской казачьей дивизией (Кубанской), составила 3-й Конный корпус генерала Шкуро, который входил в состав Добровольческой армии;
б) на Украине действовала 2-я Терская пластунская бригада, входившая также в состав Добровольческой армии. Потом она отошла в Польшу с генералом Бредовым;
в) 2-я Терская казачья дивизия входила в состав Кавказской армии;
г) на Тереке оставались 3-я и 4-я Терские казачьи дивизии, которые действовали на Астраханском направлении и против горцев;
д) на Тереке находилась и еще одна Терская пластунская бригада.
Строевые части Терского войска были широко разбросаны главным командованием на четыре фронта, разорвались между собой и не представляли компактной войсковой силы.
В подробностях об этом хотелось бы прочитать написанное терскими военачальниками и участниками.
«В начале октября 1919 года Вооруженные Силы Юга России занимали фронт параллельно нижнему плесу Волги до Царицына и далее по линии, примерно, Воронеж — Орел — Чернигов — Киев— Одесса. Этот фронт прикрывал освобожденный от советской власти район, заключавший 16–18 губерний и областей, пространством в 810 тысяч квадратных верст, с населением в 42 миллиона жителей»,[266] — пишет генерал Деникин.
Если взять фронтовую силу, которую выставили Донское, Кубанское и Терское казачьи войска, то их окажется не менее 75 процентов всех сил армий Юга России, то есть «белых войск».
И эту массу войск, главным образом конницу, выставили только три области, пусть только из 16 губерний южной России, самой богатой и многонаселенной. И на 42 миллиона населения казаков было около 4 миллионов.
И эти области были казачьи. И ореолом славы и напряжения было войско Донское, сумевшее создать свою Донскую казачью армию и два года держать главный фронт, на который, как выразился в печати выдающийся войсковой атаман Всевеликого войска Донскою, генерал Петр Николаевич Краснов,[267] «вся красная Русь идет на Дон».
И Донское войско отразило натиск красных армий. И недаром в их войсковом гимне поется:
Всколыхнулся, взволновался
Православный Тихий Дон…
И заканчивается такими горделиво-призывными строками:
Славься, Дон, и в наши годы,
В память вольной старины,
В час невзгоды — честь свободы —
Отстоят твои сыны.
Генерал Деникин пишет: «На главном театре — по Дону и Салу — к началу января 1920 года было сосредоточено 54 тысячи бойцов и 289 орудий. Из них:
— Донская армия — 37 тысяч.
— Добровольческий корпус — 10 тысяч.
— Кавказская армия — 7 тысяч».[268]
Из этих цифр видно, что Донская армия уменьшилась только на одну четверть своего состава, Добровольческая и Кавказская армии уменьшились ровно наполовину. К сему надо пояснить, что, по сводке Донской армии, в Добровольческий корпус генерала Кутепова входил Сводный Кубано-Терский корпус генерала Топоркова в 1580 шашек при 16 орудиях и 96 пулеметах, «выделенный из состава Кавказской армии в резерв Главнокомандующего»,[269] как пишет сам генерал Денинин.
К этому времени малочисленные 2-й Кубанский конный корпус генерала Науменко и наша 1-я Кавказская казачья дивизия генерала Шифнер-Маркевича были уже на Кубани для усиления своих рядов и в сводку фронтовых частей не входили.
Не имея своей Кубанской армии, наше войско было разбросано своими дивизиями и полками, как и Терское войско, по разном фронтам.
Отход дивизии по Кубани
Дивизия в станице Кущевской. Она переполнена тыловыми войсками, обозами, бесчисленными беженцами. Невообразимая грязь кубанского чернозема на улицах. Она буквально по колена лошади-. Станица большая и богатая.
С учения возвращаются казаки-малолетки. Их свыше полусотни. Под ними молодые, хорошо упитанные и отлично вычищенные строевые кони. Они просят повода. Против наших казаков «от Воронежа» эти казачата-малолетки выглядят просто мальчиками. Милые безусые лица, еще не видавшие горя и порохового запаха боя. Мне их стало жаль, севших в седла, в казачий строй в такую лихую годину. Но они были бодры и веселы, не зная, что их ждет «завтра».
Переночевали. Дивизии приказано перейти в станицу Шкуринскую. Идем. Кругом равнинное снежное поле. Тишина.
Вошли в станицу. Разведя полки по квартирам, спешу в свой штаб полка. Широкий двор. В нем амбар, сараи, базы для скота. Большой дом. Двор зажиточный, но «по-степному», то есть примитивно все в нем.
Въехав во двор, слез с седла. И вдруг ординарцы доложили, что сена и зерна для лошадей хозяин не дает даже и за плату, не говоря уже о пище для казаков. Это меня больше чем возмутило.
— Ты кто таков? — спрашиваю молодого хозяина, вызванного мною.
— Хозяин… а што? — отвечает он мне по-мужичьи.
— Сколько тебе лет? — желая узнать его возраст.
— А зачем Вам?., ну, двадцать четыре, а што? — немного смущенно отвечает он, видя мой строгий вид и какую-то подозрительность в моих вопросах.
— Так, значит, ты казак 1-го Запорожского полка?., почему же ты не в полку?., почему ты не на фронте, когда твой год призван?.. Ты, значит, дезертир? — закончил я свою тираду грозных слов.
Он сразу же «все понял», потупив глаза вниз. В это время подошел его старший брат, казак лет тридцати пяти. Отец у них умер, и он в хозяйстве «за отца». Это был крупный белолицый мужчина с рыжей бородкой, подстриженной «лопаточкой». Безусловно, он был служивый, возможно, что не только урядник, но урядник Конвоя Его Величества, так как говорил чисто по-русски и имел хороше обращение.
— Почему твой брат не в полку? — спокойно, но твердо спрашиваю его.
— Он в отпуску, господин полковник… — отвечает «брат за отца» и тут же очень внимательно добавляет: — А если что Вам надо из фуража иль покушать, то все у нас есть. Пожалуйста, располагайтесь как дома.
— Иди отпусти сена и зерна! — говорит он своему младшему брату тоном приказания и, видимо, лишь для того, чтобы убрать его с моих глаз.
Так нас встретила вторая кубанская казачья станица — своих строевых братьев-казаков, отошедших в седле и с тяжелыми арьергардными боями от самого Воронежа. И если крестьяне русских губерний по пути нашего отступления всегда безотказно давали казакам просимое, за что сотни и расплачивались, то здесь, в своем краю, отказ казака казаку был совершенно недопустим. В таких случаях я был строг и определенен. И своих строевых казаков в обиду не давал. Потом опишу и другие подобные случаи по ходу событий.
Дивизию почему-то перебросили дальше на запад, в станицу Конеловскую. Здесь были тыловые части и обозы корпуса генерала Кутепова. Я был на одном из собраний старших начальников, не выше чина полковника. Как о них сказать? По-моему, их смущало пребывание в казачьей станице. Здесь нельзя им было чувствовать себя «хозяевами положения», как это было в русских губерниях, в селах, при полном бесправии и крестьян, и старост сел, деревень.
Здесь, в доме хозяина-казака, даже и у женщин-казачек надо все просить, спрашивать. А станичный атаман!.. Это не был боязливый староста села. Он был всегда из видных урядников, серьезный, умный, хозяйственный и довольно пожилой. Он всегда в черкеске, при погонах подхорунжего и при шашке с офицерским темляком. Он был по выбору всей станицы военно-администратИвным главой десяти-пятнадцати-двадцатитысячного населения станицы. Бывали станицы и до сорока тысяч населения. Как такому маститому атаману сказать «ты» или «я тебе приказываю!». Да он такого приказания и не исполнил бы. Добровольцы были словно сняты с высокого пьедестала.
Атаман Конеловской станицы, бородатый урядник лет пятидесяти, небольшого роста, широкий в плечах, спокойный и заботливый для нужд войны, он был замучен подводной повинностью для передвигающихся частей. В Конеловской простояли несколько дней. Я не раз был в станичном правлении, и мне было очень жаль этого доброго и заботливого атамана-казака.
Дивизии приказано было идти на станцию Тихорецкая через Уманскую и Павловскую станицы.
Дивизия выступила. Самый тяжелый путь был до Уманской. Здесь было мало снега, и потому обозы потонули в липкой грязи. В дороге брошены все сани. В станицу вошли вечером. Она удивила нас своим городским видом, постройками в центре. Нарядное и вместительное станичное правление, школы и, как редкость на Кубани, главная мощеная улица.
«Неужели и сюда дойдут большевики, в эту прекрасную казачью станицу?» — думал я, рассматривая хорошие нарядные дома богатых казаков, крытые цинковым железом.[270]
На следующий день дивизия двигается в станицу Павловскую. Проходим небольшую Атаманскую станицу и вышли за околицу. Влево от нас, в стороне, идет казак в черкеске. Он остановился, взял винтовку к плечу и выстрелил в сторону станицы. Это меня возмутило. Нажав коленями на тебеньки седла, вихрем подскочил к нему и крикнул:
— Ты почему стреляешь — такой-сякой?
Казак повернулся ко мне лицом, спокойно посмотрел на меня и отвечает:
— Эх, господин полковник!., все пропало!., пропала и моя Атаманская станица!., вот я и стреляю с горя, уходя из нее… я сам урядник… и ежели хотите — нате мою винтовку. А я выстрелил от горя… Простите меня, господин полковник!.. — добавляет он и, сняв папаху с коротко остриженной головы, поклонился мне, как бы еще больше желая показать этим, какое у него горе.
Он был выпивши. Я его понял.
— А куда же ты идешь? — желая успокоить его, спрашиваю.
— Да иду туда, куда и все… а там… што будет… — тихо ответил он.
— Ну, иди с Богом… только не стреляй больше… ты понимаешь — можешь кого-нибудь убить случайно… и тогда что? — утешаю его.
— Да я в воздух стрелял, господин полковник!., што я, маленький… не понимаю! — как бы уже обиженно закончил он.
В станице Павловской
Дивизия идет вдоль полотна железной дороги в Павловскую. Станица там очень богатая. Квартирьеры отвели мне большой кирпичный дом. Он полутораэтажный, высокий. Двор окружен непроницаемым забором с растворчатыми воротами и массивной калиткой. Через них не видно, что делается во дворе. Во дворе же большой дощатый амбар, какие-то сараи. Двор небольшой, но все в нем капитальной постройки, все чистое, нарядное, почти городское. Это меня удивило. Хозяин, видимо, не простой землероб. Поднявшись наверх, в передней меня встретил плотный телом казак, лет пятидесяти, в бешмете и с запорожскими усами.
Очень почтительно, совершенно без воинской натянутости, он встретил меня, назвав «господин офицер», провел в залу, просил располагаться и немедленно же удалился в следующую комнату, очень чистую кухню, где хозяюшка что-то уже стряпала для меня и полкового адъютанта.
Зала — совсем городская, но на стене много казачьих снимков, к которым я и обратился. На одном из них группа станичных атаманов в парадной форме Кубанского войска и с насеками в руках. Среди них я узнал и своего хозяина дома. «Вон он кто!., поэтому так и независим», — решил я.
Мы ужинаем с хорунжим Галкиным. Девочка, видимо дочка, лет десяти — двенадцати, подает нам кушанье из кухни. Подаст, поставит на стол с шаловливой улыбкой дитяти, которая «все знает», и немедленно же, быстро уйдет на кухню, поглядывая на нас оттуда и все улыбаясь.
— Как фамилия твоего папы? — спрашиваю ее, задержав за руку.
— Гурбич, — отвечает она.
— А брат у тебя есть?
— Да… он есаул Корниловского полка, — ясно ответила она.
От этих слов у меня все перевернулось в душе. Хорунжий Турбин[271] прибыл с эшелоном в двенадцать казаков на пополнение в Корниловский полк в село Дивное на Маныче, перед Святой Пасхой 1919 года. Эшелон привел хорунжий Иван Троян.[272] Гурбич был интеллигентный офицер, остроумный, но самое главное, говорили, что он сын члена краевой рады, кажется, даже члена краевого правительства; вообще — сын видного общественного деятеля на Черноморье. Оказывается, я был «у своих», почти родственников.
Я вызываю отца и мать к себе, рассказываю им об их сыне, о себе и прошу поужинать вместе на радостях. Хозяюшка, милая и приятная, по-европейски «гранд-дама», улыбаясь, наотрез отказалась сесть, показав, что она занята на кухне. «Старик» согласился. Этому старику тогда было, думаю, не больше пятидесяти лет. Он был совершенно свежий и лицом, и здоровьем. Мне было тогда 27 лет, а Галкину 20–22. Для нашего возраста, и по станичному понятию, Гурбич был «старик», которому требуется оказывать почет и уважение.
Он почти ничего не ел, кое-что спрашивал для поддержания разговора за столом, как хозяин дома, и отвечал на наши вопросы.
Он не верил в возможность победы нашей над большевиками, а следовательно, считал бесполезным продолжать войну против них. Услышав столь странное и страшное его определение, я с волнением спрашиваю его:
— А что же делать дальше тогда?..
— Что?.. Надо мириться с большевиками… Это наилучший исход… Сил нет!.. Казаки драться не хотят… они устали… Мы это здесь, в станицах, хорошо видим, — произнес он очень спокойно, деловито и, видимо, продуманно.
Услышав это, я будто «опьянел». «Мир с большевиками… а атаманские фотографии на стене… как голые факты казачьей контрреволюции», — пронеслась мысль в голове. Простят это красные?
— А как же Вы лично?.. Останетесь? — рублю ему.
— Да… останусь, — спокойно ответил он.
Я в полном недоумении. В моей голове это совершенно не вмещалось. Он бывший станичный атаман, очень зажиточный казак, у него городского вида и обихода дом, он член рады, сам внешне видный, как полковник старого времени, благообразный, спокойный, выдержанный, и вдруг — у него мир с большевиками… и он сам остается в станице.
Все это я высказал ему тут же, а он, спокойным жестом руки указывая на стены дома, на семью, что на кухне, и потом на двор с богатыми постройками, на вместительный амбар, крытый цинковой жестью и наполненный зерном, тихо произнес:
— Ведь этого же всего не унесешь с собою?.. А одному бежать — какой смысл?
Наш разговор прервал пожилой казак, прибывший из станичного правления. Называя очень почтительно Гурбича по имени и отчеству, он говорит, что его зовут на станичный сбор старики, где будет решаться вопрос, «чи обылизувать козакив, чи остатця у станыци».
— Вот видите, полковник, казаки стоят на распутье. Но большинство их думает, как и я, — сказал он и пошел одеваться в «чэкминь».
Неожиданное пополнение в дивизию
Мне нужно было поговорить по аппарату со штабом 2-го Кубанского корпуса, находившегося в станице Леушковской. С адъютантом скачу на станцию Сосыка. Переговорил и стою с несколькими офицерами на платформе, как бы отдыхая от тяжелых дум в культурном уголке. К нам подходит какой-то сотник в крытой шубе-черкеске, при полном офицерском вооружении и в темных очках.
— Где здесь начальник 1-й Кавказской казачьей дивизии? — обращается он к нашей группе.
Голос этого офицера показался мне очень знакомым. Галкин указал на меня.
— Господин полковник!.. Сотник Курукалов с пополнением конных казаков в 125 человек прибыл во вверенную Вам дивизию, — рапортует он спокойно, отчетливо выговаривая слова, и смотрит «обыкновенно» мне в глаза.
Услышав фамилию Курукалов, я смотрю на этого сотника уже не спокойно. Я его узнал.
— Откуда же Вы их привели, сотник?
— Из Баталпашинского отдела, господин полковник. Мы прибыли еще вчера и здесь ждали дивизию, — все так же спокойно отвечает он, и вижу, меня он совершенно не узнает.
С тех пор прошло девять с половиной лет. В 4-й сотне 1-го Екатеринодарского кошевого атамана Чепеги полка нас было семеро вольноопределяющихся. Василий Курукалов осенью 1910 года заканчивал свой двухлетний срок службы. Он был станичный учитель своей Чамлыкской станицы и среди нас, семи, считался самым старшим и самым серьезным. Я же только что поступил в этот полк и сотню, был самым младшим, самым маленьким и… не серьезным. Мне было семнадцать лет. Он тогда много читал, делал выписки из прочитанного, был серьезен, умен до философских вопросов включительно. Меня он очень любил и оберегал от шалостей. Все мы жили на частной квартире, кстати сказать, в очень богатом доме Полуяновых, у отца будущих кубанских большевиков-братьев. Ян Полуян был средний. Две их сестры также ушли в их красный лагерь. Они были коренные и богатые казаки станицы Елисаветинской, имея в своей станице хутор в поле.
Приняв от него рапорт и расспросив все официально, приближаюсь к нему, подаю руку и произношу:
— Ну, здравствуй, Василий, дорогой! — обнимаю его и целую в губы.
Он совершенно растерялся, как и мои офицеры, смотрят на меня и не понимают — в чем дело?
— Что?.. Не узнаешь, старина? — весело говорю ему. — Федя… с Кавказской… вольноопределяющийся 4-й сотни 1-го Екатеринодарского полка в 1910 году.
— Так точно, господин полковник! — еще неуверенно отвечает он. Забыл ли он это или по воинской привычке держится официально.
— Ну вот что, Василий! Сейчас едем прямо ко мне на квартиру и закусим на радостях.
— Слушаюсь, — вновь почтительно отвечает он, взял руку под козырек.
Мне становилось и досадно и смешно.
Мы у меня, в доме Гурбича. Последний еще не вернулся со станичного сбора. Я снимаю папаху, Василий меня рассматривает и… признает.
— Но как Вы возмужали, господин полковник! — произносит он. — Но черты лица — те же, — добавляет он.
Мы закусываем. Где-то достали спиртное. Я уговорил-приказал Василию Курукалову, сотнику, называть меня по имени и отчеству, но он никак не мог этого усвоить. А «ты» у него совершенно не выходило для произношения.
Как жаль, что подобное пополнение казаков пришло так поздно. Под Воронеж!.. Под Воронеж надо было Кубанскому войску слать свои тысячи казаков, а не тогда, когда мы оставили даже и Ростов-на-Дону!.. Вот оно — отсутствие своей войсковой военной силы — КУБАНСКОЙ АРМИИ! Войсковой аппарат со слабой волей оказался…
Поздно вечером вернулся Гурбич.
— Ну вот, господин полковник… станичный сбор решил не уходить. Все остаются в станице. Но кто хочет — может идти с войсками. Никто этому препятствовать не будет. И иного исхода нет хозяйственным казакам, — произнес он.
С чувством большой грусти я покидал наутро следующего дня богатый и гостеприимный дом Гурбича, члена краевой рады, который решил «остаться» и жить в мире с большевиками. Это было, конечно, великое заблуждение, но в то же самое время, уходя от них, надо было бросить все, может быть, поколениями Гурбичей нажитое хозяйство, окультивированное во всем, и идти в полную неизвестность! И на сколько времени? Бросить жену, детей… Жуткий вопрос для всего хозяйственного казачества.
Судьба самого Гурбича мне неизвестна.
Дивизия в Тихорецкой
Сюда она прибыла в первых числах января 1920 года и расположилась по квартирам в хуторе Тихорецком, при узловой станции того же названия.
Если картину хаотического отступления мы видели в Ростове, по пути Ростов — Батайск и в Батайске, то, что творилось в Тихорецкой и в особенности на самом вокзале, — все это превосходило всякое воображение.
Узловая станция Тихорецкая являлась последним железнодорожным узлом, куда сходились все пути отступающих армий, частей, учреждений, обозов и всех тех, кто уходил от красных на юг.
На станции стоял поезд главнокомандующего генерала Деникина. Сюда подошел и поезд командующего Кавказской армией генерала Покровского. У входа в вагоны стояли парные часовые. Возле них было пустынно, но зато на перроне, в самом вокзале, на путях, на улицах хутора были сплошные толпы воинских чинов всех рангов и полков, в большинстве случаев пехотных частей. Казаков было очень мало, а Донского войска — почти никого. Все они в английских шинелях, в погонах, вооружены. Уставшие, небритые, но еще не потерявшие воинского вида, взаимоотношений и жаждущие порядка. Посторонний человек, посмотревший на это человеческое месиво и не зная всего случившегося, не понял бы, зачем они здесь и что они хотят?
Эта масса людей была нервно возбужденная, торопливая, переходящая и куда-то стремящаяся. И чтобы это понять, надо было только взглянуть на стены вокзальной постройки, на лицевую сторону вокзала к перрону, чтобы уразуметь, кто они и что это?
Вся лицевая сторона вокзала была сплошь покрыта разными объявлениями, написанными от руки, крупно, жирно, цветными карандашами. Размер объявлений был максимально в пол- или четверть страницы большого листа бумаги. Стиль и содержание их были одни и те же. Они были приблизительно таковы:
«Всем одиночным чинам и группам такой-то части следует направляться к их штабу в такую-то станицу». Следовала подпись главного начальника.
Этих объявлений было так много, что по ним можно было точно определить название и состав частей Добровольческого корпуса генерала Кутепова.
Среди них не было ни одной от Донской армии и от кубанских частей. Но было одно объявление от 1-й Терской казачьей дивизии корпуса генерала Шкуро, с указанием, где отдельным казакам искать дивизию. Здесь же, на вокзале, я неожиданно встретил и ее офицеров, моих сверстников по Оренбургскому казачьему училищу, есаулов Илюшу Полтавского[273] и Степу Конокова.[274] Я их не видел со дня нашего производства в офицеры, с 1913 года. Мы были очень рады такой неожиданной встрече, но они куда-то торопились, и встреча была коротка. С тех пор я их больше не видел.
Вскоре в Тихорецкую прибыла и Сводная сотня от дивизии под командой полковника Соламахина. Это было для меня полной неожиданностью. Сам Соламахин тогда говорил, что он отойдет с сотней в Крым, но оказалось, он также, и почти без боев, под начальством генерала Фостикова отошел через Ростов.
Генерал Фостиков по этому поводу писал мне от 10 декабря 1958 года:
«Отходя с Кубанцами от Северного Донца — с боями проходил по маршруту Переездная — Попасная — Троицкое — Алмазная— Чернухина, все время под ударом слева, фланговым маршем на Ровеньки и далее на Александр — Грушевский — Нахичевань. В Нахичевани (армянском), вопреки запрещению — я одеваю почти всех казаков из английских складов — френчи, шаровары, шинели, одеяла. Дальше вхожу на Кубань и двигаюсь до Кавказской, отпуская офицеров и казаков по новым пунктам формирований. Сам уезжаю в станицу Григорополисскую и по отделу, для формирования 2-й Кубанской казачьей дивизии».
Действительно — наша сборная сотня полковника Соламахина прибыла отлично обмундированная и даже с запасами. У всех офицеров сотни было по два комплекта офицерского английского обмундирования. Сам Соламахин был одет в дивные зимние бриджи и офицерский китель английской марки. Но нам они ничего не дали…
На радостях встречи где-то повеселились. И Соламахин, влив свою сотню в дивизию, выехал также в отпуск, в свою Некрасовскую станицу. В дивизии оказалось уже свыше 600 шашек. Во 2-м Хоперском полку составился хор трубачей. В дивизии фактически не было ни одного командира полка. Два убиты при отступлении, Соламахин выехал в отпуск. Не было и штаба дивизии, все разъехались. Если казак уезжает из полка без разрешения, то он считался дезертиром. Но если офицеры уезжали без разрешения, считалось нормальным явлением. Такой парадокс…
Партизанские полки дивизии, как образовавшиеся в Гражданской войне и по личной инициативе полковника А. Г. Шкуро, они не имели знамен. Где был штандарт 1-го Хоперского полка, мне неизвестно. Но наличие штандарта 2-го Хоперского полка, при наличии хора трубачей, при наличии всех офицеров полка и их командира, — все это, вместе взятое, все эти 600 шашек, не считая пулеметных команд, — объединялось в один полк Хоперский, официально же называясь 1-й Кавказской казачьей дивизией. Приказы и сношения, как и рапорты, мною писались по дивизии и от дивизии. Сохранились ли они? Думаю, что все погибли. Но по ним интересно было бы воспроизвести психологическую сторону, как и переживание тех дней.
Пришло распоряжение: «Дивизии перейти в станицу Ново-Леушковскую и быть в распоряжении командира 2-го Кубанского конного корпуса, генерала Науменко».
В Новолеушковской. Полковник Кравченко
Из хутора Тихорецкого теперь дивизия идет на север, вдоль железнодорожного полотна, в станицу Новолеушковскую. Навстречу нам по дорогам и без дорог движутся на юг какие-то обозы, частные подводы, в экипажах с семьями чины гражданской администрации с конными охранниками государственной стражи. У последних и экипажи, и лошади под стражниками в отличном состоянии. По самому полотну двигаются одиночные воины, растянувшись длинной лентой. Каких они были частей и куда шли — спрашивать не приходилось. Все устремлялось на юг, на Кубань, в глубокий тыл.
К вечеру дивизия вошла в Новолеушковскую и окунулась в такую глубокую и жидкую грязь, из которой, казалось, нельзя и вылезти.
Разведя полки по отведенным квартирам, еду в станичное правление, чтобы узнать, кто главный начальник в станице, и представиться ему.
В станичном правлении суета и жуткая грязь от множества посетителей. Станичный атаман доложил мне, что в станице сосредоточивается 2-й Кубанский конный корпус. Пока здесь нет ни одного старшего начальника из числа генералов, и начальником гарнизона является командир 1-го Кубанского полка полковник Кравченко. Получив нарядчика-проводника, следую за ним верхом по глубочайшей грязи к начальнику гарнизона. И каковы же были мои и удивление, и радость, когда я увидел в этом, главном здесь начальнике полковника Афанасия Ивановича Кравченко, своего друга по Оренбургскому казачьему училищу. Он выпуска 1911 года и хорунжим вышел в 1-й Запорожский полк. Обнялись, расцеловались. Он просит остаться у него на ужин и познакомиться с его супругой, которая только что прибыла из Екатеринодара.
— Так ты, Афоня, женат? — воскликнул я от удивления. — На ком же?
— Да на Черешневой. Помнишь войскового старшину Черешнева в Екатеринодаре тогда, в мае этого года?.. Моего однополчанина по 1-му Запорожскому полку?.. Так это его сестра, — закончил он.
В общем, я провел хорошо этот вечер за ужином в сел!ье своего старого друга и его скромной супруги.
Как линеец (он казак станицы Гиагинской Майкопского отдела), Афанасий Иванович очень экспансивный. Пережив все при отступлении их корпуса от самого Оскола, он в некоторой панике и огорчается, что полки плохо, медленно пополняются казаками из станиц. И свой пессимистический взгляд на будущее заключил словами: «Черт-те чем все это закончится?!»
Неутешное горе в одном казачьем семействе
Мы бездействуем в Новолеушковке. Пока в наличии здесь, в корпусе, нет ни одного генерала — ни командира корпуса, ни начальников дивизий, ни командиров бригад. Некуда девать свое свободное время, и нет никаких развлечений. Непролазная грязь на улицах станицы словно залепила, замазала все наши чувства. В один из дней мой помощник по строевой части полковник Тарарыкин пригласил меня с адъютантом Галкиным пообедать у него.
В обыкновенном и небогатом доме казака втроем разделяем скромную трапезу. «Вано» — так называл я его по-грузински, как всегда, бодр и весел. Светлый блондин с бритой головой, всегда аккуратно и элегантно одетый в бикирку, подкупает всех. Он очень просто говорит со своими хозяевами, весело шутит и аппетитно кушает все, что подают нам на стол две грустные молодицы. Своими веселыми рассказами из военной жизни в бичераховском отряде и разными холостяцкими похождениями он веселит нас троих.
Он шутит и с молодицами, но те совершенно не обращают внимания на его слова.
И как Вано ни старался их расшевелить своими шутками, ничего не получалось. Подадут они нам следующее блюдо чего-нибудь молча и немедленно же уйдут в кухню, за дверь.
В противоположной стороне от стола нашего, у стены, на кровати, поджав под себя ноги в чулках, сидит хозяин дома, казак лет пятидесяти, и также молча и грустно слушает веселые рассказы Тарарыкина.
— Какие нелюдимые казачки-черноморки, — тихо говорит Вано. — Не то что наши линейские — разговорчивые и шутливые. Может быть, стесняются своего свекра? — добавляет он.
Своими рассказами он заражает меня, и мне также хочется рассказать ему и Галкину о своих случаях. И я перебиваю его словами.
— А вот у нас, Вано, в Корниловском полку, было… — говорю весело и вижу, как старшая сноха, подойдя к нашему столу со следующей чашой снеди, остановилась, вся впилась в меня глазами и произнесла мертвенно-мрачно, или спрашивая меня, или не веря своим ушам, что она слышит слова — «в Корниловском полку»…
— Кор-ны-лов-сысый… Кор-ны-лов-ськый…
— Ты што, молодыця, так удивлена?.. Што — муж там твой? — спрашиваю ее.
А она, бедняжка, словно окаменелая, с выпученными черными, застывшими от горя глазами — робко, не спеша повернулась кругом и, посмотрев на свекра, тихо произнесла:
— Тату!.. Вин того ж полка…
Услышав это, свекр нервно спустился с кровати, нервными руками вобрал свою длинную рубаху под очкур, неуверенно вложив свои ноги в опорки и подойдя к столу, грустным голосом спросил:
— Вы, господин полковник, командовали Корниловским полком?
— Да… а что, отец?
— А не знали ли Вы там братьев-казаков? — спросил он, назвав их фамилию.
— Не знаю, дорогой… казаков ведь много прошло через полк… и трудно командиру полка всех их знать, — ответил ему спокойно, ласково, как отцу. — А што?.. — переспрашиваю его.
— Та то ж мои двое сынив… — вдруг говорит он уже по-черноморски и как-то будто плачущим тоном в нос. И продолжает: — И обы два вбыти там, в Корныловськом полку, на Манычи… а цэ — йих жоны-удовыци… живуть у мэнэ… того ж воны и смутни… такэ ж нэщастье… обы два погыблы… и бильш сынив нэма… зостався я одын в хозяйстви… добре шо молодыци слухьяни… и до дому, к свойим, нэ хочуть итты… спасыби йим… — с бесконечной грустью и боясь расплакаться, урывками произнес он эту жуткую тираду слов, дебелый телом пятидесятилетний казак.
Счастлив тот, кто не имеет доброго сердца. Но я тогда буквально растерялся от этих жутких слов старого казака — отца своих погибших сыновей. Мне было так остро понятно все их горе, что я даже не мог им выразить словами своего сочувствия, зная, что это не только что их не успокоит, но это еще больше растревожит их больные сердца.
Я почувствовал, что в их глазах я был словно виновник гибели их мужей и сыновей. И они погибли именно тогда, когда я командовал Корниловским полком на Маныче в начале 1919 года. Вот, думаю, и скажут они: «Офицер, командир — он жив… а козакы вбыти!.. Так воно всегда бува!.. Война тикы панам на пользу»…
Наш обед сразу же пресекся в веселых разговорах. Стало так всем грустно. Семья ведь потеряла обоих своих сыновей, и… единственных.
«Ну, какая же может быть отрада в будущем во всей семье: и отцу, и матери, и этим двум вдовицам?» — думал я.
«Семья отдала Родине самое ценное, что имела! И завтра могут прийти сюда их кровные враги-большевики, убившие их души… Как они будут чувствовать себя тогда?» — сокрушался я молча. И поймет ли все это горе казачьей семьи высший командный состав армии? И не напрасны ли были эти казачьи жертвы?! И, откатившись от самого Воронежа и до Кубани, было о чем подумать…
2-й Кубанский конный корпус
Он все же пополнялся казаками, но мы совершенно не знали, что делается на фронте и в формировании Кубанской армии, для чего нас и вызвали с фронта.
Из Екатеринодара вернулся командир корпуса генерал Науменко. Выслушать его доклад приказано собраться в местной школе всем офицерам и казакам.
Мы в школе. Офицеров немного, но казаков полная зала. Из старших офицеров присутствовали только три полковника — Кравченко, я и Тарарыкин. Видимо, больше их не было при корпусе.
В грязных сапогах, в кожухах, в потертых папахах, но при шашках и кинжалах — общий вид казаков был довольно будничный. Непогода и грязь словно придавила и унизила всех этих храбрых молодецких казаков, видавших Царицын, Камышин, подступы к Саратову, бравших Воронеж и видавших много раз и победную славу своих полков, и видавших много раз близко смерть в глаза.
Своими костюмами немногим отличались от них и офицеры. Вид всех был глубоко серый.
Офицеры разместились на передних лавках, а казаки позади, где кто попало, заполнив все помещение.
Генерал Науменко был встречен по-воински. Он громко поздоровался с казаками, и те ответили ему бодро.
В овчинном романовском полушубке в талию, и на нем кавказское оружие в скромной серебряной отделке. Он также в грязных сапогах, так как в станице — сплошная грязь на улицах.
Он говорил о недостающем обмундировании для полков и невозможности получить больше того, что уже получено. Просил казаков «потерпеть». Говорил о пособиях за убитых в боях лошадей и вообще говорил о материях, но не о формировании Кубанской армии и фронте.
Закончив короткий доклад, разрешил «задавать ему вопросы с мест». И начались нудные вопросы «с мест», начинавшиеся обыкновенно словом «а почему?». И оказалось, что этих «а почему?» у казаков было очень много, главным образом экономических. Видимо желая успокоить казаков, он, мягко улыбаясь, предложил послать делегацию из казаков в Екатеринодар, в войсковой штаб, чтобы они на месте убедились бы: все, что он говорит о пособиях, есть чистейшая правда.
За этими материальными вопросами стали поступать и политические. И когда кто-то запросил генерала о разгоне краевой рады и казни священника Кулабухова, в толпе наступила напряженная тишина. Масса, видимо, хотела знать, как все это произошло?
Мы, офицеры, воспитанные в военных училищах «быть вне политики», в корне оставались таковыми. Но казачья масса, как видно, ближе принимала к сердцу происшедшее в Екатеринодаре. Нам, трем полковникам, сидевшим рядом и впереди всех, почувствовалась недопустимость здесь подобных вопросов в массе строевых казаков.
— Ты какого полка? — вскочив на ноги, громко спросил Кравченко казака в полушубке и при шашке, выступившего со своими вопросами вперед.
— 1-го Кубанского, господин полковник, — отвечает он спокойно, повернувшись к нему лицом.
— Ну, так и садись!.. И вначале с этими вопросами обратись ко мне, к твоему командиру полка, а не к командиру корпуса, — произнес он коротко при полной тишине и просил Науменко закрыть собрание.
На удивление, масса ничем не реагировала на это, и командир корпуса предложил казакам успокоиться и разойтись.
Настроение хоперцев. В Невинномысской
Наше бездействие и полная неопределенность положения 1-й Кавказской казачьей дивизии — ни на фронте, ни в формировании — начинали сказываться на настроении казаков. Меня начали осаждать казаки просьбами — разрешить им короткий отпуск в свои станицы в Баталпашинский отдел. Они резонно докладывали мне, что почти год не были дома, отступали от самого Воронежа. И были там почти одни… и тогда, там они и не думали об отпуске, но и не позволили бы просить о нем. Но теперь, когда дивизия стоит без дела, в тылу фронта, а их станицы под боком, отчего же не отпустить их «хоть на недельку»?
Эту казачью недельку я хорошо знал. Я хорошо знал, что, отпусти их домой, в далекий горный их отдел, в полк они не вернутся.
Казаки настаивали и обращались уже целыми группами. Я их отлично понимал и все же не отпускал. И чтобы прекратить это, собрав всех вахмистров и взводных урядников, спокойно, чисто по-братски сказал им следующее:
— Я сам казак станицы Кавказской. Моя станица под боком. До нее два часа езды поездом. Дома пять женщин — две старушки, бабушка и мать — и три сестренки-подростки. Я с вами отступал от Воронежа. И вот — я не еду к ним, живущим так близко отсюда. Ваши же станицы далеко. И казаки хотят идти в отпуск верхами на своих лошадях. Явно — они в полк уже не вернутся.
Сказал им «по душам» и запретил обращаться ко мне. Но казаки нашли другое. Далеко перед Великой войной 1914 года из Баталпашинского отдела, ввиду малоземелья горных там станиц, в Кавказский отдел были переселены некоторые хоперские казаки и образовали две станицы — Хоперскую и Ново-Бекешевскую. Эти две станицы находились на полпути между Тихорецкой и Кавказской. Там у многих хоперских казаков были родственники. От Новолеушковской до этих станиц было меньше чем пятьдесят верст. Верхом казак мог быть там в один переход. Они просили пустить их в отпуск «хоть туда», обещав вернуться. Довод был сильный. Я разрешил многим. И к чести их — все они исправно вернулись в полки, пробыв в этих станицах два-три дня, не больше.
Воинская дисциплина в полках была еще не нарушена. Офицеры 2-го Хоперского полка все были на местах, и никто не просился в отпуск, сознавая, что это несвоевременно.
В полк вернулся есаул Евграф Васильевич Булавинов.[275] Он эвакуировался из Украины и в полку не был несколько месяцев, служа где-то в тылу. О нем от офицеров слышал только похвальные отзывы. Высокий, стройный, красивый — он представился мне отчетливо.
В 1910 году молодым казаком он был зачислен в Конвой Его Величества, окончил там учебную команду и был взводным (старшим) урядником. В 1915 году окончил в Петергофе школу прапорщиков вместе с Тарарыкиным и был командирован в Персию, в свой 1-й Хоперский полк чином прапорщика. Теперь он есаул.
Пройдя отличную строевую службу в привилегированной гвардейской части Конвоя Императора, много видевший, он выгодно выделялся среди всех офицеров настоящего 2-го Хоперского полка. Веселый, отчетливый, любящий военную службу, разговорчивый, любитель поухаживать, он внес оживление в среду полковой молодежи, являясь большим авторитетом для них. Мне это нравилось, так как он внес некоторое оживление в скучную холостяцкую жизнь полковой молодежи.
Томясь бездельем, я уже сам просил генерала Науменко ходатайствовать об отправлении дивизии в Баталпашинский отдел для пополнения рядов, ввиду того что казаки, не выдержав этого ничегонеделания, могут уходить самотеком.
Как все это случилось, не знаю, но числа 15 января 1920 года дивизии приказано было погрузиться в поезда и следовать в станицу Невинномысскую для переформирования.
Дивизия в Невинномысской. Там жил и ждал нас командир Хоперской бригады, старый и коренной хоперец, полковник Бочаров. Он эвакуировался на Кубань после оставления нами Воронежа в 20-х числах октября прошедшего года.
В станице он жил на общественной офицерской квартире вместе со своим приятелем и также старейшим хоперцем, полковником Толмачевым, большим весельчаком с запорожскими усами. Представился Бочарову. Принял меня он ласково, чисто по-отечески, так как «все знал», что мы пережили по оставлении Воронежа.
Сдав ему дивизию, вернулся в свой 2-й Хоперский полк. С этого времени 1-я Кавказская казачья дивизия фактически перестала существовать.
От полковника Бочарова я узнал, что осуществилось образование Кубанской армии. Командующим ею назначен генерал Шкуро. 1-й и 2-й Кубанские Партизанские конные полки упраздняются, и остаются только 1-й и 2-й Хоперские полки. Здесь же он показал и телеграмму из Екатеринодара, подписанную генералом Шкуро, как командующим Кубанской армией:
«Командиром 1-го Хоперского полка назначается полковник Соламахин, а командиром 2-го Хоперского полка — полковник Елисеев, которым немедленно же приступить к формированию полков.
Командиром бригады назначается полковник Бочаров».
Прибывших со мною казаков разрешено было отпустить в свои станицы в кратковременный отпуск. Баталпашинский отдел был разделен постанично на две части, и каждая часть формировала свой полк, 1-й или 2-й, не считаясь с возрастом присяг казаков. Шкуро, видимо, находил, что так можно быстрее пополнить полки и внести в них семейственно-станичную дисциплину и внутреннюю спайку. Разрешено и офицерам выехать в отпуск, но из них выехали только одиночки. Я отпуска не просил и остался в Невинномысской.
Приезд генерала Шкуро
К назначенному сроку в полки очень мало прибыло казаков из своих станиц. Офицерский состав пополнился хорошо, и их было в полку около 20 человек. На мое удивление, в полк прибыли все сестры милосердия по старым походам полка, и их оказалось до десяти. Они меня не радовали, но оказались заслуженные труженицы полка с самого начала походов полковника А. Г. Шкуро, все дружественные с офицерами и уважаемые ими. Но единственной строевой частью в Невинномысской был «Волчий дивизион» полковника Колкова,[276] который очень скоро был отправлен на фронт, в Ставрополь, в 3-ю Кубанскую дивизию генерала Бабиева. Наступили сильные холода, восточные ветра, и много «волков» вернулось в станицу обмороженными. Это плохо повлияло на казаков.
Для встречи его наличные казаки 1-го и 2-го Хоперских полков выстроились на станичной площади. Их было немного. Полковник Соламахин еще не прибыл, и их возглавлял автор этих строк.
Левее хоперцев был выстроен Карачаевский дивизион. Все в пешем строю. Этот дивизион «шалил» в станице «по женской части», и был случай, что один карачаевец через окно из револьвера убил урядника. Станица просила вывести этот дивизион вон.
Было много снега, морозно. Из станичного правления показалась группа старших начальников. Впереди в крытой шубе-черкеске, в волчьей папахе и в бурочных сапогах тихо шел Шкуро. Полковник Бочаров скомандовал и отрапортовал что надо.
— Здорово, славные мои хоперцы! — так приветствовал строй старый их вождь и «волк», генерал Шкуро.
Эти слова он произнес так сердечно, что я почувствовал — между ним и казаками существует особенная, и давнишняя, глубокая семейная любовь, основанная на чем-то очень высоком, несомненно, на былых победных боях. Казаки ответили громко и восторженно.
Все наличные офицеры на правом фланге строя. Шкуро жмет руку мне и всем офицерам, медленно проходит перед строем казаков, внимательно всматриваясь в их лица. Я смотрю на него и не узнаю его — перед нами проходит истомленный, истощенный маленький молодой «старичок», мелко ступая по снегу. Вид его был болезненный и совершенно не боевой. А бурочные сапоги на ногах будто фиксировали его физическое недомогание.
Медленно пройдя строй хоперцев, Шкуро подошел к Карачаевскому дивизиону. Я, по положению, следую за ним. По команде «смирно» крупные, плечистые, смуглые, глазастые карачаевцы, тепло одетые в шубы-черкески, при хорошем кавказском холодном оружии напряженно вытянулись и повернули головы направо, буквально «пожирая» глазами Шкуро. Я давно не видел подобного подобострастного вида людей в строю.
— СЕЛЯМ! — выкрикнул громко Шкуро, тихо, словно крадучись, подходя к ним и зло смотря на них.
— ЧОХ САУЛ! — дружно, громко ответили они, стараясь еще больше «тянуться» и «есть глазами» Шкуро.
— Вы што тут делаете в станице?! Безобразничаете?.. По бабам ходите?.. Грабите казаков?.. Стреляете в окна? — взвизгивал Шкуро своим тонким голосом. — Я вас, подлецов!.. Я до вас доберусь!.. А сейчас и смотреть не хочу!.. Полковник! Уведите прочь свой дивизион! — обратился он к их начальнику.
На второй день Шкуро выехал в станицу Баталпашинскую «поднимать сполох». Вернувшись оттуда, выехал в Екатеринодар.
Полковник Соламахин и 1-й Хоперский полк
Казаки прибывали, но медленно. Пришло приказание: «Всех наличных казаков 1-го Хоперского полка отправить в район Ставрополя, в 3-ю Кубанскую дивизию генерала Бабиева».
Нас это удивило. Что даст фронту «отправка пачками», но не целыми полками?
Командир полка, полковник Соламахин, сформировал отряд, человек в 250. На станичной площади был отслужен молебен. Перед аналоем развернут их Георгиевский штандарт. Было очень холодно. Без папах мы замерзали.
Унылый вид был казаков, стоявших в конном строю. Закутанные в шубы, башлыки, без папах — они словно были не рады молебну.
После молебна Соламахин, стоя у развернутого, очень нарядного полкового штандарта, сказал короткую речь своим родным хоперцам. Он кадровый офицер с 1911 года, в должности командира сотни провел Великую войну и за конную атаку в Персии на пехоту турок был награжден офицерским Георгиевским крестом.
Все сказанное им перед строем при другой обстановке, да еще в хорошую погоду, возымело бы свое действие. Но в эту лютую стужу, перед зимним переходом в шестьдесят верст, почти без дорог по глубокому снегу, против ветра, откуда только что вернулись обмороженные «волки», не дошедшие и до Ставрополя, нисколько не могло поднять настроение казаков. И красивый полковой Георгиевский штандарт, свидетель очень большой и долгой славы хоперцев на протяжении 200-летнего существования их исторического имени, в этот ужасный холод не возбуждал сердца их, признанно лихих и храбрых.
Соламахин это отлично знал. Он отлично знал казачью душу, а своих хоперцев в особенности. И чтобы хоть как-нибудь с полковым штандартом воодушевить их, он делал все возможное.
Во главе дивизиона стоял назначенный офицер, но Соламахин, окончив речь, сам скомандовал:
— Ну, с Богом, братцы… Справа по три!.. Шагом — МА-АРШ!
Казаки стали медленно вытягиваться в колонну, а он, чтобы ее ещё более приободрить, приказал полковому адъютанту, со штандартом во главе, проводить сотни за станицу и потом уже вернуться домой.
Через несколько дней назад вернулось много обмороженных казаков. Настроение среди нас падало.
Штандарт 2-го Хоперского полка
С каждым днем я убеждалс я, что наше формирование не дает должных результатов. Я решил оставить свой полк и идти на фронт во 2-й Кубанский конный корпус генерала Науменко, который, по слухам, уже выступил на Маныч. По этому поводу, в частном порядке, обратился к бригадному командиру полковнику Бочарову. Но он и слушать не хотел:
— Нет-нет, полковник! Вас отпустить я не могу. Вы теперь уже наш хоперец. С полком шли от самого Воронежа. Это ли не стаж!
От безделья я скучал. Стал часто собирать в своей квартире офицеров на чай. За столом, в семейной обстановке, мы говорили о Кубанской армии, немного о политике и о будущем. На формирование Хоперских полков они также смотрели не радужно.
В политике были на стороне краевой рады. Появлялась надежда на верховный казачий круг Дона, Кубани и Терека, заседавший в Екатеринодаре. Самым большим поклонником этого течения был есаул Е. В. Булавин, доказывая, что он происходит от атамана Булавина, поднявшего восстание на Дону против Москвы. Для него Кавказ и казачество стояли на первом месте. Жили все очень дружно и из-за политики не ссорились. Да и не понимали в ней. Все были воины, офицеры и ждали приказа от высшего начальства.
В моей комнате находился в изголовье кровати полковой Георгиевский штандарт. Каков он — никто не видел. Попросили показать его. Я считал кощунственным так просто, частно, в своей квартире развернуть полковую Святыню. Но поддался просьбе всех, снял чехол и развернул. Все таинственно смотрели и молчали.
На одной стороне было красиво и богато шелком и бисером вышито лицо Спасителя. Другая сторона штандарта покрыта красным шелком, пришитым через край и что-то скрывающим. Лично отпоров этот лоскут материи, мы увидели крупную, во всю ширину штандарта, черным шелком и серебряным бисером выпукло вышитую вензельную букву «Н» с короною наверху, что означало — Император Николай И.
Чьим распоряжением был задрапирован красным шелком вензель Императора, никто не знал. Явно, это было сделано после революции 1917 года. Но кем — неизвестно. Возможно, что распоряжением полкового комитета. К тому времени настроение было иное. Мы разорвали этот шелк на длинные полоски, и каждый взял себе на память одну из них.[277]
Формирование шло плохо. Казаки приезжали в Невинномысскую, жили днями и, не видя полковой массы казаков, уезжали в свои станицы.
Баталпашинский отдел в мирное время выставлял только один конный полк — 1-й Хоперский и один батальон пластунов — 6-й Кубанский. В наши годы Гражданской войны он единственный восстал удачно против красных при Шкуро и выставил от себя всю 1-ю Кавказскую казачью дивизию, состоявшую из четырех конных полков, тогда как другие первоочередные полки выставили только по два полка и немногие по три. Эта дивизия прошла с Шкуро с боями по Терской области в конце 1918-го и в начале 1919 года, потом была переброшена на Украину, победно прошла по тылам красных, о чем восторженно пишет сам генерал Деникин.[278] Потом победно летала далеко за правым берегом Днепра. Вновь переброшенная на главный фронт, налетом захватила Воронеж. Ее боевой маршрут в верстах — многотысячный.
1-й и 2-й Кубанские Партизанские конные полки — это было первое боевое детище полковника Шкуро с лета 1918 года, с которыми он, уходя от красных, прошел из Баталпашинского отдела по всей красной территории Ставропольской губернии и на севере соединился с Добровольческой армией генерала Деникина. С ними, с севера, он захватил Ставрополь 8 июля 1918 года. С ними же он, прорвав фронт красных южнее Ставрополя, вошел в Баталпашинский отдел, и уже только там сформировались 1-й и 2-й Хоперские полки, но основными полками дивизии были два Партизанских конных с казаками того же отдела.
Нужно точно сказать, что казаки Баталпашинского отдела, шкуринцы, более других полков войска пронесли и славу, и тяжесть в Гражданской войне. И вот теперь они устали, устали… Винить их в этом нельзя.
Прошло несколько дней все того же затишья. Я вновь у полковника Бочарова, прося отпустить меня на фронт. Как и раньше, он решительно отклонил мою просьбу.
Мы сидим и пьем чай с ним, как услышали за дверью голос полковника Соламахина:
— Господин полковник, разрешите войти?
Заходите, заходите, дорогой Михаил Карпович! — громко откликается Бочаров, услышав голос своего родного старого хоперца.
Дверь с трудом отворилась, и в комнату, тяжело ступая, вошел Соламахин в черкеске, поверх с буркой. За ним вошел и комендант станицы Невинномысской, житель этой станицы, хорунжий Шевченко.
Здесь я не буду описывать, каков был вид у командира 1-го Хоперского полка, полковника Соламахина, и что случилось с ним. Главное — на улице группа пьяных казаков, несясь на санях, горланила и стреляла из винтовок по трубам домов. И когда Соламахин хотел их остановить, они сделали над ним физическое насилие.
Рассказав все с подробностями, Соламахин, не присев и на стул, выехал к себе. Оставшись с Бочаровым, я внушил ему и получил согласие «отпустить» меня на фронт.
На второй день утром я послал телеграмму генералу Науменко такого содержания: «Желаю командовать полком на фронте в Вашем корпусе. Приеду немедленно. Телеграфируйте ответ в Невинномысскую. Командир 2-го Хоперскою полка, полковник Елисеев».
К вечеру того же дня был получен следующий ответ: «Согласен. Приезжайте. Получите полк. Генерал Науменко».
Мой отъезд из полка
Я боялся, что меня кто-то и как-то задержит в полку. Я отлично знал, что для моих офицеров это будет исключительно неприятной неожиданностью. Все они во мне видели не только что хорошего командира, вникающего во все их нужды, но и старшего полкового товарища, который с ними по-дружески проводит время и во всем служит примером. Я знал, что они верили мне и во мне всегда могли найти твердую опору и защиту во всем.
В частных беседах, в их обращении ко мне, одинаково ласково переплетались и «господин полковник», и «Федор Иванович».
Я знал, что во мне они совершенно не видели того строгого официального командира полка, которого надо «почитать и бояться».
Наряду с воинской отчетливостью я видел их лица только веселыми и радостными при встрече со мной.
Как-то на одной вечеринке полковой адъютант, подпоручик Жагар, житель Ставрополя и старый шкуринец, в своем тосте сказал:
— Господа!.. Я думаю, что своими словами точно выражу мысль всех вас. Мы очень любим, ценим и уважаем нашего молодого командира полка, полковника Елисеева. Мы любим и уважаем его за все — и за его бои, и за его хорошую добрую жизнь с нами, где он является как бы нашим старшим офицером. Мы его совершенно не боимся как командира полка, но все его распоряжения исполняли беспрекословно за глубокое уважение к нему, зная, что все его распоряжения — продуманны и дельны. Чтобы долго не распространяться, надо одно сказать, что лучшего командира полка нам и не надо, и такого у нас во 2-м Хоперском полку и не было.
После таких слов он обратился взором ко всем и спросил:
— Правильно ли я говорю?
— Правильно-о! — загудели все двадцать человек.
Я сидел молча и слушал этого скромного офицера не казака, думая: к чему он это говорит?
Главная похвала умаляет всякие достоинства и к чему-то тебя обязывает. И если я вел полк «как следует», то ведь не для похвалы себе?
Я уже готовил в уме ответ Жагару, как он вдруг переменил тему своего тоста и продолжал:
— И вот, несмотря на все это, он все же не все доброе сделал для нас. Мы до сих пор остались в тех же чинах, которые имели до вступления в Добровольческую армию. И даже Вы, господин полковник, не помогли нам в этом. Извините меня за эти слова, но я, как полковой адъютант, нашел нужным это сказать, — закончил он.
Афронт был больше чем неожиданный. Последние слова Жагара смутили не только меня, но и офицеров. Меня потому, что я здесь был совершенно невиновен, а офицеров потому, что они были действительно обижены, и их обида рикошетом попадала в их «любимого и уважаемаго» командира полка, полковника Елисеева.
Но все они давно были представлены в следующие чины «за выслугу лет на фронте», что они и сами знали. Хорунжий Галкин был представлен уже и в войсковые старшины за отличие, но до сих пор оставался хорунжим.
Причина же всему была в том, что кубанский войсковой штаб мало считался с похвальными реляциями генерала Шкуро и все его представления офицеров в следующие чины откладывал.
Полк я принял 18 октября 1919 года, в дни печального оставления нами Воронежа. После этого пошло сплошное отступление всего фронта, когда было не до производства.
При начальнике дивизии генерале Губине о них и думать не нужно было. «Сонный штаб дивизии» на них бы даже и не ответил.
В середине ноября дивизию принял генерал Шифнер-Маркевич. Я ему доложил об обидной этой ненормальности, узнав все от адъютанта Жагара и «дерзкого» на слова хорунжего Галкина. А Шифнер-Маркевич, как бывший начальник штаба 3-го Конного корпуса генерала Шкуро, через которого прошли все эти представления, ответил мне так:
— Елисеев!.. Я это знаю. Все эти представления прошли через меня. Повторять их ни к чему. Надо только ждать. Все придет своевременно.
Генерал Шифнер-Маркевич был человек умный, благородный. И напоминать ему вторично — значило не доверять ему. Этого я сделать не мог.
Все это я рассказал, ответил на тост Жагара. Обида их была мне понятна, но она не относилась ко мне.
Собрав офицеров, как всегда, у себя в квартире, я сообщил им о своем отъезде из полка. Услышав, все потупились и молчат. Вижу — явная обида: «Секретно подготовил уход и сообщил как о свершившемся факте».
Душевная обида за свой полк: «Он ему недостаточно мил. Значит — не милы и… МЫ?! Вот тебе и «любимый и уважаемый» (?), а покидает нас так нежданно-негаданно. Не оценил нашей любви… не принял ее».
Вот только так молено было определить мысли офицеров, потупившихся передо мною. И это точно высказал так, почти дословно, хорунлеий Шура Галкин, самый умный и авторитетный среди них.
Я оправдывался, сказав им:
— «Хопры» плохо собираются. Но воевать надо. Я еду не в тыл, а на фронт, и мы еще встретимся.
Но при чем тут новая встреча, когда вынимается от них «сердце» — как подчеркнул кто-то из них тут лее.
— Господа и други! Вопрос решенный… Прошу принять его так, как он есть. Вас я люблю и не забуду. Путь от Воронежа и до Тихорецкой в седле, с вами — незабываемый. А если вам этого мало — то я извиняюсь перед вами, как уже не ваш командир полка, — закончил им.
Это их смутило и как-то по-детски удовлетворило.
— Позвольте сделать Вам проводы? — говорит Галкин;
— А мне позвольте «смотаться» в Минеральные Воды, к отцу, и привезти бочонок собственного вина для этого? — запальчиво говорит штабс-ротмистр армянин Тер-Аракелов, очень рябой? лицом, исключительно отчетливый по-кавалерийски, на бикирке которого были шашка и кинжал в массивном серебре.
Я позволяю «все»… Я объявил всем «полную свободную республику» в их действиях к проводам и этим под дружеские улыбки успокаиваю огорченные сердца своих боевых соратников «от Воронежа и до Кубани».
Кстати сказать, станица Невинномысская расположена на правом берегу Кубани, почему определение это фактически буквальное.
Как указал выше, я занимал большую залу богатого дома местного мукомола, иногороднего старовера. Моя узкая кровать стояла в углу и не нарушала и стиля залы городского типа, и вместительности. Здесь и был накрыт стол буквой «П» на тридцать персон — около двадцати офицеров и десяти сестер полка. Все заботы об этом взяли на себя сестры. Самая старшая среди них — умная, хозяйственная и авторитетная — была Евдокия Николаевна Колесник.[279]
Собрались. Настроение у офицеров такое, словно перед отъездом под венец невесты, и жаль ее, но это совершающийся факт. С этим надо примириться.
Полковые офицерские веселия у казаков почти все одинаковые — тосты и песни. Степень и красота их зависит от командира полка, традиций полка и состава офицеров. Наличные офицеры довольно хорошо пели. Застрельщиками веселия были полковник Тарарыкин, есаул Булавин, сотник Булавин и хорунжий Галкин. И все же у многих, и у меня лично, проскальзывала грусть — грусть разлуки.
Как всегда в таких случаях, много было тостов и пожеланий. Но, и как всегда, «всему бывает конец»…
Целой гурьбой, на многих санях, веселыми от выпитого, все двинулись на вокзал. Мои лошади были уже в вагоне, прицепленном к пассажирскому поезду. Верный урядник Тимофей Сальников своевременно позаботился об этом.
Со мной в санях несколько офицеров «в поэтическом беспорядке». Адъютант Жагар с кем-то скорчился у ног, за неимением места. Позади, на полозьях, ближайший мой духовный помощник хорунжий Шура Галкин и его друг, армянин Гари Авакьянц — милый приятный Гари. Они интеллигентные люди и отличные певцы и казачьих песен, и романсов. Они, словно преданные гайдуки, склонившись ко мне, своими нежными тенорами поют: «Не уходи, побудь со мною»… и мне от этого становится грустно.
Я еду только до Кавказской. Хочу и я наконец-то, как и все, хоть дня два провести в своей семье с родимой матушкой, с бабушкой, с четырьмя сестрами, с многочисленными племянниками и, может быть, с братьями-офицерами Андреем[280] и Георгием,[281] случайно могущими быть в станице с фронта. Вот какова была жизнь строевого офицера тогда.
С переживанием всех этих чувств, провожаемый офицерами 2-го Хоперского полка, часть своей души я оставлял в этом полку.
Под крики «ура!», под взмахи рук, папах и платочков сестер милосердия наш поезд двинулся на север, к станции Кавказская. Это было 30 января 1920 года.
О наградах (заключение)
Наш путь отступления от Воронежа и до Кубани был отрезком времени, в два с половиной месяца продолжавшимся, и был отрезком расстояния свыше одной тысячи километров.
Будучи мальчиком, когда я читал A.C. Пушкина «Путешествие в Эрзерум», где он писал, что путь от Воронежа и до Ростова он совершил на перекладных, в экипаже, — мне показалось тогда, что этот его путь был бесконечно длинным и утомительным. Мы же его, этот путь, с тяжелыми арьергардными боями совершили в седле. Многое в жизни относительно.
За это время, за эти арьергардные бои, уже с пониженным моральным настроением всех отступающих войск белых армий генерала Деникина — никто из офицеров 2-го Хоперского полка не получил повышения в чине, как и ни один казак полка не был награжден Георгиевским крестом или Георгиевской медалью. Думаю, что так было во всех полках нашей 1-й Кавказской казачьей дивизии.
Для незнакомых с положением по наградному делу сообщаю, что в Добровольческой армии генерала Деникина его приказом (выработанным положением) офицеры не награждались боевыми орденами за отличия, считая, что в Гражданской братоубийственной войне подобное награждение морально недопустимо.
Нижние чины всех рангов, до подхорунжих включительно, награждались за отличия Георгиевскими крестами и медалями. Так было и в Кубанском войске.
Награждать Георгиевскими крестами и медалями было право только командиров корпусов, по представлению подчиненных ему начальников.
Производство в офицеры, как и повышение в чинах, производилось главнокомандующим всеми Вооруженными силами Юга России генералом Деникиным. Исключение составляли Донское и Кубанское войска. В Донском войске, с атаманством генерала П. Н. Краснова с мая 1918 года и образованием своей самостоятельной Донской казачьей армии, право производства в офицеры и повышение в чинах войсковым кругом, конституцией Донского войска дано было войсковому атаману.
В Кубанском войске, по конституции Кубанского края, это право проведено было в жизнь только с начала 1919 года.
Как было в Терском войске — мне не известно.
После окончания Гражданской войны, уже за границей, во всех военных объединениях очень скоро были установлены нагрудные значки в память разных событий, в память пребывания в разных белых армиях и в разных отрядах. Установлены были значки полковые, батарейные, военных училищ, чины которых ими дорожат и гордятся. Мы же тогда, отступая, отбиваясь и уходя, совершенно не думали ни о наградах, ни о значках. Как не думали о производствах офицеров в следующие чины. Просто было не до этого. И в своем 2-м Хоперском полку, имея законную власть переименовывать казаков в высшие звания до вахмистра включительно, я, так сожалея теперь, никого не повысил, даже в приказные или в младшие урядники. Об этом тогда, повторяю, как-то и не думалось, как не думали и командиры сотен — поощрить своих подчиненных казаков.
Такова была тогда душа большинства фронтовых офицеров в нашей дивизии. Казачьи полки воевали не из-за наград.
Никогда об этом поощрении не напоминал нам и благородный генерал Шифнер-Маркевич, так любивший и ценивший храбрых казаков, и сам никого не повысил в звание подхорунжего, имея на это право начальника дивизии. Такая была недопустимая скромность.
Вот почему, описывая поведение и подвиги некоторых офицеров 2-го Хоперского полка и дивизии, пусть это будет заочной наградой им, уже давно умершим или находящимся в неизвестности.
Описывая бои Корниловского конного и 2-го Хоперского полков, которыми командовал разновременно в 1919-м и 1920 годах, я рассказывал о боевых действиях и соседних частей дивизии, чему был живой свидетель.
Описывая подвиги полков, сотен, отдельных офицеров или казаков, я неизменно указывал дату подвига, название населенных пунктов. Офицеров и казаков указывал по чинам и каких они станиц. Все это писалось для того, чтобы был контроль, а не фантазия.
Описывая подвиги частей и старших надо мною начальников, я не скрыьал и их отрицательных сторон.
История требует только правды, даже и не почетной, а не разбрасывания ненужной похвалы подвигов, не бывших в действительности.
С нашей смертью вне Родины все пойдет в полную неизвестность. Каждому надо описать боевую деятельность своих полков в Гражданскую войну 1918–1920 годов, не говоря уже о Великой войне 1914–1917 годов.
Войсковая История все это примет с глубокой благодарностью, не считаясь с малыми чинами или малой грамотностью автора. Старшие начальники и командиры обязаны написать о своих полках, чем исполнят священный долг и перед погибшими соратниками, и перед родным Кубанским войском, и перед всем казачеством — распятом и страдающем, но жаждущем ЖИТЬ.
О наших начальниках: генералы Шкуро, Шифнер-Маркевич, Соколовский
В письмах некоторые читатели моих брошюр просили написать биографию генерала Шкуро, что и исполняю, заканчивая свои брошюры о хоперцах.
В Париже я близко познакомился с ним в различных ситуациях, в которых он был очень откровенен со мной. При вынужденном выезде из Парижа в Югославию, возможно предчувствуя, что мы больше с ним никогда не встретимся (что так и случилось), он рассказал о себе, что я и записал тогда. Он со мною был на «ты». Перед своим отъездом, в черкеске и в погонах, он был у Великого Князя Бориса Владимировича, бывшего походного атамана всех казачьх войск во время Великой войны 1914–1917 годов, проживавшего тогда в своей вилле под Парижем. Визит был секретный. Он просил меня сопровождать его в таком же мундире, и я не ослушался его. Когда-то опишу все это и его печальный отъезд из Парижа. Это было, кажется, в 1932 году.
Вот что рассказал Шкуро о себе.
Он — казак станицы Пашковской Екатеринодарского отдела. Сын войскового старшины в отставке. Родился 7 февраля 1886 года. Окончил 3-й Московский кадетский корпус в 1905 году и Казачью сотню Николаевского кавалерийского училихца в Петербурге в 1907 году, выйдя хорунжим в 1-й Уманский полк, стоявший в Карсе.
В 1909 году перевелся в 1-й Екатеринодарский полк, прослужив в котором несколько лет, вышел «по Войску», то есть в отставку, имея чин сотника.
По мобилизации 1914 года назначен в 3-й Хоперский полк, с которым выступил на Западный фронт. Там он скоро образовал партизанский отряд, который после революции 1917 года переброшен был в Персию, в Отдельный [Кавказский] кавалерийский корпус генерала H.H. Баратова. К тому времени он имел чин есаула. Вернулся с войны в чине войскового старшины.
О его восстании под Кисловодском в середине лета 1918 года и о дальнейших действиях, как партизана и самостоятельного начальника в Баталпашинском отделе того же года, очень мало написано, а действия его были исключительно успешны и героически. И уже тогда он вошел в сознание казаков как герой Кубани. И настолько, что постановлением Кубанской краевой рады от 30 ноября 1918 года он был произведен в чин генерал-майора.
За границей были пререкания в казачьей печати о его производстве в чин генерала. Одни доказывали, что этот чин он получил от рады, а другие говорили, что его произвел в генералы главнокомандующий Добровольческой армией генерал Деникин.
Зная это, я и задал Андрею Григорьевичу этот вопрос, и он ответил, что, действительно, чин генерала он получил от краевой рады, но генерал Деникин тогда же отдал и свой приказ о производстве, словно ничего не зная о постановлении рады. И, улыбаясь, закончил словами: «Так что я есть двойной генерал-майор».
В генерал-лейтенанты он был произведен летом 1919 года.
Шкуро был женат еще в мирное время. С Татьяной Васильевной я познакомился только в Париже. Милая стройная блондинка. Родилась в 1892 году и умерла в Париже, когда Шкуро был уже в Югославии. Детей они не имели.
Там же, в Париже, он дал мне краткие сведения и о своем начальнике штаба 3-го Конного корпуса, Генерального штаба генерал-майоре Шифнер-Маркевиче, о котором отозвался как о выдающемся офицере, легком, честном, добром и храбром человеке.
Шифнер-Маркевич — уроженец города Владикавказа Терской области. Сын генерала артиллерии. Окончил Михайловское артиллерийское училище и потом академию. Вот, вкратце, что сказал Шкуро.
Шкуро и Шифнер-Маркевич были почти одногодки. Им тогда, в годы их боевой славы, не было и по 35 лет от рождения каждому. Но — какие подвиги совершали! И как были популярны среди казачества!
Нормально и последовательно полученное военное образование в мирное время, потом последовательно проходящий стаж командования воинскими соединениями, естественно, развивает в офицере понимание своей специальности и способных выдвигает на первое место. Это закон природы… В каждой специальности одни бывают хорошие, а другие выдающиеся.
Еще несколько строк о генерале Шифнер-Маркевиче.
При Отступлении он неизменно находился в последних рядах, следуя в хвосте арьергардного полка. Мы, два командира, верхом идем по обе стороны генерала, который был всегда бодр и разговорчив.
Под ним маленькая захудалая белая лошаденка обозного сорта. Она идет тихо, осторожно и от усталости, и от своей физической немощности.
В седле он нам с Соламахиным, сидящим на рослых лошадях, верхом своей папахи доходит только до плеч. Как-то неудобно было, разговаривая с ним, смотреть сверху вниз.
Воспользовавшись его всегда добрым отношением к нам, я как-то спросил:
— Почему Вы, Ваше превосходительство, взяли себе под седло такую слабенькую лошаденку? В случае нажима красной конницы Вы ведь и не уйдете!
— A-а… Это нарочно! — отвечает быстро он и, как всегда, немного заикаясь. — Я взял такую слабенькую лошаденку для того, чтобы казаки не думали, что генерал может уйти, ежели наскочит красная конница… следовательно, казаки не оставят меня и мы дадим бой, — заканчивает он уже серьезно.
Удивительно большая душа была в этом маленьком ростом и как будто штатском внешне человеке — в фигуре, в лице, в пенсне под нахлобученной на глаза папахой волчьей шерсти.
Его я еще раз увижу в Адлере, на Черноморском побережье, в средних числах апреля 1920 года, когда он, вследствие своей авторитетности, сыграл трагическую роль в капитуляции Кубанской армии. Об этом, в хронологическом порядке повествований, все будет описано подробно.
Генерального штаба полковник Соколовский. Он, как и Шифнер-Маркевич, не казак. Осенью 1918 года Соколовский был начальником штаба нашей 1-й Конной дивизии, состоявшей из пяти Кубанских и Черкесского конного полков, очень успешно действовавших в Закубанье и в Ставрополье. Дивизия была чисто кубанская, считалась очень сильной, и ею командовал генерал-майор барон Врангель, будущий главнокомандующий Русской Армией в Крыму в 1920 году.
Прошел ровно один год, и вот под Воронежем я встретил его в той же должности, но нашей 1-й Кавказской казачьей дивизии, которой тогда командовал генерал Губин, кавалерийский офицер, всегда одетый в черкеску-шубу, в бурке. Волчью папаху Соколовский не носил. В этой должности он оставался и при Шифнер-Маркевиче и из станицы Иловайской Донского войска вместе с ним выехал в Екатеринодар.
В 1930–1933 годах несколько раз я встречал его в Париже. Он был шофером такси. Все так же был молчалив и скромен. После смерти начальника Киевского Константиновского пехотного училища (фамилию не помню) Соколовский был назначен вместо него. Продолжая быть шофером, он умер в Париже до Второй мировой войны.
«Война рождает героев» — говорит военная история, и, не будь ее, А. Г. Шкуро так и остался бы неизвестным «сотником по Войску», то есть в запасе офицеров своего Кубанского войска. Хотя — такова фортуна многих, ставших действительными героями Гражданской войны.
В Императорской армии каждый офицер, окончивший военное училище, обязан был прослужить в войсках полтора года за каждый год пребывания его юнкером в училище, как отплату государству за свое образование, и тогда, по желанию, мог выйти «в запас», состоя на учете. В казачьих войсках это называлось «выйти по Войску», то есть быть в запасе на учете войскового штаба.
Краткая «История Хоперцев»
Кто же они таковые? И почему с реки Хопра, с северных земель Донского войска, оказались у самых северных отрогов Кавказского хребта, имея границу с Грузией?
Генерал В. Г. Толстов,[282] сверстник и друг генерала И. Е. Гулыги,[283] еще из стен Ставропольского казачьего юнкерского училища, в чине есаула, написал историю 1-го Хоперского полка. Вот некоторые выдержки из нее:
«Первые официальные сведения о казаках на реке Хопре, впадающем в Дон, относятся к началу XVII века. Здесь, после Смутного Времени, одно время был со своими ватагами Атаман Заруцкий с Мариною Мнишек и ее сыном.
По уходе Заруцкого на Астрахань на Хопре осталась группа воровских казаков с атаманом Гришкой Черным.
Находясь на главном тракте Москва — Азов, район Хопра был давно ведом разным свободолюбивым натурам соседних губерний. С течением времени сюда просачивались недовольные порядками люди из разных происхождений, главным образом Тамбовского воеводства, а в 1669 году, одно время, осел здесь и сам Степан Разин».
Дальше в хронологическом порядке повествуется: «17 июля 1696 года, Хоперские казаки, с Донцами (1500 человек), ворвались в Азов и тем способствовали сдаче его русским войскам на второй день».
«Указом Царя Петра I от 14 мая 1711 года приказано: городки верховые с Хопра, за воровство, за принятие Булавина к себе и за то, что ходили против государевых войск, — снести, а жителей свести в нижние станицы, чтобы и впредь, на то смотря, так воровать, и бунтовщиков и шпионов принимать, было неповадно».
«В 1712 году хоперские городки — Пристанский, Беляевский и Григорьевский были разрушены войсками Петра I, а зел!ли присоединены к Воронежской губернии.
На месте Пристанского городка была построена крепость — Ново-Хоперская.
С 1717 года к Ново-Хоперской крепости были призваны из разных Донских казацких городков и вольных черкас (запорожцев. — Ф. Е.) для службы, куда и прибыли 94 семейства Хоперских казаков. К ним примкнули 125 семейств из Харьковского, Острогожского, Сумского и других Малороссийских слободских казацких полков, которые и положили начало Хоперскому полку, под именем «Ново-Хоперских казаков».
«Указом 2 июня 1724 года установлена была Хоперская команда, а в 1767 году эта команда была развернута в Хоперский полк».
«Указом от 27 марта 1775 года повелено отпустить Хоперскому полку по 15 десятин земли на каждую душу мужского пола и присоединить к полку крещеных азиятцев — персиян и калмыков, — живших в селении Бобрах Битюцкой волости».
«27 июля 1775 года была перепись мужского населения, Хоперского полка, которых оказалось 1513 казаков — служилых, годных к службе, стариков и малолетков. По национальностям они состояли: 775 казацких черкас (запорожцев), 208 персиян, 80 калмыков и 6 других инородческих групп» — так определяет состав Хоперского полка есаул Толстов.
«Строевой состав полка исчислялся: 15 старшин и 500 лучших казаков», — добавляет Толстов.
«До 45-ти летнего возраста казак нес полковую службу, потом 5 лет внутренней службы и только на 50-м году получал отставку».
«В 1816 году к Хоперскому полку были приписаны в казаки 109 военнопленных поляков и абазинцев». Кто такие «абазинцы» — В. Г. Толстов не поясняет, но это были, видимо, персияне или одно из горских племен Северного Кавказа.[284]
К этому времени в окрестностях крепости Ново-Хоперска было населено четыре слободы семейных хоперских казаков — Алферовка, Пыховка, Градская и Красная. Все они расположены в верховьях реки Хопра, севернее Урюпинской станицы Хоперского округа Донского войска, но не входили в состав Донского войска, а числились в Воронежской губернии. Историк Толстов дальше пишет, что «24 сентября 1775 года графом Потемкиным, командиром Хоперского полка, утвержден Донского Войска полковник Устимов».
Г. А. Потемкин-Таврический в это время был начальником Новороссийского края, и ему подчинялись Донское, Малороссийское и Запорожское казачество, хотя к этому времени, 5 июня 1775 года, Запорожская Сечь была разрушена русскими войсками, а манифестом Императрицы Екатерины Великой от 3 августа того же года упразднено Запорожское казачье войско.
Официальные источники говорят, что «для укрепления русского влияния и противодействия влиянию турок Потемкиным-Таврическим были организованы в 1777 и 1778 годах Кавказская и Черноморская укрепленные линии. Первая проходила от Черкасска, через Ставрополь на Моздок, а вторая — от Черкасска, берегом Азовского моря до Тамани и далее вверх по Кубани до нынешней станицы Славянской».
Хоперский полк, как самостоятельная единица, несший свою слркбу в глубине государства, возможно и из-за своих «вольностей» — «в 1777 и 1779 годах, с семьями и со всем своим имуществом, в количестве 3000 человек был переселен на Кавказ и возле укреплений — Ставропольского, Донского, Московского и Северного, образовали свои станицы. Сначала выступили строевые казаки, а за ними стали подниматься и семьи», — пишет П. П. Короленко.[285]
Есаул Толстов в своем капитальном труде о Хоперском полку пишет:
1. «При переселении к Ставрополю — хоперцы потеряли полсостава своих лошадей».
2. «24 августа 1777 года — Хоперский полк включен в состав Астраханского казачьего Войска».
3. «11 апреля 1786 года — Хоперский полк выделен из Астраханского Войска».
Нужно пояснить, что к этому времени пространство северной Кубани было занято кочевыми народами — татарами и ногайцами — и России не принадлежало.
В 1783 году крымский хан отказался от престола в пользу России и река Кубань была объявлена пограничным рубежом с Турцией.
В 1792–1793 годах с Днестра, из Бессарабии, на Кубань было переселено «Войско верных казаков Черноморских» (бывших запорожцев), имевшее уже новое наименование — Черноморское казачье войско. Оно заняло все земли севернее Кубани, имея границу с черкесскими племенами по Кубани от Таманского полуострова и до Усть-Лабинского укрепления.
В 1794 году насильственно и под конвоем русских войск из района Нижне-Чирской станицы, что в восточном изгибе Дона, на Кубань было переселено 1000 семейств донских и 125 семейств волгских казаков. Они образовали шесть станиц: Воровсколесскую, Темнолесскую, Прочноокопскую, Григориполисскую, Кавказскую и Усть-Лабинскую, выделив из себя конный полк, названный Кубанским, со штабом полка в станице Прочноокопской.
В 1802 году на Кубань добровольно переселились остатки Екатеринославского казачьего войска и образовали станицы — Ладожскую, Тифлисскую, Казанскую, Темижбекскую и, впоследствии, Воронежскую, выделив от себя конный полк, названный Кавказским, со штабом полка в станице Тифлисской.
В связи с занятием этими новыми казачьими полками всего правого течения реки Кубани Хоперский полк своими поселениями оказался в тылу. Поэтому в 1825–1827 годах он был с семьями переселен в верховья реки Кубани и образовал собою новые станицы по ее течению — Невинномысскую, Беломечетскую, Баталпашинскую, Барсуковскую и на реке Куме — Бекешевскую и Карантинную. Последняя в 1835 году переименована в Суворовскую.
Оканчивая столетний период «переселенчества» хоперских казаков из Воронежской губернии на берега Кубани, укажу на «остатки» имени их в самом городе Ставрополе (нашего времени). Там были улицы, которые назывались: 1-я Станичная, 2-я, 3-я, кажется, была и 4-я Станичная улица. Почему они так названы — мне не известно. Возможно, что в Ставропольском тогда укреплении поначалу жили семьи казаков. Вообще Ставропольский район в те времена был чисто казачий. И город Ставрополь, с образования Кубанского войска до 1860 года, считался военным и административным центром всех полков Кавказского линейного казачьего войска, где и училась казачья молодежь. В нем было учреждено и Ставропольское казачье юнкерское училихце, которое окончили и наши старшие современники: автор «Истории Хоперского полка» есаул В. Г. Толстов, знаменитый вождь пластунов, Генерального штаба генерал-лейтенант И. Е. Гулыга и многие другие старшие кубанские офицеры. Это училище окончил и наш величественный командир 1-го Кавказского полка генерал-майор Эльмурза Асланбекович Мистулов[286] — терский казак.
В 1898 году это казачье юнкерское училище для Кубанского и Терского войск было закрыто императорской властью. Вакансии от них были переведены в Оренбургское казачье юнкерское училище. Причины этому неизвестны. Потребовалась Великая война 1914 года, потом жуткая русская революция, потом кровопролитная Гражданская война 1918–1920 годов, чтобы в Кубанском войске, в Екатеринодаре, вначале открылась школа прапорщиков в Великой войне, преобразованная уже в Гражданской войне в Кубанское военное училище, в которое был доступ и терским казакам, и русской молодежи.
Прошло больше двух веков от бурливого хоперского казачества булавиновских времен за казачью вольность. Кубанское войско стало большой военно-административной казачьей единицей в Русском государстве, раскинувшись от границ Донского войска до самых вершин Кавказского хребта. Появилось много новых станиц. Увеличилось число полков войска. Хоперский полк признан был старейшим, и по нему, императорской властью, было дано старшинство войску с 1696 года — года участия хоперских казаков во взятии турецкой крепости Азова при царе Петре I.
П. П. Короленко пишет: «Когда же Хоперцы были отчислены от Донцов, и из них составился особый конный полк — то Военная Коллегия определила им следующее однообразное обмундирование, несколько сходственное с запорожским: шапку круглую с малиновым верхом и барашковым околышем; кафтан голубого цвета; полукафтанье и шаровары малиновые, с малиновым на верхнем кафтане отворотом и с черным кушаком. Вооружение полагалось казаку: карабин, сабля и пика. Но, с переходом на Кавказ, Хоперцы не следовали означенному указанию, а придерживались той формы одежды, которую в ту пору носили на Кубани Донские казаки. С течением времени, как Хоперцы, так и прочие Линейные казачьи полки, приняли одежду и вооружение черкесов, удержав только одну донскую пику, считавшуюся важным оружием в иррегулярном войске; но и от нее скоро отказались».[287]
С переменой обмундирования переменились психологически и казаки, жившие станицами между черкесскими аулами. Подражание черкесу в седле, в хорошем вооружении, в набегах крепко укоренилось среди них, как и другие горские манеры.
В метель, при переходах в Воронежской и Курской губерниях, хоперцы, нарушая строй, группировались в кучки верховых и тихо пели свои тягучие песни линейных казаков. При этом от жестокого ветра накинув башлыки на папахи — концы их завязывали на лбу, что я видел впервые среди своих кубанских казаков: получалась как бы «чалма». Это было по-горски.
В мирное время 1-й Хоперский полк стоял в Кутаисе, в сердце прелестной Грузии, почему кавказское щегольство в вооружении и манере носить черкески еще более усилилось среди них.
В Оренбургском казачьем училище вакансии выйти хорунжим в 1-й Хоперский полк считались наилучшими. Но их было так мало… Меня всегда привлекали хоперцы, как что-то выдающееся в родном Кубанском войске.
Перед самым началом Великой войны 1914 года 1-й Хоперский полк был придан к Кавказской кавалерийской дивизии «четвертым полком». С ней он провел всю войну.
В июле 1915 года эта дивизия была переброшена с Западного фронта в Персию и с 3-й Забайкальской казачьей бригадой генерала Стояновского[288] совершила 600-верстный марш от Джульфы, через Тавриз, по южному берегу Урмийского озера и вошла в город Ван, в Турции.
Встретить и пригласить в гости к нам, к кавказцам,[289] старейший 1-й Хоперский полк выехали далеко за город на юго-восток подъесаул Маневский и двое хорунжих. Мимо нас прошли драгуны — 17-й Нижегородский, 16-й Тверской и 18-й Северский полки генерала Шарпантье. У них образцовый порядок. На седлах драгун — ничего лишнего. Офицеры идут строго на своих местах. Драгуны сидят на крупных лошадях, но по горной местности — уже «подбитых». 1-й Хоперский полк был в арьергарде. И вот показался он, длинной лентой в колонне по три, спускавшийся с перевала.
Все казаки в одинакового размера черных небольших папахах без всякого «залома» их. Все в гимнастерках, которых наш полк еще и не знал. Очень много георгиевских кавалеров. У казаков замечен «острый взгляд», воинская подтянутость, однообразность формы одежды, правильное держание дистанции на походе на своих поджарых кабардинцах, «просящих повода», несмотря на продолжительность многосотверстного похода.
1-й Хоперский полк представился нам очень подтянутой воинской частью, отшлифованной кавалерийской чопорностью той дивизии, к составу которой тогда принадлежал.
Впереди полка шли в седлах два штаб-офицера в серых черкесках при черных бешметах — командир полка полковник Потто[290] и его помощник, войсковой старшина Ларионов,[291] старейший хоперец. Потто — сын известного историка, генерала Потто.[292] Оба они маленького роста и сухощавые.
На доклад Маневского «всему Хоперскому полку пожаловать в гости в 1-й Кавказский полк» Потто благодарит за внимание, приятно улыбается, и его полк, под бравурные звуки полковых трубачей и под заливные песни во всех сотнях, шумно вошел в город Ван по его кривым азиатским улицам, направляясь к биваку нашего полка.
Выстроенный в пешем строю Кавказский полк встретил хоперцев их полковым маршем. Маленький сухенький полковник Потто от неожиданности быстро бросил несколько слов следовавшему за ним полковому штаб-трубачу, и — залилась труба:
— В резервную колонну постройтеся-а!
Затем сигнал «широкий намет» и исполнительный, протяжно:
— Все-е… испол-няй-те-е!
Словно на голову колонны полка неожиданно напал враг — сотни широким наметом бросились вперед и через несколько секунд «мертво» образовали полковую резервную колонну в одну тысячу разгоряченных лошадей.
— ШАШКИ ВО-ОН!.. ГОС-СПОДА ОФ-ФИ-ЦЕРЫ-Ы! — громко выкрикнул Потто, и полковой хор трубачей-хоперцев прорезал всех звучным встречным полковым маршем 1-го Кавказского полка.
Незабываемые картинки строевых частей, удали и братства казачьего
Начальник дивизии генерал-майор Шарпантье разрешил Хоперскому полку быть гостями у кавказцев два часа. Каждая сотня кавказцев щедро угощала свою нумерную сотню хоперцев — лошадей свежей травой «люцерна», а казаков обильным обедом и вином, которого у армян было много.
Казачий обед прошел коротко, по-военному. Не прошло и получаса, как весело заговорил многосотенный бивак казачий… Со всех сторон двенадцати широко разбросанных сотен полились песни. Грянули два хора полковых трубачей. Рванулся веселый танец «казачок»… Понеслась классическая кавказская лезгинка. И, переплетясь исстари братским общением, два полка казачьих сплелись вместе, словно два брата родных и неразлучных, что и не отличишь — где хоперец и где кавказец.
А господа офицеры?! Под ласкающей тенью чернослив, осыпанных обильным урожаем, в своем безудержном порыве гостеприимства в порядке старшинства в чинах раскинулись они на бурках. После коротких тостов старших до двух десятков хорунжих и сотников, вырвав власть у них, восторженно услаждали всех, после каждого приветствия, кавказскими застольными песнями — «Мраволжамиер» и «Алла-верды». Татарские возгласы «чох-саул» и «якши-йол» неслись как боевые кличи. Все мы блаженствовали от счастья такой встречи, как бивак огласил хор трубачей-хоперцев мелодией «Генерал-марша»:
Всадники-други, в поход собирайтесь!
Радостный звук Вас ко славе зовет!..
Это приказал полковник Потто своему полку окончить веселие и идти на бивак к своей Кавказской кавалерийской дивизии. Так было весело и торжественно тогда, и так было грустно и тяжко с хоперцами мне «от Воронежа и до Кубани» всего лишь через пять лет.