Уильям С. БерроузДНЕВНИКИ ЛИ
На первый взгляд лицо Ли, его личность казались абсолютно безликими. Он был похож на человека из ФБР, на кого угодно. Но это отсутствие примет, чего-нибудь запоминающегося или причудливого, и определяло личность Ли, так, что, встретив его во второй раз, вы бы его уже никогда не забыли. Временами черты его лица выглядели невыразительными, затем они неожиданно приобретали отчетливость, острые и очищенные от вспышек упорства. Он излучал электричество, насыщавшее его мешковатую одежду, его в железной оправе очки, его грязную серую фетровую шляпу. Эти вещи кругом узнавались как предметы, принадлежащие Ли.
Его лицо напоминало фотографию с многократным наложением изображения, запечатлевшую материализовавшийся дух, никогда по-настоящему не любивший ни мужчину, ни женщину. Тем не менее он был одержим острой необходимостью воплотить свою любовь, изменить сущее. Обычно, он подбирал кого-нибудь, кто не мог ответить ему взаимностью, с тем, чтобы он — с осторожностью, как пробуют лёд, хотя в случае с ним опасность заключалась не в том, что лед проломится, но что он мог выдержать вес — взвалить бремя неспособности полюбить на партнёра.
Объекты его неловкой любви считали себя обязанными заявить о нейтралитете, ощущая себя в центре борьбы темных сил, не в опасности как таковой, но рискующими оказаться на линии огня. Ли никогда не действовал по сценарию «убить любовника и себя». По сути, любовник всегда оставался Посторонним, Чужаком, Наблюдателем.
Ходил на обед к Брайону Гайсину в Медину: Брайон, Дэйв Мортон, Лейф и Марв, и статный новозеландец, который в Зоне проездом. Ужасный безмозглый агрегат. Мортон спросил меня: «Как долго вы пробыли в медицинском колледже, пока они не обнаружили, что вы не труп?»
Стандартные многозначительные фразы для проверки чужака. Брайон говорит: «Мои туфли какие-то не такие», и за обедом принимается за их чистку.
Марв говорит: «Я так чувствителен к этим словам. Мне бы не хотелось, чтобы вы произносили их», — вращая на юного незнакомца своими круглыми серыми глазами, с трещинками и подернутые дымкой словно расколотый мрамор… О, Господи!
Но всё это просто пустяки. Оглядывая комнату, я неожиданно понял, что другие люди были просто образами кошмарного сна при пробуждении, когда не возможен никакой контакт.
В каком-то смысле эта встреча была ещё хуже сборища настоящих обывателей, какого-нибудь собрания сент-луисского провинциального клуба, в котором прошло моё детство. Там правит бал тоскливый формализм. Это просто тупо, это было ужасно, говорило о конечном тупике в общении. Ничего из того, что нужно было сказать, сказано не было. Сухой треск фикции и гниения наполнял комнату своей гибельной частотой, звуком, похожим на трение крыльев насекомого.
Сон: я — в Интерзоне несколько лет тому назад. Встречаю старого гомика, который все реплики перекручивает в устаревшие многозначительные намёки голубых. Ничего кроме зла я в этом бессмысленном стоянии не вижу. Мы встречаемся с двумя лесбиянками, и они здороваются: «Привет, мальчики», мертвое ритуальное приветствие, от которого я с отвращением отворачиваюсь. Гом следует за мной, заходит со мной в дом. Меня тошнит — такое ощущение, словно ко мне прицепилось отвратительное насекомое.
Я шагаю по сухой белой дороге на окраине города. Здесь опасно. В воздухе сухой коричневый вибрирующий треск или частота, похожая на трение крыльев насекомого. Я прохожу через деревню: над конструкциями из проволоки на два фута в высоту возвышаются, словно огромный муравейники, кучи черной одежды.
Снова в городе. Повсюду сухой треск. Ни звук даже, а какая-то частота, длина волны. Волны вызывает Святой с черным лицом. Он управляет с похожего на башню сооружения, покрытого одеждой.
Я нанимаюсь убить Святого. Какой-то араб вручает мне уведомление об увольнении для предъявления в оружейный магазин, в котором мне выпишут снайперскую винтовку. Со мной идёт друг. Говорит мне: «Нет смысла сопротивляться Святому. Святой существует. Святой прав».
«Ты ошибаешься, — говорю я на это. — Ошибаешься! И я больше тебя видеть не хочу».
Я прячусь от друга в цветочной лавке, за корзиной с цветами. Он стоит у корзины как будто у моего гроба, рыдая, заламывая себе руки и умоляя меня отказаться от убийства Святого. Я тоже плачу, мои слёзы падают в желтую пыль, но я не сдамся.
Часто можно услышать, что Великие Державы никогда не оставят Интерзону из-за её значения подслушивающей комнаты. По сути, это подслушивающая комната мира, слабеющий пульс гибнущей цивилизации, участить который может только война. Здесь Восток встречается с Западом с окончательным торжеством непонимания, каждый в поисках Разгадки, Секрета и в бесплодных попытках разузнать его у другого, потому что Ответа нет ни у кого.
Я ловлю вялых мух со странным удовольствием, которое получаешь от извлечения из глаз ресницы или выдёргивания волоска из носа; момент, когда волос с мягким щелчком выходит, и вы крутите жирный чёрный волос между пальцами, рассматривая белый корень, противившийся вырыванию. Так чувствовал я, когда прохладная влажная муха билась у меня между пальцами, и мягкий хруст, когда я, нежно, чтобы не дать излиться липкому соку или крови, раздавил головку,- откуда берётся кровь? они кусают и пьют кровь? в конце концов давав мухе упасть на пол, вращаясь как сухой лист.
Неудача — это загадка. Человек каким-то образом не совпадает с местом и временем. Он сообразителен, способен анализировать информацию, собранную специалистами, но он словно призрак движется по миру, не умеющий найти место и время, и человека, чтобы заставить всё работать, придать всему плоть в трёх измерениях.
Я мог бы стать удачливым грабителем, гангстером, бизнесменом, психоаналитиком, контрабандистом наркотиков, подрывником, тореадором, но обстоятельства всегда складывались иначе. С годами я начал сомневаться в том, что моё время когда-нибудь наступит. Оно либо придет, либо нет. Нет смысла его подгонять. Попытки прорваться привели на край гибели, почти катастрофе, предупреждениям. Я развиваю осторожную пассивность, как бы наблюдая за противником в ожидании проявления малейшего признака слабости.
Конечно, всегда остаётся возможность отчаянного прорыва с пистолетом в руках, паля во всех, кто меня раздражает, беря поставку наркотиков под прицел — безумие в форме активного самоубийства. Даже для этого потребовался бы сигнал из вне или из глубины самого себя, что впрочем одно и тоже. Противопоставление внутреннего внешнему я всегда рассматривал как фальшивую дихотомию. Четкой границы нет. Возможно:
— Скажите мне прямо, док.
— Очень хорошо… Возможно, год, придерживаясь режима… — он потянулся к блокноту.
— Оставьте в покое режим. Это всё, что я хотел узнать.
Или просто взрыв знания в конце концов: «Это последний ваш шанс освободится от осторожной стареющей испуганной плоти. Чего же вы ждёте? Смерти в доме для престарелых, во время украшения своими хрупкими ягодицами лавочки в комнате для отдыха?»
Размышлял о выдумке, будто кошки садятся к тебе на грудь, и ты дышишь выдыхаемым ими воздухом и задыхаешься. Просто садятся, послушать только, нос к носу, и каждый раз ты вдыхаешь углекислый газ из лёгких кошки. История эта похожа на протоколы сионских мудрецов. Придумана кошконененавистниками. Так я зачинаю антикошачье движение, указываю на их подлый, чувственный, аморальный характер и начинаю их полное уничтожение, геноцид против самого понятия «кошачий». На ненависти всегда можно хорошо заработать.
Возможно, Гитлер был в каком-то смысле прав. В том смысле, что некоторые подвиды homo sapiens неконкурентоспособны. Жить и давать жить другим невозможно. Если ты позволишь им жить, тогда они уничтожат тебя, создав такую среду, в которой места для тебя не найдётся, и ты умрёшь. Теперешняя духовная среда для меня совершенно невыносима, но ещё есть свободное пространство, слабина, которой можно воспользоваться в любой момент. Безопасность заключается в истреблении типов, создающих для тебя среду, в которой тебе не выжить. Так что я скоро умру — к чему суетиться? Мне представляется возможной некая форма перевоплощения. Я есть, а следовательно, я был и всегда буду.
Глядя на свои лоснящиеся от грязи трусы, которые не менялись месяцами, незаметно проходящие дни, тонкой ниточкой крови нанизанные на шприц… так просто забыть секс и выпивку, и все острые удовольствия тела в этом забытьи негативного удовольствия, в этом толстом коконе покоя.
Всё больше и больше проблем с farmacia. Весь день до пяти часов вечера провёл в поисках юкодола. Всё кончается. Вены, деньги. В аптеке я чувствую статическое напряжение, контроль гудит как телефонная трубка.
«Muy dificil ahora», — говорит мне аптекарь.
Как выглядит угодливый рак контроля? Покончивший с собой немец — всего лишь уловка, предлог; несколько дней тому назад я стоял в баре, когда моей руки коснулся мужчина. Я тут же подумал, что он полицейский. В кармане у меня была коробка с ампулами метадона, которые я только что купил в Plaza Farmacia. Что он скажет на это? Ничего, во всяком случае в Зоне. Он спросил меня, не Макс Густав ли я? Естественно, я ответил «нет». У копа был его паспорт, и он показал мне фотографию Густава, на которого, по его мнению, я был похож.
На следующий день в газетах я прочёл, что Макс Густав был найден мёртвым в канаве за городом; похоже на самоубийство от передозировки нембуталом. Видимо тогда, когда коп спрашивал меня, а не Макс ли я, о его смерти ещё не знали. Он уехал из гостиницы, оставив чемодан. Через два дня из гостиницы позвонили в полицию. Те открыли чемодан, нашли паспорт и начали поиски Макса Густава… Да, в следующий раз без рецепта метадон в Plaza Farmacia не продадут. В связи со смертью Макса Густава в силу вступили новые правила. И это показывает, насколько взаимосвязаны вещи и вообще. Билл Гэйнз стал бы здесь последней каплей. Но у медали две стороны. Теперь кругом нужна бумажка. Почему бы не обратиться за разрешением на покупку героина?