От понимания верха и низа мы пока отказались. Загадочная вода, т. е. мы, и рядом с ней воздух где-то в промежутке, они между: «Вода и воздух почти стоят в виде паров, не падая ни вверх ни вниз» (31.3.1872 // 48, 161).
Трудность, мне не совсем прозрачная, в том, что падение из тепла, т. е. из лучей, не только вниз, а равным образом и вверх тоже – это падение, отпадение от нормы, от середины. Падение – скатывание к смерти. Пламя падает вверх, чтобы умереть, потому что наверху холоднее.
Весь органический мир говорит то же. Органический мир есть движение веществ в области обоих падений. В живом человеке, червяке, дереве соединяются оба стремления: кверху, книзу. Как только умирает – холодеет и падает книзу. То же, что тепло – гниение, идет кверху.
Всё движение жизни есть видоизменение тел под влиянием тепла и потому перемена направлений движений. Из газов образуются аэролиты и падают вниз; из крепких тел образуются газы, к[оторые] выкидываются землетрясениями и волканами кверху. (31.3.1872 // 48, 161)
В случае непонимания опереться только на бесспорное: понимание идет от сейчас и здесь моего тела. Тепло, или жар, так определялась поэзия (начало жизни).
Что было бы в пустом пространстве, к[оторого] никто не видел, не знаю; а у нас, дома, это то, что есть. – Источник всех тел и движений есть тепло. Что же есть тепло? Откуда оно? Как оно действует? (48, 162)
Этот вдруг свежий интерес к теплу понятен. В этой связи понятен и отказ от ранее принятого деления всего на земную и солнечную материи: теперь тепло (или сила, или солнечные лучи) источник и тел тоже – наверное, как продолжение двойной способности лучей, проникать и разогревать, или электризовать, намагничивать вещество, а во-вторых превращать само вещество.
Так что натурфилософия Толстого не только у нас, а и у него кончается вопросом: что такое тепло. Ясно ему одно, что у нас «дома», т. е. в моем интимном опыте, от тепла-силы-света всё движение. Всё становится крайне сложным оттого, что тепло может быть скрытым.
Вопрос остается и технический: какое отношение между теплом и водой? Если вода это мы (в современной биологии исследуют особые свойства воды, в ее отношении к теплу, которые делают ее уникальной средой живого), а тепло это наш «домашний» опыт универсального источника (опять же пока только издалека вспомним античные – досократические – представления об очаге тепла, Гестии, в середине мира, как огня в доме, оставляя серьезный экскурс на потом), то мы два, вода и тепло? В каком смысле два, в том же, в каком в курсе «Лес» мы прослеживали две жизни, женскую и мужскую, материю и эйдос, протеины и нуклеины?[77] – Я говорю, это остается всё открытым вопросом. Может быть, от оборванности всего этого у самого Толстого остается в осадке тревожное чувство. Основать знание о веществе и его свойствах на исходном многослойном свете – это оставлено, в сущности, Толстым пока еще как задание. Тревожно еще и потому, почему в своей натурфилософии <…> – может быть, потому что сам вторгается в чужую область, читая:
– Джоуля (Joule, James Prescott (b. Dec. 24, 1818, Salford, Lancashire, Eng. – d. Oct. 11, 1889, Sale, Cheshire), English physicist who established that the various forms of energy – mechanical, electrical, and heat – are basically the same and can be changed, one into another. Thus he formed the basis of the law of conservation of energy, the first law of thermodynamics).
– Тиндаля (Джон Тиндаль, 1820–1893, «Теплота, рассматриваемая как род движения» пер. с немыслимой теперь оперативностью с англ. А. П. Шимкова, СПБ 1864; Tyndall, John, b. Aug. 2, 1820, Leighlin Bridge, County Carlow, Ire. – d. Dec. 4, 1893, Hindhead, Surrey, Eng.), British physicist who demonstrated why the sky is blue. In 1853 Tyndall was chosen professor of natural philosophy at the Royal Institution, London, where he became a colleague and friend of Michael Faraday. His early work was concerned with the magnetic properties of crystals, but in 1859 he began investigating the ability of various gases to absorb and radiate heat. He established that humid air absorbs heat with little change in temperature, a phenomenon of meteorological importance. Tyndall studied the diffusion of light by large molecules and dust, known as the Tyndall effect; he also performed experiments demonstrating that the sky’s blue colour results from the scattering of the Sun’s rays by molecules in the atmosphere, a phenomenon which was later explained theoretically by Lord Rayleigh. In 1881 he delivered the final blow to the long-held idea of spontaneous generation by proving that germ-free air does not lead to food decay. Tyndall’s publications, more than 16 books and 145 papers, include Heat Considered as a Mode of Motion (1862), Six Lectures on Light (1873), and Forms of Water (1872).
– Davy, Sir Humphry, Baronet (b. Dec. 17, 1778, Penzance, Cornwall, Eng. – d. May 29, 1829, Geneva), English chemist who discovered several chemical elements (including sodium and potassium) and compounds, invented the miner’s safety lamp, and became one of the greatest exponents of the scientific method[78].
Изменился ли Толстой после своего примерно трехлетнего занятия – с большими перерывами – натурфилософией?
Это мы должны будем посмотреть.
Сейчас начнется самая трудная работа за весь этот курс, и самая важная.
Дело в том, что в годы возобновления – постепенного – дневника, т. е. примерно ко времени написания «Исповеди» (1879, 1882) и «Записок христианина» (1882, 1884), Толстой отказывается от всего, что он делал и как он жил до этих своих пятидесяти одного – пятидесяти шести лет. Если был какой-то смысл в том, что мы говорили полгода, и смысл в том, что мы читали его главные художественные вещи, то он в том, чтобы увидеть в этом отказе от себя их верное и прямое продолжение, насколько можно притом понять, единственно возможное, без которого всё другое было бы действительно изменой.
Блестящая «Исповедь» именно из-за совершенства формы часто остается неприступной. Страсть Толстого так отточена, доведена до белого каления, когда упавшая на плиту капля даже уже и не испаряется, а катается по плите. Мимо «Исповеди» скользят, отталкивая ее в область воззрений и рассуждений, т. е. просто отказываясь читать. «Записки христианина», сырые и незаконченные, более проницаемые, в них есть сам тон страсти. И их незаконченность важная, принципиальная, потому что по тону они переходят в «Записки сумасшедшего» (собственно говоря, это можно считать одними и теми же записками), написанные тогда же, в 1884 году. По форме – в отличие от «Исповеди» – те и другие записки дневник: «Записки сумасшедшего» начинаются курсивом «1883 года, 20 октября», разве что не стоит Я. П. На третьей странице «Записок христианина» слова:
Записки мои будут именно записки, почти дневник тех событий, которые совершаются в моей уединенной деревенской жизни. Я буду писать только то, что было […] (49, 9)
Сначала, правда, надо хотя бы бегло, расставаясь, посмотреть записные книжки за бездневниковые годы. Они в основном состоят из зарисовок, подхваченных слов, их много: природа, времена года, жизнь крестьян, города – почти нигде картин, только обрывки речей, и то большей частью еще деревенских. Эти краткие картинки словом можно разглядывать, как старые фотографии, но они лучше: это как фильмы, кадры, и начинаешь думать, не потеряли ли мы с кино в богатстве по сравнению с мастерскими словесными движущимися картинками. Кино непоправимо испорчено постановкой. Сравните с тем, как неправленое слово Толстого не со стороны описывает, а дает быть сценам, так, что к ним ничего не приписано, но так, что без этих его слов они как бы не были бы, потерялись, благодаря словам стали.
Апреля 26 (1878). Рано утром (5 часов) выезжает помещик четверней в коляске. Грязно, холодно. Лошади, с коротко подвязанными пучками хвостами (пучок седой и пегой), весело бегут, пофыркивая. Кое-где по деревне выходит дым из труб. Мужик за оглоблю вывозит соху. Седелка привязана – мотается.
Дорогой дальней, вынимание из узелков провизии, лепешек – веселая еда с шутками. (48, 186)
Выезжает помещик в 5 утра – сам Толстой со своими, и так говорить о себе не отстранение, а наоборот, самое тесное приближение к сценке. Это выезд помещика на четверне, вот такой; потом оказывается, что помещик я, его имя Лев Толстой, но это вторично, это уже прописка первичного в метрике.
Его запись легенд:
Дерево.
У челове[ка] дети рождены. Пойду в монастырь поработаю преподобному. Простил[ся] с женой. Пошел. Встрету человек. Куда? В мон[астырь]. А ты не ладно сделал. Ты детей не дорастил до ног, а тогда. Раздумался человек, воротился. Подрастил мужиков, опять дошел, опять челов[ек]. Куда? В м[онастырь], преп[одобному] послужить, на братию поработ[ать]. Ты не ладно. Ты бы поженил, да посмотрел их житье. Потоптался и назад. День за день. Сыновей женил, сдавать хозяйство детям. Ну ладно, я в мон[астырь]. А ты ведайся. И пошел человек, пришел, ночевал за монаст[ырем]. Поутру к арх[имандриту]. Пришел пре[подобному] послужить, братии поработать. Чего работать? Ныне осень, возьми топор, хлеба на день руби. Пришел в лес, березняк стоит – глаза не хватят. От вершка до комля серебром обвешано дерево. Протоптался. Некуда тюкать, всё серебро. Пришел домой к арх[имандриту]. Я ничего не сделал. Некуда тюкать. Ну, завтра сходишь. Иди на старое место. Опять березн[як], обвешал золотом. Нечего сечь и простоял день. Пришел к арх[имандриту]. Опять ничего не сделал. Обвешан золотом, и топор не вымал из-за пояса. Ну, завтра, чадо. Ночь пришла и прошла. Иди на старо[е] место. Приходит, пенняк один без ветвей. Вынул топор, как тюкнул, упал пень, в 5 местах сломается, весь гнилой. Порубил, а обирать нечего в костер. Пришел домой. Арх[имандриту] сказывает. От рук сломется. Ну хорошо, чадо. Когда молодой был, обвещался идти в монастырь. Ну что рассказал. —