Ты бы в молоды дни пришел бы, поклоны твои бы серебреные. В полвек – золотые, а теперь гнилые. (48, 209–210)
Народные слова, пословицы, поговорки. «Бабий тук до мужицких рук». Почему не говорят о собрании пословиц и поговорок Толстого. Это не заготовки, не «затеси», потому что не видно ни малейшего умысла «употребить в дело», как у Астафьева или Лескова, как у рабочего писателя. Пишется просто так, и при прикосновении ощущение живого времени, и настоящее, чем фото и фильм.
Баба вяжет рожь. Оправила высокий сноп, колосья сдергала: кои внутрь, кои на ряд. Подгребла старый ряд, загребает новый, ногой подбивает. Набрать с сноп взяла сверху 2 горсти. Свила володью´. Обняла сноп, нажала колена, свила, подсунула, подняла, оправляет. Мужик докашивает клином. (1879 // 48, 241)
Вот толстовское подглядывание, которое шокировало людей:
Вечером прошел по деревне. У Сергея Резунова крик; остановился, прислушался. Сноха сидит шьет. Отец за столом ругается с сыном. Сын на печи. Об еде что-то. Кашей с маслом тебя кормить. Ты курдюк наел, портки не стянешь. У меня ползут. Сноха смеется. Сын что-то ответил. Старик схватил палку или топор и сделал шаг к печи. Сноха завыла, вскочила: батюшка. (Зап. кн. № 9, 11.3.1879 // 48, 309)
Но эти вещи, умение Толстого извлекать жизнь словом, нам придется считать нам уже известными, во-первых, а поскольку на самом деле они вовсе не известны, откладываем их на потом. Здесь, в этой живописи, он ходит в правде, как рыба в море. Наша тема дневники, где, мы знаем, он скажет, что его художество не нужно. Почему скажет. В каком смысле.
И еще. Почему нужен был – нужен ли был вообще – поворот к речи «Исповеди», когда до этого Толстой говорил и поступал всегда по правде так же.
2-е Июня [1878]. Человек хочет и любит все телесные блага приобрести для себя одного, а духовные блага приобретать для других, чтобы другие хвалили его. —
Человек должен все телесные блага отбросить от себя и предоставить другим, а духовные блага приобретать только для одного себя.
Il faudra mourir seul![79]
С Богом нельзя иметь дело, вмешивая посредника и зрителя, только с глаза на глаз начинаются настоящие отношения; только когда никто другой не знает и не слышит, Бог слышит тебя. (48, 186–187)
Нет смысла тогда в печатании книг. Но тогда и тем более нет смысла в «Исповеди» и всей последующей проповеди. Так? Или – пересмотреть всё наше отношение к Толстому? Витгенштейн, который поставил цель и выполнил – молчать о том, что нельзя сказать, и телом своего молчания сделал то, что он писал – не будет тут ключом?
Я не отвечаю: вопрос слишком трудный. Оба ответа на него – «противоречия Толстого» и «до сих пор еще не понятый Толстой» – возможны, пусть нас не собьют голоса, что вопрос давно решен.
Вот заготовки к «Исповеди», где странным образом, в отличие от «Исповеди», ответ на вопросы дан как бы более поздний: уже не «периода исканий», а окончательный, всегдашний, потому что не «разумный», как в «Исповеди», а интуитивный, от первого жизненного движения, от чувства (по Николаю Николаевичу Страхову, 1828–1896, его статья о значении чувств в познании «Об основных понятиях психологии», «Журнал Министерства народного просвещения, 1878, № 5–6):
[…] Если я попытаюсь обобщить и назвать те места, где для меня открывается мое незнание и невозможность знания, то я найду следующие безответные вопросы: а) Зачем я живу? b) Какая причина моему и всякому существованию? с) Какая цель моего и всякого существования? d) Что значит и зачем то раздвоение – добра и зла, которые я чувствую в себе? е) Как мне надо жить? Что такое смерть?
Самое же общее выражение этих вопросов и полное есть: как мне спастись? Я чувствую, что погибаю – живу и умираю, люблю жить и боюсь смерти, – как мне спастись?
[…] Вера ищет не внешней истины, а спасения, и различие формы спасения не исключает единства содержания.
Единство в том, что каждый ищет спасения и находит его только в отречении от себя. (2.6.1878, Зап. кн. № 7 // 48, 187)
Ответ как спасительный жест намечен в «Записках христианина» и дан – но как? Жестом мастера, неповторимым – в «Записках сумасшедшего».
Прошу прочесть эти три[80]. Читаю конец «Записок сумасшедшего» – чего этого «ничего нет»? Каким чудом дан этот жест? Он тот же, что у Платона («Правда»[81]). Волшебство. Яснее, чем в «Записках христианина». Безумие – ушел в него за 4 года до Ницше[82]. Но: начинается тем, что не признан сумасшедшим!
К 13.2.2001[83]
Спасение, его цель. Сон «Исповеди». Везде он слышал разговор о спасении, Боге – поэтому начинал (как Витгенштейн) ворочать, разворачивать, как разрушенный дом (де[кон]струкция), эти постройки, которые заранее были развалины. Разные совершенно фазы разбора и постройки.
Фото: вспышки, почему-то моменты – так бывает, мы никогда не знаем почему. Это другая история, вести не для стратегии. Поэты стоят, живут на них.
Пошел на гладких, и собственно он их опрокинул – революция пришла на готовое, «если сам граф Лев Толстой». Он их – своих – выдал всех; но ведь больше, чем своих! Всю европейскую систему. Он в ней сумасшедший – или нет, один против всех.
«Этого ничего нет» – немыслимое освобождение.
Христианин: сумасшедший. Так Ницше: Христос (через 4 года). Шанс возрождения? Но Сервантес. Но Graham Greene[84].
II-1(13.2.2001)
Моментальные зарисовки, как печати мгновений, у Толстого не заготовки к литературе.
5 Июля. Жаркий полдень, 2-й час. Иду по высокому, жирному лугу. Тихо, запах сладкий и душистый – свергибус, кашка – стоит и дурманит. К лесу, в лощине, еще выше трава и тот же дурман. На дорожках лесных запах теплицы.
Кленовые листья огромны.
Пчела на срублен[ном] лесе обирает мед по очереди с куртины желтых цветов. С 13-го, не задумавшись, зажужжала и полетела – полна.
Жар по дороге, пыль горячая и деготь. (Записная книжка № 7, 1878 // 48, 192)
Системы записи нет, следующая будет через два с половиной месяца, это явно не наблюдение природы. Это и не фиксация редких случаев. Нет плана того, что отмечается: от пчелы к пыли глаз переходит случайно, как бродит, рыщет. Толстой не знает и имеет мужество не приписывать смысл, почему вдруг мгновение остановилось, захватило его и заставило заворожено смотреть вокруг. И это редкое мужество. Глаз жадно цепляется за то, что показывает момент, внутри этого яркого видно озирается, словно ища смысл, отпечатываются огромные кленовые листья, жар пыли, запах дегтя, капавшего из осей. Почему всё так отпечаталось в вечности? Может быть, разгадка в деталях. Пчела садится на цветок, потом на другой, глаз прилепляется к ней, третий цветок, четвертый, тринадцатый, «не задумавшись, зажужжала и полетела – полна». Она поддержала глядящего в его отказе толковать и неспособности найти смысл, другого смысла момента кроме полноты нет. Я говорю, чтобы решиться так смотреть, нужно мужество. Не выдерживает мгновения тот, кто делает из выдержки позицию, называет ее долгой службой и обещает отстоять, как Пастернак и многие литераторы. Еще хуже те, кто толкуют мгновение как поэзию, любовь к природе, родину – не перечислить удушающие тупики толкования таких мгновений. Толкователи и быстро выдыхаются. Может быть, только Андрей Платонов у нас и Мандельштам в поэзии умели отчасти выдержать невыносимый вызов полноты мгновения без толкования. Судите сами:
21 Сентября. Целый день дождь. Вечер прояснило, красно-розовый закат. Желтый оставшийся лист краснеет. Туман. Точно после пожара – красно и дым. На гумне запах дыма, овина, соломы, следы раздвоенные и лапти по грязи – очень хорошо. – (Там же // 48, 192–193)
Не только я не могу представить почти никого из живых авторов, кто не скользнул бы в сентиментальность, экологию, патриотизм или вдохновение внутри такой ситуации, но я не могу представить почти никого из нынешних интеллектуалов, которые при чтении этой печатки у Толстого не скатился бы в оценку его любви к природе, почвенности, национализма. Т. е. значит и сами мгновения полноты, и даже их записи для нас уже заперты. Может быть, именно в поведении пчелы и взгляде, который, как она, не задумавшись полон, – выход из путаницы мнений, в которую превратилась жизнь современного ума.
Что такое эти мгновения для Толстого. Капли здоровья, заживления разодранного душевного тела, т. е. единственный шанс еще снова ожить, вернуться к бытию. Просто к бытию. А так – его положение отчаянно и нуждается в покое, чтобы зажило, снова стало из гибнущего живым.
Есть люди мира, тяжелые, без крыл. Они внизу возятся. Есть из них сильные – Наполеоны пробивают страшные следы между людьми, делают сумятицы в людях, но всё по земле. Есть люди, равномерно отращивающие себе крылья и медленно поднимающиеся и взлетающие. Монахи. Есть легкие люди, воскриленные, поднимающиеся слегка от тесноты и опять спускающиеся – хорошие идеалисты. Есть с большими, сильными крыльями, для похоти спускающиеся в толпу и ломающие крылья. Таков я. Потом бьется с сломанным крылом, вспорхнет сильно и упадет. Заживут крылья, воспарит высоко. Помоги Бог.
Есть с небесными крыльями, нарочно из любви к людям спускающиеся на землю (сложив крылья), и учат людей летать. И когда не нужно больше – улетит. Христос. (Зап. кн. № 7, 28.10.1879 // 48, 195)
Это