<там же>)
И теперь представьте, вообразите, если бы не было этой записи, этого решения, если бы Толстой предлагал любой другой проект против зла, – т. е. вообразите любой другой, даже например уйти в искусство или в монастырь, – могла ли бы появиться через немного времени, уже после 78-го дня рождения, такая:
Какое счастье жизнь! Иногда теперь, всё дальше и дальше подвигаясь в старости, я чувствую такое счастье, что больше его, кажется, не может быть. И пройдет время, и я чувствую еще большее, чем прежнее, счастье. Так чувствую я это теперь, записывая сейчас, 15 числа, этот дневник в 12 часов дня. (15.9.1907)
Всё чаще и чаще испытываю какой-то особенный восторг, радость существования. Да, только освободиться, как я освобождаюсь теперь, от соблазнов: гнева, блуда, богатства, отчасти сластолюбия и, главное, славы людской, и как вдруг разжигается внутренний свет. (10.10.1907 // <там же>)
Это при том что смерть уже дунула на него.
Вчера странное состояние ночью в постели. Точно кто-то на меня дунул. Почувствовал свежее дыхание, и поднялось бодрое настроение вместе с сознанием близости смерти. Не могу сказать, чтобы было страшно, но не могу сказать, чтоб был спокоен. (22.4.1907 // <там же>)
Но ведь как сказать смерть, что такое для Толстого смерть. Она для него давно уже сейчас, здесь, мы читали, вобрана жизнью. Он пользуется своей надежной смертью для того, чтобы иметь полное право жить серьезно и торжественно так, как он будет умирать.
Жизнь не шутка, а великое, торжественное дело. Жить надо бы всегда так же серьезно и торжественно, как умираешь. (10.10.1907 // <там же>)
Этот человек умел так: отклонить свою мировую славу, чтобы царственно пользоваться ею в полноте и чистоте; рано принять в себя смерть, чтобы она помогала жизни подняться до каждодневного важного праздника. И, вы помните, в свои 60 лет он страдает желудком, жалуется, что от боли не может спать и работать, от угнетенного настроения, ждет смерти. К своим 80 годам он оканчивает и эту школу на пятерку:
29 ноября 1907. Ясная Поляна. Только неделю не писал, а кажется ужасно долго. Так полна жизнь. Записать нужно довольно много, но нынче не буду. Запишу только самое существенное, то, что испытываю сейчас уже благотворность той душевной деятельности, которой я отдался. В самом телесно дурном состоянии и расположении духа – мне хорошо. Мало того, что хорошо, – радостно. (<там же>)
Мы видели, что Толстой не верит в жизнь после смерти. «Люди много раз придумывали жизнь лучше той, какая есть, но, кроме глупого рая, ничего не могли выдумать» (1.1.1908). Духу не будет лучше без тела, чем с телом. Но с этим же самым телом, живым, т. е. больным, дух может узнать свое настоящее отношение к телу, т. е. что раньше и что позже, что на чём стоит, что без чего не может, что чего постояннее и надежнее, что от чего.
[…] Мне нездоровится, чувствую слабость тела, и так просто, ясно, легко представляется освобождение от тела, – не смерть, а освобождение от тела {боль и страдания <смерть>, а смерть будет не смертью уже}; так ясна стала неистребимость того, что есть истинный «я», что оно, это «я», только одно действительно существует, а если существует, то и не может уничтожиться, как то, что, как тело, не имеет действительного существования. И так стало твердо, радостно! Так явна стала бренность, иллюзорность тела, которое только кажется. (1.1.1908 // <там же>)
И опять, как тогда, когда спрашивали, отказ от славы был бы такой радостью, если бы не было славы, – так теперь, эта радость от иллюзорности тела могла бы быть у плохого пользователя тела, который загнал бы его, допустим, неосознанным усилием самоубийства, вином, полнотой или глупым постом, кто не приучил бы его слушаться в тяжелой работе, верховой езде, спутал бы тело «пленной мысли раздраженьем»? Только тот мог радоваться по-настоящему освобождению от тела, кто умел поддерживать соглашение со своим телом восемьдесят лет.
Ему странно, почему люди не хотят взять в руки счастье.
Как удивительно, de gaieté de coeur {по своей доброй воле} губят свои жизни люди, попуская себя на раздражение. Всё в «табе», как говорил Сютаев. {Василий Кириллович, крестьянин-философ 1819–1892, воспоминания о нём Толстой читал и после ухода из дома; он часто повторял слова Сютаева «всё в табе и всё сейчас». Философия Сютаева: всё «брать на себя». Его сын Иван отказался от военной службы и был в 1881-м летом в крепости. 5.10.1881 Толстой «был в Торжке у Сютаева, утешенье», об этой поездке в Шевелино Новоторжского уезда Тверской губернии также т. 63, с. 79, о его сыне т. 85, с. 120–121.[135]} Смотри с любовью на мир и людей, и он так же будет смотреть на тебя […]. (продолжение записи 29.11.1907 // <там же>)
Попуская себя на раздражение – то же движение, которое заметил у себя Толстой, когда дал волю злости на собаку. Для навидения, стало быть, надо не столько добавочного действия, сколько удержания от поступка, а именно поступка выдавания себе разрешения.
Не совсем верно, что проще дать волю раздражению и злобе, чем не дать. И если пользоваться проверочным способом Толстого, то посмотрите себя, бывает ли раздражение или злоба во сне.
Бывает. И по отношению к нам, и мы сами убиваем, раздавливаем в злобе и в раздражении, а точнее сказать, поскольку я и другие лица во сне путаются, персонажам сна случается быть спущенными с цепи. Когда они (мы) расходимся во сне до крайности, то просыпаемся. Что наше нравственное чутье или разум или воля приняли во сне решение проснуться, говорить нелепо: если бы такое решение принимала разумная нравственная воля, то она бы уж наверное догадалась, что тут всего лишь сон, и хотя бы ради любопытства, изучения себя разрешила досмотреть сон до конца. Стало быть, когда я сдерживаю порыв злобы и раздражения, то это еще не нравственное, а природное, сонное движение. Если его во мне нет, то я это сделал уже наяву.
Мне надо доказать, что толстовская школа нераздраженного смотрения на мир не одна из возможных, а единственно верная. (Μετανοείν – смена ума, глаз. Аристотель: время есть, поскольку мы μετανοέομεν[136] (Физика). История есть в меру смены глаз.) Это значит, что я и для всех хочу этой школы. Другое дело, что неплохой способ пройти ее – не поверить ей и попробовать суметь возразить. Все приглашаются сделать такую попытку.
II-11(24.4.2001)
Тема остается по крайней мере на сегодня смена глаз. Мой план – посмотреть последние годы дневника как установившуюся школу навидения. Но поскольку он говорит (мы это прочитаем подробнее), что никто не знает, как и что он делает, мы потом вернемся к годам интенсивного прохождения этой школы (заглянем на кухню), т. е. около 60-го года его жизни.
Когда у Толстого остается уже относительно мало сил, памяти… – хотя как сказать. Именно относительно. Никита Алексеевич Струве, говоря о Солженицыне (например, выступление в сельском клубе в Заостровье под Архангельском 27.9.1998), начинает с упоминания о Толстом.
К 80-летию Толстого мой дед, накануне своей первой и единственной встречи с Толстым, писал: «Толстой – существо громадное и страшное, прожившее не одну, а несколько человеческих жизней. И при том таких, каких странно и страшно прожить одному человеку» (Православная община, № 48, М., 1998, с. 105)
Ради полноты заметим, Толстой заметил эту журналистику Петра Бернгардовича Струве еще до встречи с ним.
Читал о себе глупую статью по случаю Эртеля {П. Б. Струве. На разные темы // Русская мысль, 1909, № 5, о «Письмах А. И. Эртеля» с критикой догматической морали Толстого} – и стало неприятно, и не мог восстановить спокойствия и твердости в Боге. (19.5.1909)
Для Струве Толстой не делает поправки к своему осуждению, как для Горького делает. Как понять, в Горьком он еще видит чему надо помогать, в Струве не видит?
Приехали Стахович Александр и Струве. Малоинтересны и тяжелы, особенно Струве. Читал им напрасно «О науке» и напрасно говорил. Нынче очень мало спал и слаб. На душе недурно. (13.8.1909 // <ПСС, т. 57>)
Со Струве Толстой пытается завязать разговор – и бросает.
Два дня пропустил и совсем не заметил этого: так был слаб последние дни. Нынче как будто посвежее, но утром ничего не делал, кроме изменения ответа Струве {Струве («Роковые вопросы» в «Русской мысли» 1909, № 10) был против статьи Толстого о революции, «Неизбежный переворот», опубликована в сокращении: «Русские ведомости» 10.9.1909, № 207} и нескольких писем. (14.10.1909)
Через 10 строк Толстой забывает, что уже записал, и повторяется:
Встал всё слабый, написал ядовитую заметку на статью Струве и письма. Ходил пешком. Очень слаб. Кончил Андреева. Знаменатель несоразмерно велик с числителем. (Там же)
Через 2 дня яд у Толстого куда-то бесследно девается, испаряется; он проснулся во время прогулки от своей кратковременной полемической страсти:
15 октября [1909]. Много спал. Ходил и ясно понял, как я плох, желая отвечать Струве, как далек от божеской, для души, жизни. Бросил. (<Там же>)
Человек с многими жизнями или нет, но в нём остается мало сил, памяти, мало способности мало спать, много работать топором и косой, «опять сонливость, слабость мозга» (5.5.1910). Остается ли меньше жизни? Он, по крайней мере, говорит не раз, что живут только маленькие дети и старые старики, средний возраст уходит весь на семена.
28 сентября 1908. Ясная Поляна. Нога лучше, но общее состояние тела – желудка – дурно. В душе хорошо. Идет работа. Только теперь настоящая работа, только теперь, в 80 лет, начинается жизнь. И это не шутка, если понимать, что жизнь меряется не временем. (