тана».
Кристи. Это не настоящий человек. Она выдуманный персонаж из моей любимой книжки «Кристи», которую написала Кэтрин Маршалл. Кристи – это молодая девушка, которая в начале двадцатого века отправилась жить в горы Смоки Маунтинс, чтобы учить детей в школе и делать мир лучше. И в нее там втрескалась куча крутых парней, и она узнала, что такое тиф, и испытала много трудностей. Но я никому не скажу, что это моя любимая книжка, особенно Лилли, потому что эта история немного сопливая и довольно религиозная и в ней нет ни космических кораблей, ни серийных убийц.
Женщина-полицейский. Я один раз видела, как женщина-полицейский выписала штраф водителю грузовика за то, что он посигналил переходившей дорогу девице (у нее юбка была ну очень короткая). Полицейская объяснила, что здесь сигналить запрещено, а когда он начал спорить, выписала еще один штраф за то, что спорил с офицером полиции.
Лилли Московиц. Лилли Московиц еще не женщина, но я все равно восхищаюсь ею. Она очень-очень умная, но, в отличие от многих других умников, не дает понять каждую минуту, что она гораздо умнее меня. Ну почти. Лилли вечно придумывает что-нибудь интересное. Например, пойти в книжный магазин «Барнс и Ноубл», где автор – профессор Лора – подписывает читателям свои книги, и тайком снять на видео, как я спрашиваю у этой Лоры, почему она развелась с мужем, если такая умная, а потом показать этот репортаж в телешоу Лилли, включая ту часть, где нас выкидывают из книжного и навечно запрещают туда ходить. Лилли – моя лучшая подруга, и я все ей рассказываю, ну, кроме того, что я принцесса, потому что это она не поймет.
Хелен Термополис. Хелен Термополис не просто моя мама, она еще очень талантливая художница, и ее работы часто публикует журнал «Искусство Америки», поскольку считает ее одним из самых значительных художников нового тысячелетия. Ее картина «Женщина, ожидающая чек у кассы в “Гранд Юнион”» получила государственную премию и была продана за сто сорок тысяч долларов. Но маме досталась только часть этой суммы, поскольку пятнадцать процентов получила ее галерея, а половина того, что осталось, пошла на уплату налога. Полная жесть. Но, несмотря на талант, у мамы всегда найдется время для меня. И я очень уважаю маму за то, что у нее есть принципы: по ее словам, она никогда не навязывает другим свою точку зрения и будет очень благодарна окружающим, если они ответят ей той же любезностью.
И бабушка все это разорвала, представляете? А ведь такое сочинение способно поставить нацию на колени.
Суббота, 11 октября, 9:30 утра
Я была права: Лилли уверена, что я не хочу снимать разговор с Хо, потому что не поддерживаю бойкот.
Я пыталась ей объяснить, что это неправда, что я буду у бабушки. И знаете что? Она мне не верит. В кои-то веки ей сказали правду, а она не верит!
Лилли говорит, что, если бы я хотела увильнуть от бабушки, я бы это сделала, но я слишком зависимая и не могу сказать «нет». Ерунда, вот я же говорю ей «нет». Но, когда я об этом упомянула, Лилли совсем взбесилась. Ну не могу я сказать «нет» своей бабушке, которой шестьдесят пять лет, она вообще скоро умрет, если есть еще какая-то справедливость на свете.
И потом Лилли просто не знает мою бабушку. Ей невозможно ответить «нет». Только я это сказала, Лилли сразу такая:
– Вот именно, Миа, я не знаю твою бабушку. Забавно, правда, если учесть, что ты-то всех моих бабушек и дедушек знаешь? – Московицы каждый год приглашают меня к себе отмечать еврейскую Пасху. – А я вот ни с кем из твоих не знакома.
Ну да, потому что мамины родители – фермеры, проживающие в штате Индиана, в городке под названием Версаль, только они произносят: «Вер-сэйл». И они боятся приехать в Нью-Йорк, потому что здесь слишком много «чужаков» – так они называют иностранцев, а их до жути пугает все, что не американское на сто процентов. Именно поэтому мама уехала из дома, когда ей было восемнадцать, и с тех пор навещала родителей всего пару раз, чтобы меня показать. Версаль, скажу я вам, крошечный городишко. Он такой крошечный, что на двери банка висит табличка: «Если банк закрыт, пожалуйста, просуньте деньги под дверь». Честное слово. Я даже специально сфотографировала эту табличку, чтобы всем показать, потому что знала, что мне никто не поверит. Я примагнитила фотку на холодильник.
Одним словом, бабулю и дедулю Термополис не больно-то выманишь из Индианы.
А бабушку Ренальдо Лилли никогда не встречала, потому что та ненавидит детей. Теперь, видимо, никогда уже и не встретит, потому что тогда она узнает, что я принцесса Дженовии. И тут такое начнется! Боюсь, Лилли обязательно захочет сделать репортаж со мной для своего шоу. Не хватало только, чтобы мои лицо и имя мозолили глаза зрителям общественно-доступного канала на Манхэттене.
И вот я мямлила в трубку про бабушку, а вовсе не про принцессу и слышала тяжелое дыхание Лилли; она всегда так дышит, когда злится. В конце концов она сказала: «Ну ладно, тогда приходи сегодня вечером монтировать пленку» – и бросила трубку.
Блин.
Ну хоть Майкл не рассказал ей про помаду и нейлоновые колготки, а то у нее вообще крышу снесло бы. Уж Лилли точно не поверила бы, что я иду к бабушке. Ни за что.
Разговор был примерно в девять тридцать, я как раз собиралась идти к бабушке. Она сказала, что сегодня необязательно красить губы и надевать тонкие колготки, можно надеть что хочу. И я выбрала джинсы, потому что знаю, что бабушка их терпеть не может. Но она же сама сказала: что хочешь. Хе-хе-хе.
О, уже подъезжаем. Ларс притормозил у входа в «Плазу». Приехали.
Суббота, 11 октября
Я больше не пойду в школу. Никогда. Я вообще никуда отсюда не уйду. Останусь в мансарде навсегда.
Вы не представляете, что она со мной сделала. Этого не может быть. Я не верю. Ни за что не поверю, что папа разрешил ей так со мной поступить.
Ну он за это ответит. Как следует. По полной программе. Едва войдя в квартиру (мама сразу воскликнула: «О, Розмари! А где же твой ребенок?»[14]; это она так пошутила над моей новой прической, только мне ни капли не смешно), я прямиком подошла к папе и заявила:
– Ты за это ответишь. По полной.
Кто сказал, что я боюсь конфликтов?
Папа попытался увильнуть от ответственности:
– Миа, ты о чем? Ты чудесно выглядишь! Не слушай маму, что она понимает! Мне очень нравятся твои волосы, они такие… короткие.
Да что ты говоришь, и почему же они такие короткие? Может быть, потому, что, когда мы с Ларсом, передав машину работнику отеля, зашли в холл, твоя мама уже ждала нас там. Она сразу указала на дверь и сказала: «On y va», что в переводе на английский означает: «Едем».
– Куда едем? – безмятежно спросила я (ведь это происходило утром, когда я еще была наивна и безмятежна).
– Chez Paolo, – ответила бабушка, что означало «к Паоло».
И я решила, что мы едем к какому-нибудь бабушкиному другу, возможно, завтракать или пить чай. Ого, думаю, круто, практическое занятие. Может, все не так плохо.
Но, когда мы приехали на место, стало ясно, что это не жилой дом. Сначала я вообще не поняла, где мы. Было похоже на дорогую частную клинику – повсюду матовое стекло и деревья в японском стиле. Зашли внутрь – вокруг скользят тощие юноши в черном. При виде бабушки они просияли и сразу провели нас в комнатку с банкетками и журналами, и я подумала, может, у бабушки запланирована пластическая операция? Сама я против пластики – не считая случаев, когда вам нужны губы, как Леоле Мэй, – но тут я даже обрадовалась. Ну, думаю, на какое-то время она от меня отвяжется.
Как же я ошибалась! Паоло ни разу не доктор. Он небось и в колледже-то никогда не учился. Он стилист! Хуже того, он создает стиль людям. Правда. Берет какого-нибудь немодного, безвкусно одетого человека и делает его модным и стильным. Работа у него такая. И бабушка натравила его на меня! На меня! Неужели она сообщила Паоло, что у меня нет груди? А что, без этого никак нельзя?
И что это за имя такое, Паоло? Мы, между прочим, в Америке. Значит, тебя зовут Пол!
Мне очень хотелось крикнуть все это ему, но, конечно, я промолчала. Ведь Паоло не виноват в том, что бабушка приволокла меня к нему. Он вообще подчеркнул, что с трудом нашел для меня время в своем заранее расписанном графике, да и то лишь потому, что, по словам бабушки, мне требуется скорая стилистическая помощь.
Блин, какой позор. Мне нужна скорая стилистическая помощь. Я страшно обиделась на бабушку, но не могла же я наорать на нее прямо перед Паоло. И она это отлично знала. Сидела себе на бархатной банкетке, гладила Роммеля, который устроился у нее на коленях, скрестив лапы, – она даже пуделя научила сидеть как светскую даму, хотя он мальчик, – попивала свой сайдкар, который для нее уже кто-то приготовил, и почитывала журнал W.
А Паоло тем временем подхватывал пряди моих волос и печально повторял:
– Это надо убрать… Это надо убрать…
И это убрали. Вообще все убрали. Ну почти все. Осталась типа челка и какая-то сомнительная бахрома на затылке. Да, кстати, я сказала, что волосы у меня теперь не грязно-русые, а самый настоящий блонд?
Но Паоло на этом не остановился. О нет. У меня теперь и ногти есть – впервые в жизни. Пусть это стопроцентная подделка, но они есть и, похоже, останутся со мной на какое-то время: я потихоньку попыталась отклеить один ноготь, но не смогла, потому что больно! Можно подумать, мастер по маникюру использует клей, сделанный по космическим технологиям!
Вы, наверное, спросите, почему я позволила этим людям обкорнать себя и налепить мне ногти против моего желания?
Да я сама не понимаю, как так получилось. Я реально боюсь вступать в конфликты и, конечно, не швырнула бы на пол стакан лимонада с криком: «Прекратите немедленно носиться вокруг меня!» Ну да, меня угостили лимонадом, представляете? В Международном центре волос на Шестой авеню, куда мы с мамой обычно ходим стричься, лимонада не дождешься, но там и берут девять долларов девяносто девять центов за стрижку и сушку феном.