ился, что сочувствует нам… обещал сестре отпустить ее на курсы, только бы она согласилась выйти за него замуж… Я вообразила, что он и в самом деле может помочь сестре; стала содействовать их браку, помогала сестре переписываться, – мать не хотела из деспотизма, из каприза… она не допускала, чтобы у нас была своя воля.
И вот сестра вышла за него… И тотчас же после свадьбы он изменил свою тактику. Ему не к чему было больше притворяться. С первых же дней сестра была беременна. Она такая бесхарактерная; он стал убеждать ее, что теперь нечего и думать о курсах, – что я фантазерка и учусь совершенно напрасно. Вместо того чтобы ехать жить в Петербург – взял место в N… так и пошла жизнь сестры в узком домашнем быту… Теперь сестра не говорит мне прямо, что несчастлива с ним, но и не перестает упрекать меня в содействии ее браку. А я-то в то время разве не была так же наивна и неопытна, как она? разве я больше ее знала мужчин? У меня романов никаких не было… я только и мечтала о курсах…
Я совсем задыхалась от рыданий. Казалось – сердце разорвется от боли… о если бы я могла умереть!
В комнате было тихо – только мерно тикали часы…
Он заговорил:
– И вас так угнетает сознание своей ошибки?.. Но ведь вы сделали ее невольно… вы сами говорите, что были неопытны и мало видали людей. Да и так ли несчастна ваша сестра, как вам кажется? Есть у нее дети?
– Да, двое дочерей…
– Значит, есть утешение… И если бы она была действительно очень несчастна – наверное оставила бы мужа. Но раз живет с ним – значит, все-таки находит в нем что-нибудь такое, что привязывает ее к нему… И притом, очевидно у нее не было такого твердого и определенного стремления к знанию, как у вас.
– Это правда… она всегда больше говорила, чем делала…
– Ну вот… вы вовсе не так виноваты перед своей сестрой, как думаете… А если она упрекает вас за то, что способствовали ее браку, видя и зная, как вы страдаете, как мучаетесь сознанием своей ошибки – это уже прямо жестоко с ее стороны… Скажу более: неблагородно… лежачего не бьют.
Он говорил твердо, с убеждением… И от тона, каким он произносил эти слова – мне становилось легче на душе… А он продолжал:
– Вы должны теперь сосредоточить все свое внимание на том, что можете сделать для других. Старайтесь восстановить свои силы, чтобы работать с пользою… – И замолчал.
Мне показалось, что он искоса, бегло взглянул на часы. Я встала. Было ровно полдень: священный час для всех французов – завтрак.
– Повторяю, – успокойтесь и не мучьте себя… Это и напрасно и бесполезно… Я уже доказал вам, что вы вовсе не так виноваты, как вам кажется.
Он проводил меня до ворот и повторил, прощаясь:
– Если что понадобится – обращайтесь ко мне… я всегда к вашим услугам.
8 февраля.
Если бы меня спросили, для чего я живу и как живу – я бы не нашлась, что ответить. Разве это жизнь?
Влачить свое существование с трудом, медленно, точно одряхлевшая старуха… Я еще так молода, а между тем жизни нет, сил нет.
Страшная тоска сжимает сердце, полное отвращение ко всему… Передо мной лежал Карл Маркс, Nietzsche – Also sprach Zaratustra64, и я не могу прочесть ни одной строчки, – руки бессильно опускаются, книга падает… Точно со мной делается нравственный прогрессивный паралич.
21 февраля.
Бабушка умерла…
Я пишу с трудом. Это несчастие окончательно сломило меня… Бабушка умерла… и уже в могиле, а я узнала об ее смерти только вчера. Шла мимо почтового отделения на Claude Bernard, по обыкновению зашла и спросила, нет ли писем. Смотрю, вынимают из клеточки одно письмо, другое третье. Я не избалована перепиской и тут обрадовалась – вдруг целых четыре письма! Один из них был билет с черной траурной рамкой. Кто бы это умер? – равнодушно подумала я, недоумевая, какой смысл извещать меня таким способом о смерти дальних родственников, – разве нельзя в письме сообщить, а на похороны все равно не поспею… Развернула, читаю…
Бабушка умерла!
Моя милая бабушка, которую я так любила, нет уж ее больше!
Мне вдруг показалось, что это чья-то дикая нелепая шутка, нарочно послали этот билет на похороны, а на самом деле неправда, не может быть… Ведь телеграммы не было… Разорвала конверт с почерком брата Володи: тот писал, что бабушка скончалась 1 февраля, что мне посылали телеграмму…
– Где телеграмма на мое имя?! – бросилась я к решетке.
– Разве вы не видите, что здесь есть пришедшие раньше вас? ждите своей очереди! – резко крикнула из-за решетки служащая.
Я опомнилась и отошла к стене… и потом уже в очереди справилась, – никакой телеграммы не было получено. Значит не дошла. Придя к себе, заперлась на ключ, перечитала все письма о внезапной смерти бабушки, о телеграмме, в которой брат перепутал адрес, цифры, – и она не дошла…
Бабушка умерла!
Все как-то не верилось, чтобы это было правда…
Страшная боль тисками сдавила голову, все закружилось перед глазами, и я упала…
А когда сегодня посмотрела на себя в зеркало – похожа была на привидение в черном траурном платье…
28 февраля.
Целую неделю пролежала в постели.
Сегодня пришла знакомая американка, с которой постоянно встречалась на лекциях в Сорбонне, и потащила меня гулять.
– У вас бабушка умерла? старая?
– Да.
– И вы так огорчены, что были больны! Да ведь должны же умирать старые люди… ведь это же закон природы… Полноте, вам надо развлечься, пойдемте погулять… – И она потащила меня на шумную веселую улицу Риволи!
Шум экипажей мешал разговаривать, толпа утомляюще действовала на меня.
– Вы устали? – спросила мисс Джесси. – Зайдемте отдохнуть в кафе. Я знаю, тут есть одно очень хорошее. Спросим кофе. – И прежде нежели я успела что-нибудь сообразить – очутилась в кафе-концерт, где с эстрады гремел оркестр в красных фраках.
Мисс Джесси выбрала место на виду, поближе к эстраде и что-то заказала себе и мне.
Раздались звуки веселого опереточного вальса… И под его звуки мне вдруг представилось далекое кладбище родного города, на котором под снежным холмиком успокоилась вечным сном дорогая старушка… и присутствие мое в этом кафе показалось какой-то чудовищной профанацией своего чувства к памяти покойной… Рыдания подступили к горлу.
– Мисс Джесси… извините, я оставлю вас… я уйду… не могу…
– Отчего же? – искренно удивилась американка. – Отчего вы не можете здесь оставаться? Неужели из-за того, что недавно потеряли бабушку? Но ведь же она была стара… Вот тоже вы траур надели… У нас в Америке только муж носит траур по жене… Странные обычаи на континенте… – недоумевала мисс Джесси.
– Извините, я пойду домой…
Американка пожала плечами.
– Ну если это так против ваших чувств – так конечно идите…
И она принялась за кофе, а я торопливо пробираясь между столами – почти бегом выбежала на улицу…
9 марта.
Получила письмо из дому. Оказывается, бабушка написала духовное завещание и назначила меня душеприказчицей. Практичная сестра Надя уже справилась у адвоката. За утверждение завещания по доверенности он спросил ни с чем не сообразную цену – двести пятьдесят рублей. А ведь еще неизвестно, сколько придется на долю каждого из нас: бабушка была очень небогата…
«Приезжай лучше на сороковой день и сделай все сама. Тебе вся поездка обойдется дешевле, чем нам платить Н.», – пишет сестра. Она права. Обойдется дешевле, и нам, братьям и сестрам, не придется платить ни гроша…
Но… ехать опять туда, в семью, опять в эту ужасную обстановку, которая мне всю душу измотала. Опять видеть мать… какой ужас! Я не могу… не могу.
Один взгляд на календарь – так немного осталось дней до отъезда.
Нет, не могу, не могу… Что же мне делать, что же мне делать?!
13 марта.
До сих пор не решилась написать ответ домой. Дать уже лучше доверенность, пусть сделают все-таки без меня…
И не исполнить самой последней воли дорогого человека… Бабушка, значит, надеялась на меня, а я-то откажусь… Поеду завтра в Сальпетриер.
14 марта.
И поехала. Та же важная сиделка сообщила, что его тут уж больше нет, он переведен в новый госпиталь Бусико.
Я вспомнила, что читала в газетах об его открытии первого марта.
Сиделка любезно рассказала, как туда ехать. От моста Аустерлица до моста Мирабо – больше часу пришлось ехать по Сене.
Улица Convention тиха и пустынна. Точно не в Париже. От набережной до госпиталя расстояние довольно значительное.
В новом здании все блестело чистотою: и ложа консьержа, и двери, и стекла, и каменные плиты коридора. Внутри, среди сада были разбросаны небольшие кирпичные павильоны, а вдали – на колонне виднелся белый мраморный бюст госпожи Бусико, основательницы знаменитого Bon Marché, на средства которой выстроен этот госпиталь.
– Monsieur Lencelet?
– Второй павильон направо.
Я вошла в небольшой коридор и села на деревянную скамейку. Длинная траурная вуаль, спускаясь на лицо, по здешнему обычаю, – закрывала меня всю.
– Вам кого? – спросил какой-то субъект в больничном костюме. И на мой ответ услужливо сказал: сейчас, сейчас, и исчез.
Под гнетом самых тяжелых мыслей я сидела, опустив голову и не глядя никуда…
– Bonjour, mademoiselle… comment allez-vous? Vous avez perdu quelqu’un de votre famille?65 – с участием спросил меня знакомый голос.
Я встала.
– Oui, monsieur66.
– Voulez-vous attendre un moment? J’ai servi de retour dans quelques instants67.
– Oui, monsieur.
Ему, очевидно, надо было кончить обход палат… Через четверть часа он вернулся.
– Что случилось? Кто у вас умер? – спросил он, жестом приглашая меня следовать за ним.
– Бабушка. Я назначена душеприказчицей по духовному завещанию, и надо ехать…
– Est-ce qu’il у a quelque-chose pour vous?68 – спросил он, отворяя дверь. Подобный вопрос покоробил меня, как ни была я расстроена.